Листья травы

«Листья травы» (англ. Leaves of Grass) — поэтический сборник Уолта Уитмена, его magnum opus, впервые опубликованный в 1855 году. Поэт продолжал писать и редактировать стихи для него на протяжении всей жизни и в результате ни одно издание за примерно сорок лет не похоже на другое: первая публикация состояла из двенадцати стихотворений, последняя прижизненная 1891 года — примерно из 370. Первыми русскими переводчиками и пропагандистами были Константин Бальмонт (с 1904 по 1911) и Корней Чуковский (с 1907 по 1969).

Цитаты

	Я слышу, как грустный напев копта на закате припадает к тёмной груди кормильца Нила <…>. Я смотрю на всех подневольных, на слуг за работой, Я смотрю на всех, кто томится в тюрьмах, Смотрю на калек, какие ни есть на земле, На слепых, глухонемых, на кретинов, горбунов и помешанных, На пиратов, воров, предателей, убийц и работорговцев — какие ни есть на земле, — На беспомощных детей, на беспомощных стариков и старух. Я вижу мужчин и женщин повсюду, Я вижу светлое братство мыслителей, Я вижу творческий дух человечества, Вижу плоды упорства и трудолюбия рода людского, Я вижу все звания, все цвета кожи, варварство и цивилизацию — я иду к ним, никого не чуждаясь, Я приветствую всех, кто живёт на земле. — перевод: М. А. Зенкевич и Н. В. Банников
	I hear the Coptic refrain toward sundown, pensively falling on the breast of the black venerable vast mother the Nile <…>. I see all the menials of the earth, laboring, I see all the prisoners in the prisons, I see the defective human bodies of the earth, The blind, the deaf and dumb, idiots, hunchbacks, lunatics, The pirates, thieves, betrayers, murderers, slave-makers of the earth, The helpless infants, and the helpless old men and women. I see male and female everywhere, I see the serene brotherhood of philosophs, I see the constructiveness of my race, I see the results of the perseverance and industry of my race, I see ranks, colors, barbarisms, civilizations, I go among them, I mix indiscriminately, And I salute all the inhabitants of the earth.
	— книга VI, «Salut au Monde!»

	Какие боги прекраснее тех, кто пожимает мне руку, чьи голоса, любимые мной, зовут меня быстро и громко по имени, когда я приближаюсь? Что может быть крепче бесплотных уз, надёжно меня связавших и с женщиной и с мужчиной, которые смотрят мне в лицо? Что с вами сплавляет меня теперь и в вас перельёт мои мысли? <…> Чему не научит ученье, чего не достигнет и проповедь — достигнуто нами, не правда ли? — перевод: В. В. Левик
	What gods can exceed these that clasp me by the hand, and with voices I love call me promptly and loudly by my nighest name as approach? What is more subtle than this which ties me to the woman or man that looks in my face? Which fuses me into you now, and pours my meaning into you? <…> What the study could not teach—what the preaching could not accomplish is accomplish'd, is it not?
	— книга VIII, «На Бруклинском перевозе» (Crossing Brooklyn Ferry)

	… жёлтой луной, так поздно встающей и словно опухшей от слёз… — перевод: В. В. Левик
	… yellow half-moon late-risen and swollen as if with tears…
	— книга XIX, «Морские течения» (Sea-Drift): «Из колыбели, вечно баюкавшей» (Out of the Cradle Endlessly Rocking), 1859

	Я вижу: голый красавец гигант плывёт через морской водоворот, Его тёмные волосы сделались гладкими и плотно прилегают к голове, он с силою вскидывает смелые руки и хочет вытолкнуть себя ногами прочь, Я вижу его белое тело и его бесстрашные глаза, Ненавистны мне эти быстрые волны, что сейчас разобьют его головою о скалы.
	I see a beautiful gigantic swimmer swimming naked through the eddies of the sea, His brown hair lies close and even to his head, he strikes out with courageous arms, he urges himself with his legs, I see his white body, I see his undaunted eyes, I hate the swift-running eddies that would dash him head-foremost on the rocks.
	— книга XXVIII, «Спящие» (The Sleepers)

	Рот души моей радость вещает открыто, Взор души моей видит одно совершенство, Настоящая жизнь моя преданно сущее всё превозносит, Подтверждая навек превосходство вещей. — перевод: М. И. Алигер
	Open mouth of my soul uttering gladness, Eyes of my soul seeing perfection, Natural life of me faithfully praising things, Corroborating forever the triumph of things.
	— книга XXXIII, «Песни расставаний» (Songs of Parting): «Песнь на закате» (Song at Sunset)

	Не изгонять, не отграничивать и не выпалывать зло из его угрожающей массы (ни даже разоблачать его), Но умножать, объединять, довершать, расширять — и прославлять бессмертие и добро. Высока эта песня, слова её и полёт <…>. Я запел её в зреющей юности и пронёс через жизнь, Скитаясь, всматриваясь, не признавая авторитетов, включая в песню войну и мир, день и ночь, Не отступив от неё ни на краткий час, Я заканчиваю её здесь и теперь, больной, нищий и дряхлый.
	Not to exclude or demarcate, or pick out evils from their formidable masses (even to expose them,) But add, fuse, complete, extend—and celebrate the immortal and the good. Haughty this song, its words and scope <…>. Begun in ripen'd youth and steadily pursued, Wandering, peering, dallying with all—war, peace, day and night absorbing, Never even for one brief hour abandoning my task, I end it here in sickness, poverty, and old age.
	— книга XXXV, «Прощай, моё Вдохновенье!» (Good-Bye My Fancy): «Смысл „Листьев травы“» (L. of G.'s Purport)

Книга I. Посвящения

Inscriptions

	Одного я пою, всякую простую отдельную личность, И всё же Демократическое слово твержу, слово «En Masse». Физиологию с головы и до пят я пою, Не только лицо человеческое и не только рассудок достойны Музы, но всё Тело ещё более достойно её, Женское наравне с Мужским я пою. Жизнь, безмерную в страсти, в биении, в силе, Радостную, созданную чудесным законом для самых свободных деяний, Человека Новых Времён я пою.
	One's-self I sing, a simple separate person, Yet utter the word Democratic, the word En-Masse. Of physiology from top to toe I sing, Not physiognomy alone nor brain alone is worthy for the Muse, I say the Form complete is worthier far, The Female equally with the Male I sing. Of Life immense in passion, pulse, and power, Cheerful, for freest action form'd under the laws divine, The Modern Man I sing.
	— «Одного я пою» (One's Self I Sing), 1867

	… моя книга, не робей, выполняй, что тебе предназначено, — Ведь ты не только напоминание о земле, Ты тоже одинокий парусник, рассекающий эфир, бегущий к неизвестной цели, но всегда уверенный. Отплывай же и ты вместе с плывущими кораблями! Отнеси им всем мою любовь… — перевод: А. В. Старостин
	O book, fulfil your destiny, You not a reminiscence of the land alone, You too as a lone bark cleaving the ether, purpos'd I know not whither, yet ever full of faith, Consort to every ship that sails, sail you! Bear forth to them folded my love…
	— «На кораблях в океане» (In Cabin'd Ships at Sea), 1870

	Всякий, кто захочет узнать, что же такое Америка, В чём отгадка той великой загадки, какой является для всех чужеземцев атлетическая демократия Нового Света, Пусть только возьмёт эту книгу, и вся Америка станет понятна ему.
	I heard that you ask'd for something to prove this puzzle the New World, And to define America, her athletic Democracy, Therefore I send you my poems that you behold in them what you wanted.
	— «Другим странам» (To Foreign Lands)

	Не закрывайте дверей предо мною, надменные библиотеки, Ведь я приношу вам то, чего никогда не бывало на ваших тесно уставленных полках, то, что вам нужнее всего, Ибо и я, и моя книга взросли из войны; Слова моей книги — ничто, её стремление — всё, Одинокая книга, с другими не связанная, её не постигнешь рассудком, Но то сокровенное, что не сказано в ней, прорвется на каждой странице.
	Shut not your doors to me proud libraries, For that which was lacking on all your well-fill'd shelves, yet needed most, I bring, Forth from the war emerging, a book I have made, The words of my book nothing, the drift of it every thing, A book separate, not link'd with the rest nor felt by the intellect, But you ye untold latencies will thrill to every page.
	— «Не закрывайте дверей» (Shut Not Your Doors), 1865

	Поэты, которые будут! Певцы, музыканты, ораторы! Не нынешний день оправдает меня и ответит, зачем я, Нет, люди породы иной — коренной, атлетической, куда величавее прежних. Явитесь! Вам надо меня оправдать. — перевод: С. Я. Маршак
	Poets to come! orators, singers, musicians to come! Not to-day is to justify me and answer what I am for, But you, a new brood, native, athletic, continental, greater than before known, Arouse! for you must justify me.
	— «Поэтам, которые будут» (Poets to Come)

Книга II. Рождённый на Поманоке

Starting from Paumanok, впервые как Proto-Leaf; перевод: Р. С. Сеф.

	Я постиг старину, Я учился, сидя у ног великих мастеров, И если я достоин, пусть великие мастера вернутся и изучают меня. Во имя этих Штатов вправе ли я презирать древность? Штаты — дети древности и тем самым оправдывают её. — 4
	I conn'd old times, I sat studying at the feet of the great masters, Now if eligible O that the great masters might return and study me. In the name of these States shall I scorn the antique? Why these are the children of the antique to justify it.

	Я спою песню товарищества, Я докажу, что в одном должны объединиться многие, Я уверен, что многие должны создать идеал мужественной любви, найдя его во мне, Потому и позволяю я вырваться наружу пламени, которое пожирало меня, Долго тлели угли в костре, я уберу всё, что мешало ему гореть, Я дам полную волю огню… — 6
	I will sing the song of companionship, I will show what alone must finally compact these, I believe these are to found their own ideal of manly love, indicating it in me, I will therefore let flame from me the burning fires that were threatening to consume me, I will lift what has too long kept down those smouldering fires, I will give them complete abandonment…

	Я верю в достоинство человека всех рас и веков, Народ мой выслал меня вперёд, Моими устами поёт безграничная уверенность. — 7
	I am the credulous man of qualities, ages, races, I advance from the people in their own spirit, Here is what sings unrestricted faith.

Я не стану слагать поэм о частях целого, Но сложу поэмы и песни о целом в его единстве, И не стану я слагать поэм о едином дне, но обо всех днях, И не создам я ни одной поэмы и ни одного стихотворения, в которых не подразумевалась бы душа, Ибо, окинув взором вселенную, я увидел, что нет в ней ни предмета целого, ни малой частицы этого предмета, существующей отдельно, но всё связано с душой. — 12

I will not make poems with reference to parts, But I will make poems, songs, thoughts, with reference to ensemble, And I will not sing with reference to a day, but with reference to all days, And I will not make a poem nor the least part of a poem but has reference to the soul, Because having look'd at the objects of the universe, I find there is no one nor any particle of one but has reference to the soul.

	Погляди — пароходы плывут через мои поэмы, Погляди — иммигранты прибывают и сходят на берег, Погляди — вон вигвам, вон тропа и охотничья хижина, вон плоскодонка, вон кукурузное поле, вон вырубка, вон простая изгородь и деревушка в глухом лесу, Погляди — по одну сторону моих поэм Западное побережье, а по другую — Восточное, но, словно на побережьях, в моих поэмах приливает и отливает море… — 18
	See, steamers steaming through my poems, See, in my poems immigrants continually coming and landing, See, in arriere, the wigwam, the trail, the hunter's hut, the flat-boat, the maize-leaf, the claim, the rude fence, and the backwoods village, See, on the one side the Western Sea and on the other the Eastern Sea, how they advance and retreat upon my poems as upon their own shores…

Книга IV. Дети Адама

Children of Adam

	Из бурлящего океана толпы нежно выплеснулась ко мне одна капля И шепчет: «Люблю тебя до последнего дня моей жизни <…>». Ну вот, мы и повстречались с тобою, мы свиделись, и всё хорошо. С миром вернись в океан, дорогая, Я ведь тоже капля в океане, наши жизни не так уж раздельны… — перевод: К. И. Чуковский
	Out of the rolling ocean the crowd came a drop gently to me, Whispering I love you, before long I die <…>. Now we have met, we have look'd, we are safe, Return in peace to the ocean my love, I too am part of that ocean my love, we are not so much separated…
	— «Из бурлящего океана толпы» (Out of the Rolling Ocean the Crowd), 1865

	Мы двое, как долго мы были обмануты, Мы стали другими, мы умчались на волю, как мчится Природа, Мы сами Природа, и долго нас не было дома, теперь мы вернулись домой, Мы стали кустами, стволами, листвою, корнями, корою, Мы вросли в землю, мы скалы, Мы два дуба, мы растём рядом на поляне в лесу, Мы, дикие оба, пасёмся средь дикого стада, мы, вольные, щиплем траву, Мы две рыбы, плывущие рядом, <…> Мы перегной растений, зверей, минералов, Мы хищные ястребы, мы парим в небесах и смотрим оттуда вниз, Мы два яркие солнца, мы планетарны и звёздны, мы две кометы, <…> Мы снег, мы дождь, мы мороз, мы тьма, мы всё, что только создано землёю…
	We two, how long we were fool'd, Now transmuted, we swiftly escape as Nature escapes, We are Nature, long have we been absent, but now we return, We become plants, trunks, foliage, roots, bark, We are bedded in the ground, we are rocks, We are oaks, we grow in the openings side by side, We browse, we are two among the wild herds spontaneous as any, We are two fishes swimming in the sea together, <…> We are also the coarse smut of beasts, vegetables, minerals, We are two predatory hawks, we soar above and look down, We are two resplendent suns, we it is who balance ourselves orbic and stellar, we are as two comets, <…> We are snow, rain, cold, darkness, we are each product and influence of the globe…
	— «Мы двое, как долго мы были обмануты» (We Two, How Long We Were Fool'd)

Книга V. Аир благовонный

Calamus

	Мне чудится, стóит мне всмотреться, и я увижу их в Германии, в Италии, в Испании, во Франции. Или далеко-далеко, в Китае, в России, или народов, на других языках говорящих. Но мне чудится, что, если б я мог познакомиться с ними, я полюбил их не меньше, чем своих соплеменников, О, я знаю, что мы были бы братьями, мы бы влюбились друг в друга, Я знаю, с ними я был бы счастлив.
	It seems to me I can look over and behold them in Germany, Italy, France, Spain, Or far, far away, in China, or in Russia or talking other dialects, And it seems to me if I could know those men I should become attached to them as I do to men in my own lands, O I know we should be brethren and lovers, I know I should be happy with them.
	— «В тоске и в раздумьи» (This Moment Yearning and Thoughtful)

	Вот я сделаю всю сушу неделимой, Я создам самый великолепный народ из всех, озаряемых солнцем, Я создам дивные страны, влекущие к себе, как магниты, — Любовью товарищей, Вечной, на всю жизнь, любовью товарищей. <…> Это тебе от меня, Демократия, чтобы служить тебе, жена моя!
	Come, I will make the continent indissoluble, I will make the most splendid race the sun ever shone upon, I will make divine magnetic lands, With the love of comrades, With the life-long love of comrades. <…> For you these from me, O Democracy, to serve you ma femme!
	— «Для тебя, Демократия» (For You, O Democracy)

	Летописцы будущих веков, Вот поглядите, что скрыто за этим бесстрастным лицом, и я скажу вам, что написать обо мне. Напечатайте имя моё и портрет мой повесьте повыше, ибо имя моё — это имя того, кто умел так нежно любить. И портрет мой — друга портрет, страстно любимого другом, Того, кто не песнями своими, гордился, но безграничным в себе океаном любви, кто из себя изливал его щедро на всех…
	Recorders ages hence, Come, I will take you down underneath this impassive exterior, I will tell you what to say of me, Publish my name and hang up my picture as that of the tenderest lover, The friend the lover's portrait, of whom his friend his lover was fondest, Who was not proud of his songs, but of the measureless ocean of love within him, and freely pour'd it forth…
	— «Летописцы будущих веков» (Recorders Ages Hence)

	Приснился мне город, который нельзя одолеть, хотя бы напали на него все страны вселенной, И мне снилось, что это был город Друзей, какого ещё никогда не бывало, И что выше всего в этом городе крепкая ценилась любовь, а все прочие его качества происходили отсюда…
	I dream'd in a dream I saw a city invincible to the attacks of the whole of the rest of the earth, I dream'd that was the new city of Friends, Nothing was greater there than the quality of robust love, it led the rest…
	— «Мне приснился город» (I Dream'd in a Dream)

Книга VII. Песня большой дороги

Song of the Open Road

	Мне хватает Земли, Я не хочу созвездий ближе, Я знаю, что им хорошо там, где они есть, Я знаю, что их достаточно тем, кто там есть. — 2
	The earth, that is sufficient, I do not want the constellations any nearer, I know they are very well where they are, I know they suffice for those who belong to them.

Земля, — разве этого мало? Мне не нужно, чтобы звёзды спустились хоть чуточку ниже, Я знаю, им и там хорошо, где сейчас, Я знаю, их довольно для тех, кто и сам из звёздных миров. — то же

	Я и подобные мне убеждаем не метафорами, не стихами, не доводами, Мы убеждаем тем, что существуем. — 10
	I and mine do not convince by arguments, similes, rhymes, We convince by our presence.

	Всё уступает дорогу душам, идущим вперёд, Все религии, устои, искусства, правительства — всё, что было на этой планете или на любой из планет, разбегается по углам и укромным местам перед шествием душ по великим дорогам вселенной. — 13
	All parts away for the progress of souls, All religion, all solid things, arts, governments—all that was or is apparent upon this globe or any globe, falls into niches and corners before the procession of souls along the grand roads of the universe.

Книга XII. Песня о топоре

Song of the Broad-Axe

Город великий не там, где тянутся пристани, доки, заводы, склады товаров, <…> Не там, где лучшие библиотеки, академии, где изобилие денег, Не там, где множество населенья, А там, где есть мощное племя ораторов и поэтов, И там, где любимы они, где их понимают и чтут, Где памятники героям — подвиги и дела, Где бережливость на месте своём, как и благоразумье, Где легки для мужчин и для женщин законы, Где нет ни рабов, ни рабовладельцев, Где восстанет сразу народ против наглости выборных лиц, Где толпы людей текут, как волны морские по свистку тревожному смерти, Где власть убежденья сильнее, чем власть принужденья, Где гражданин — глава всего, а президент, мэр, губернатор — его наёмные слуги, Где учат детей управлять собою, на самих себя полагаясь, Где решаются все дела беспристрастно, Где поощряется парение духа, Где женщины, как мужчины, участвуют в уличных шествиях, Где входят они на собранье и садятся с мужчинами рядом. Там, где город друзей самых верных, Там, где город любви самой чистой, Там, где город отцов самых здоровых, Там, где город матерей самых крепких… — 5

The place where a great city stands is not the place of stretch'd wharves, docks, manufactures, deposits of produce merely, <…> Nor the place of the best libraries and schools, nor the place where money is plentiest, Nor the place of the most numerous population. Where the city stands with the brawniest breed of orators and bards, Where the city stands that is belov'd by these, and loves them in return and understands them, Where no monuments exist to heroes but in the common words and deeds, Where thrift is in its place, and prudence is in its place, Where the men and women think lightly of the laws, Where the slave ceases, and the master of slaves ceases, Where the populace rise at once against the never-ending audacity of elected persons, Where fierce men and women pour forth as the sea to the whistle of death pours its sweeping and unript waves, Where outside authority enters always after the precedence of inside authority, Where the citizen is always the head and ideal, and President, Mayor, Governor and what not, are agents for pay, Where children are taught to be laws to themselves, and to depend on themselves, Where equanimity is illustrated in affairs, Where speculations on the soul are encouraged, Where women walk in public processions in the streets the same as the men, Where they enter the public assembly and take places the same as the men; Where the city of the faithfulest friends stands, Where the city of the cleanliness of the sexes stands, Where the city of the healthiest fathers stands, Where the city of the best-bodied mothers stands…

Кого обезглавил ты недавно, палач европейский? <…> Я вижу светлый закат мучеников, Я вижу призраки, сходящие с эшафота, Призраки мёртвых вельмож, развенчанных королев, осуждённых министров, свергнутых королей, Соперников, изменников, отравителей, главарей опальных и прочих. Я вижу тех, кто в разных странах боролся за правое дело; Скуден посев, однако жатва не оскудеет! (Запомните, о короли, первосвященники, — жатва не оскудеет.) <…> Я вижу — палач удалился и стал ненужен, Я вижу — пустой эшафот плесневеет, я не вижу на нём топор Я вижу мощную дружескую эмблему моего народа — нового большого народа. — 8

Whom have you slaughter'd lately European headsman? <…> I see the clear sunsets of the martyrs, I see from the scaffolds the descending ghosts, Ghosts of dead lords, uncrown'd ladies, impeach'd ministers, rejected kings, Rivals, traitors, poisoners, disgraced chieftains and the rest. I see those who in any land have died for the good cause, The seed is spare, nevertheless the crop shall never run out, (Mind you O foreign kings, O priests, the crop shall never run out.) <…> I see the headsman withdraw and become useless, I see the scaffold untrodden and mouldy, I see no longer any axe upon it, I see the mighty and friendly emblem of the power of my own race, the newest, largest race.

Книга XIII. Песня о выставке

Song of the Exposition, 1871

Ушёл он! ушёл от нас навсегда этот мир, когда-то могучий, но теперь опустелый, безжизненный, призрачный, Шелками расшитый, ослепительно яркий, чужой, весь в пышных легендах и мифах, Его короли и чертоги, его попы и воители-лорды, его придворные дамы В короне, в военных доспехах, он ушёл вместе с ними в свой кладбищенский склеп и там заколочен в гроб, И герб на его могиле — алая страница Шекспира, И панихида над ним — сладко тоскующий стих Теннисона.

Pass'd! pass'd! for us, forever pass'd, that once so mighty world, now void, inanimate, phantom world, Embroider'd, dazzling, foreign world, with all its gorgeous legends, myths, Its kings and castles proud, its priests and warlike lords and courtly dames, Pass'd to its charnel vault, coffin'd with crown and armor on, Blazon'd with Shakspere's purple page, And dirged by Tennyson's sweet sad rhyme.

	О, мы построим здание, Пышнее всех египетских гробниц, Прекраснее храмов Эллады и Рима, <…> Твою мы построим церковь, о пресвятая индустрия, и это не будет гробница, Это будет храм изобретений для практической жизни.
	We build to ours to-day. Mightier than Egypt's tombs, Fairer than Grecia's, Roma's temples, <…> We plan even now to raise, beyond them all, Thy great cathedral sacred industry, no tomb, A keep for life for practical invention.

Муза! я приношу тебе наше здесь и наше сегодня, Пар, керосин и газ, экстренные поезда, великие пути сообщения, Триумфы нынешних дней: нежный кабель Атлантики, И тихоокеанский экспресс, и Суэцкий канал, и Готардский, и Гузекский туннель, и Бруклинский мост. Всю землю тебе приношу, как клубок, обмотанный рельсами и пароходными тропами, избороздившими каждое море, Наш вертящийся шар приношу.

With latest connections, works, the inter-transportation of the world, Steam-power, the great express lines, gas, petroleum, These triumphs of our time, the Atlantic's delicate cable, The Pacific railroad, the Suez canal, the Mont Cenis and Gothard and Hoosac tunnels, the Brooklyn bridge, This earth all spann'd with iron rails, with lines of steamships threading in every sea, Our own rondure, the current globe I bring.

Книга XV. Песня разных профессий

A Song for Occupations

	Оттого, что ты прыщеват или грязен, или оттого, что ты вор, Или оттого, что у тебя ревматизм, или что ты — проститутка, Или фриволен ты, импотент или неуч, и никогда не встречал своё имя в газетах, — Ты менее бессмертен, чем другие? — 1
	Because you are greasy or pimpled, or were once drunk, or a thief, Or that you are diseas'd, or rheumatic, or a prostitute, Or from frivolity or impotence, or that you are no scholar and never saw your name in print, Do you give in that you are any less immortal?

Если вы грязны, прыщавы, были пьяницей или вором, Если вы больны, стали ревматиком или проституткой, Если вы легкомысленны, слабовольны, не образованны и не видели своё имя в печати, То разве из-за этого у вас меньше прав на бессмертье? — то же

	Мы считаем союз наших штатов великим и конституцию нашу великой, <…> Мы считаем Библии, религии священными — я этого не отрицаю, Но я говорю, что все они выросли из вас и всё ещё растут; Не они дают жизнь, а вы даёте жизнь, Как листья растут из деревьев, а деревья растут из земли, так и они растут из вас. — 3
	We thought our Union grand, and our Constitution grand, <…> We consider bibles and religions divine—I do not say they are not divine, I say they have all grown out of you, and may grow out of you still, It is not they who give the life, it is you who give the life, Leaves are not more shed from the trees, or trees from the earth, than they are shed out of you.

Народные вкусы и труд первенствуют в поэмах и во всём. Вы, рабочие и работницы наших Штатов, владеете чудесной мощной жизнью. И всё остальное уступает место людям, таким, как вы. Если б псалом пел вместо певца, Если б проповедь проповедовала вместо проповедника, Если б кафедра, поднимаясь, двигалась вместо резчика, украсившего её резьбой, Если б я касался тела книг ночью или днём и они прикасались к моему телу, Если б университетский курс убеждал, как спящая женщина и ребёнок, Если б позолота свода улыбалась, как дочь ночного сторожа, Если б акты ручательств отдыхали в креслах напротив, как мои друзья, То тогда б я протянул им руку и прославил их так же, как мужчин и женщин, подобных вам. — 6

The popular tastes and employments taking precedence in poems or anywhere, You workwomen and workmen of these States having your own divine and strong life, And all else giving place to men and women like you. When the psalm sings instead of the singer, When the script preaches instead of the preacher, When the pulpit descends and goes instead of the carver that carved the supporting desk, When I can touch the body of books by night or by day, and when they touch my body back again, When a university course convinces like a slumbering woman and child convince, When the minted gold in the vault smiles like the night-watchman's daughter, When warrantee deeds loafe in chairs opposite and are my friendly companions, I intend to reach them my hand, and make as much of them as I do of men and women like you.

Книга XVII. Перелётные птицы

Birds of Passage

	Дети мои, оглянитесь. Ради этих миллионов, уходящих в даль столетий, напирающих на нас, Нам невозможна отступить или на миг остановиться, Пионеры! о, пионеры! Дальше сжатыми рядами! Убыль мы всегда пополним, мёртвых заместят живые, Через бой, через разгром, но вперёд, без остановки, Пионеры! о, пионеры! Все живые пульсы мира Влиты в наши, бьются с нашими, с западными, заодно, В одиночку или вместе, направляясь неустанно в первые ряды для нас, Пионеры! о, пионеры! <…> Шар земной летит, кружится, И крутом планеты-сёстры, гроздья солнц и планет, Все сверкающие дни, все таинственные ночи, переполненные снами, Пионеры! о, пионеры! Это наше и для нас, Расчищаем мы дорогу для зародышей во чреве, Те, что ещё не родились, ждут, чтобы идти за нами, Пионеры! о, пионеры!
	See my children, resolute children, By those swarms upon our rear we must never yield or falter, Ages back in ghostly millions frowning there behind us urging, Pioneers! O pioneers! On and on the compact ranks, With accessions ever waiting, with the places of the dead quickly fill'd, Through the battle, through defeat, moving yet and never stopping, Pioneers! O pioneers! O to die advancing on! Are there some of us to droop and die? has the hour come? Then upon the march we fittest die, soon and sure the gap is fill'd. Pioneers! O pioneers! <…> Lo, the darting bowling orb! Lo, the brother orbs around, all the clustering suns and planets, All the dazzling days, all the mystic nights with dreams, Pioneers! O pioneers! These are of us, they are with us, All for primal needed work, while the followers there in embryo wait behind, We to-day's procession heading, we the route for travel clearing, Pioneers! O pioneers!
	— «Пионеры! о, пионеры!» (Pioneers! O Pioneers!), 1865

	Кто бы ты ни был, я боюсь, ты идёшь по пути сновидений, И всё, в чём ты крепко уверен, уйдёт у тебя из-под ног и под руками растает <…>. Живописцы писали кишащие толпы людей, и между ними одного в самом центре, И голова этой центральной фигуры была в золотом ореоле, Я же пишу мириады голов, и все до одной в золотых ореолах, От руки моей льётся сияние, от мужских и от женских голов вечно исходит оно. О, я мог бы пропеть столько песен о твоих величавых и славных делах. Как ты велик, ты не знаешь и сам, проспал ты себя самого, Твои веки как будто опущены были во всю твою жизнь, И всё, что ты делал, к тебе обернулось насмешкой. <…> Но посмешище это — не ты, Там, под спудом, под ними, затаился ты, настоящий…
	Whoever you are, I fear you are walking the walks of dreams, I fear these supposed realities are to melt from under your feet and hands <…>. Painters have painted their swarming groups and the centre-figure of all, From the head of the centre-figure spreading a nimbus of gold-color'd light, But I paint myriads of heads, but paint no head without its nimbus of gold-color'd light, From my hand from the brain of every man and woman it streams, effulgently flowing forever. O I could sing such grandeurs and glories about you! You have not known what you are, you have slumber'd upon yourself all your life, Your eyelids have been the same as closed most of the time, What you have done returns already in mockeries, <…> The mockeries are not you, Underneath them and within them I see you lurk…
	— «Тебе» (To You)

Книга XX. У дороги

By the Roadside

	Божественный Друг, безупречный Товарищ, Уверенно ждущий, невидимый, но существующий, — Будь моим Богом. <…> О Смерть (ибо Жизнь мне уже служила), Ты, вводящая нас в чертоги небесные, — Будь моим Богом. Нечто, нечто от самых могучих, лучших, кого я знаю, вижу, воображаю (Чтобы косности узы порвать на тебе, о душа), — Будь моим Богом. Все великие помыслы и устремленья народов, Все деянья и подвиги высшего одушевления, — Будьте моими Богами. А также Пространство и Время…
	Lover divine and perfect Comrade, Waiting content, invisible yet, but certain, Be thou my God. <…> O Death, (for Life has served its turn,) Opener and usher to the heavenly mansion, Be thou my God. Aught, aught of mightiest, best I see, conceive, or know, (To break the stagnant tie—thee, thee to free, O soul,) Be thou my God. All great ideas, the races' aspirations, All heroisms, deeds of rapt enthusiasts, Be ye my Gods. Or Time and Space…
	— «Боги» (Gods)

	… жизнь существует и личность, <…> великая игра продолжается и ты можешь внести свой вклад в виде строчки стихов.
	… life exists and identity, <…> the powerful play goes on, and you may contribute a verse.
	— «О я! О жизнь!» (O Me! O Life!)

	Всё, что вы делаете и говорите — над Америкой зыбкое марево, Вы не учились у Природы политике Природы — широте, прямоте, беспристрастью, Не поняли вы, что только такое и подобает Штатам, А всё, что меньше, рано иль поздно, развеется, как туман. — перевод: С. Я. Маршак
	All you are doing and saying is to America dangled mirages, You have not learn'd of Nature—of the politics of Nature you have not learn'd the great amplitude, rectitude, impartiality, You have not seen that only such as they are for these States, And that what is less than they must sooner or later lift off from these States.
	— «Одному из президентов» (To a President)

	… в воскресных речах у священника бог выходит всегда супостатом, Противоборцем людей и мыслей.
	… the preacher every Sunday put God in his statements, As contending against some being or influence.
	— «Изумление ребёнка» (A Child's Amaze)

	Вдруг в воздухе, к небу, задавленный клёкот орлов, Бурная любовная схватка вверху на просторе, Сцепленные, сжатые когти, живое бешеное колесо, Бьющих четыре крыла, два клюва, тугое сцепление кружащейся массы, Кувыркание, бросание, увёртки, петля, прямое падение вниз, Над рекою повисли, двое — одно, в оцепенении истомы, Всё ещё в недвижном равновесии — и вот расстаются…
	Skyward in air a sudden muffled sound, the dalliance of the eagles, The rushing amorous contact high in space together, The clinching interlocking claws, a living, fierce, gyrating wheel, Four beating wings, two beaks, a swirling mass tight grappling, In tumbling turning clustering loops, straight downward falling, Till o'er the river pois'd, the twain yet one, a moment's lull, A motionless still balance in the air, then parting…
	— «Любовная ласка орлов» (The Dalliance of the Eagles)

	… меня глубоко изумляет, Что тысячи и тысячи людей идут за такими людьми, которые не верят в людей.
	… me something profoundly affecting in large masses of men following the lead of those who do not believe in men.
	— «Мысль» (Thought)

	Ну что ж, посплю-ка и я, покуда спят наши Штаты. Когда сгустится мрак, грянет гром и засверкают разряды, не миновать нам проснуться…
	Then I will sleep awhile yet, for I see that these States sleep, for reasons; (With gathering murk, with muttering thunder and lambent shoots we all duly awake…)
	— «Нашим Штатам (В их 16-е, 17-е и 18-е президенства)» (To The States [To Identify the 16th, 17th, or 18th Presidentiad])

Книга XXI. Барабанный бой

Drum-Taps, 1865

	Поэт Я скручу струну и вплету в неё Всё, чего хочет мужчина, всё, чего хочет младенец, я вдохну в неё жизнь, Я вложу в мою песню острый, сверкающий штык, свист пуль и свист картечи <…> Я залью мою песню потоками крови, крови текучей и радостной, Я пущу мою песню на волю, пусть летит, куда хочет, Пусть состязается с плещущим знаменем, с длинным остроконечным флажком. <…> Я то, что приходит незримо и поёт, и поёт, и поёт, Я то, что лепечет в ручьях, я то, что шумит дождём, Я то, что ведомо птицам, в чаще, по вечерам и утрам, Я то, что знают морские пески и шипящие волны, И знамя, и этот длинный флажок, которые плещутся-бьются вверху. Ребёнок Отец, оно живое — оно многолюдное — у него есть дети, Мне кажется, сейчас оно говорит со своими детьми, Да, я слышу — оно и со мной говорит — о, это так чудесно! Смотри, оно ширится, — и так быстро растёт — о, посмотри, отец, Оно так разрослось, что закрыло собою всё небо. <…> Флаг Весь материк до последней пылинки, Всё я возьму, всё солью, растворю, проглочу И спою буйную песню, — довольно изящных и ласковых слов, музыкальных и нежных звуков, Наш голос — ночной, он не просит, он хрипло каркает вороном в ветре.
	Poet: I'll weave the chord and twine in, Man's desire and babe's desire, I'll twine them in, I'll put in life, I'll put the bayonet's flashing point, I'll let bullets and slugs whizz, <…> I'll pour the verse with streams of blood, full of volition, full of joy, Then loosen, launch forth, to go and compete, With the banner and pennant a-flapping. <…> I am not the sea nor the red sun, I am not the wind with girlish laughter, Not the immense wind which strengthens, not the wind which lashes, Not the spirit that ever lashes its own body to terror and death, But I am that which unseen comes and sings, sings, sings, Which babbles in brooks and scoots in showers on the land, Which the birds know in the woods mornings and evenings, And the shore-sands know and the hissing wave, and that banner and pennant, Aloft there flapping and flapping. Child: O father it is alive—it is full of people—it has children, O now it seems to me it is talking to its children, I hear it—it talks to me—O it is wonderful! O it stretches—it spreads and runs so fast—O my father, It is so broad it covers the whole sky. <…> Banner: The Continent, devoting the whole identity without reserving an atom, Pour in! whelm that which asks, which sings, with all and the yield of all, Fusing and holding, claiming, devouring the whole, No more with tender lip, nor musical labial sound, But out of the night emerging for good, our voice persuasive no more, Croaking like crows here in the wind.
	— «Песня знамени на утренней заре» (Song of the Banner at Daybreak)

	Громыхай! Шагай, Демократия! Обрушивай возмездие! А вы, дни, вы, города, растите выше, чем когда-либо! Круши всё грознее, грознее, буря! Ты пошла мне на пользу, Моя душа, мужавшая в горах, впитывает твою бессмертную пищу… — перевод: Б. А. Слуцкий
	Thunder on! stride on, Democracy! strike with vengeful stroke! And do you rise higher than ever yet O days, O cities! Crash heavier, heavier yet O storms! you have done me good, My soul prepared in the mountains absorbs your immortal strong nutriment…
	— «Поднимайтесь, о дни, из бездонных глубин» (Rise O Days from Your Fathomless Deeps)

	Как штурман, что дал себе слово ввести свой корабль в гавань, хотя бы его гнало назад и часто сбивало с пути, Как следопыт, что пробирается вглубь, изнурённый бездорожною далью, Опалённый пустынями, обмороженный снегами, промоченный реками, идущий вперёд напролом, пока не доберётся до цели, — Так даю себе слово и я сложить для моей страны, — услышит ли она или нет, — боевую походную песню, Что будет призывом к оружью на многие года и века.
	Not the pilot has charged himself to bring his ship into port, though beaten back and many times baffled; Not the pathfinder penetrating inland weary and long, By deserts parch'd, snows chill'd, rivers wet, perseveres till he reaches his destination, More than I have charged myself, heeded or unheeded, to compose march for these States, For a battle-call, rousing to arms if need be, years, centuries hence.
	— «Как штурман» (Not the Pilot)

	Я снова по лазарету свой обход совершаю; Раненых я успокоить стараюсь ласковым прикосновеньем, Над беспокойными ночи сижу, есть совсем молодые, Многие тяжко страдают, — грустно и нежно о них вспоминаю. (Много солдат обнимало вот эту шею любовно, Много их поцелуев на этих заросших губах сохранилось.)
	Thus in silence in dreams' projections, Returning, resuming, I thread my way through the hospitals, The hurt and wounded I pacify with soothing hand, I sit by the restless all the dark night, some are so young, Some suffer so much, I recall the experience sweet and sad, (Many a soldier's loving arms about this neck have cross'd and rested, Many a soldier's kiss dwells on these bearded lips.)
	— «Врачеватель ран» (The Wound-Dresser)

	Пусть у тебя будет великолепное безмолвное солнце, Пусть у тебя будут леса, о Природа, и тихие опушки, <…> Дай мне улицы, лица людские — дай эти толпы, нескончаемо движущиеся по тротуарам! Дай миллионы глаз, дай женщин, дай тысячи товарищей и влюблённых! Новых встречать хочу каждый день — новые руки в своих руках держать каждый день! Дай мне ярчайших зрелищ! Улицы дай Манхаттена! Дай мне Бродвей, где маршируют солдаты, — дай дробь барабанов и звуки труб! <…> Толпы Манхаттена — их музыкальный хор — разноголосый и буйный, — Лица, глаза Манхаттена навеки во мне. — перевод: Н. В. Банников
	Keep your splendid silent sun, Keep your woods O Nature, and the quiet places by the woods, <…> Give me faces and streets—give me these phantoms incessant and endless along the trottoirs! Give me interminable eyes—give me women—give me comrades and lovers by the thousand! Let me see new ones every day—let me hold new ones by the hand every day! Give me such shows—give me the streets of Manhattan! Give me Broadway, with the soldiers marching—give me the sound of the trumpets and drums! <…> Manhattan crowds, with their turbulent musical chorus! Manhattan faces and eyes forever for me.
	— «Дай мне великолепное безмолвное солнце» (Give Me the Splendid Silent Sun)

Книга XXII. Памяти президента Линкольна

Memories of President Lincoln, 1865

	О, сгинула большая звезда! О, закрыл её чёрный туман! О, жестокие руки, что бессильного держат меня! О, немощное сердце моё! О, шершавая туча, что обволокла моё сердце и не хочет отпустить его на волю. <…> Могучая спасительница, ближе! Всех, кого ты унесла, я пою, я весело пою мертвецов, Утонувших в любовном твоём океане, Омытых потопом твоего блаженства, о смерть!
	O powerful western fallen star! O shades of night—O moody, tearful night! O great star disappear'd—O the black murk that hides the star! O cruel hands that hold me powerless—O helpless soul of me! O harsh surrounding cloud that will not free my soul. <…> Approach strong deliveress, When it is so, when thou hast taken them I joyously sing the dead, Lost in the loving floating ocean of thee, Laved in the flood of thy bliss O death.
	— «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень» (When Lilacs Last in the Dooryard Bloom'd)

	О Капитан! мой Капитан! сквозь бурю мы прошли, Изведан каждый ураган, и клад мы обрели, И гавань ждёт, бурлит народ, колокола трезвонят, И все глядят на твой фрегат, отчаянный и грозный! Но сердце! сердце! сердце! Кровавою струёй Забрызгана та палуба, Где пал ты неживой. О Капитан! мой Капитан! ликуют берега, Вставай! все флаги для тебя, — тебе трубят рога, Тебе цветы, тебе венки — к тебе народ толпится, К тебе, к тебе обращены восторженные лица. Отец! ты на руку мою Склонися головой! Нет, это сон, что ты лежишь Холодный, неживой!
	O Captain! my Captain! our fearful trip is done, The ship has weather'd every rack, the prize we sought is won, The port is near, the bells I hear, the people all exulting, While follow eyes the steady keel, the vessel grim and daring; But O heart! heart! heart! O the bleeding drops of red, Where on the deck my Captain lies, Fallen cold and dead. O Captain! my Captain! rise up and hear the bells; Rise up—for you the flag is flung—for you the bugle trills, For you bouquets and ribbon'd wreaths—for you the shores a-crowding, For you they call, the swaying mass, their eager faces turning; Here Captain! dear father! This arm beneath your head! It is some dream that on the deck, You've fallen cold and dead.
	— «О Капитан! мой Капитан!» (O Captain! My Captain!)

Книга XXIV. Осенние ручьи

Autumn Rivulets

	О, как это может случиться, что землю не тошнит? Как можешь ты жить на земле, ты, весенняя зелень Как можешь ты давать мне здоровье, ты, травяная кровь, кровь корней, плодовых садов и зёрен? Разве изо дня в день не пихают в тебя изгаженные болезнями трупы? Разве каждый материк не состоит из прокисших покойников? Куда же ты девала эти трупы, земля? <…> Какая химия! <…> Что, когда я лежу на траве, она не заражает меня, Хотя, может быть, каждая былинка травы встаёт из того, что было когда-то заразой. Теперь не страшна мне Земля, она так терпелива и спокойна, Она создаёт такие приятные вещи из такого гноя, Чистая и совсем безобидная, вращается она вокруг оси, вся набитая трупами тяжко болевших, И такие прелестные ветры создаёт она из отвратительной вони, И с таким простодушным видом каждый год обновляет она свои щедрые, пышные всходы, И даёт всем людям такие дивные вещи, а под конец получает от них такие отбросы в обмен. — также переводилась как «Поэма изумления при виде воскресшей пшеницы»
	O how can it be that the ground itself does not sicken? How can you be alive you growths of spring? How can you furnish health you blood of herbs, roots, orchards, grain? Are they not continually putting distemper'd corpses within you? Is not every continent work'd over and over with sour dead? Where have you disposed of their carcasses? <…> What chemistry! <…> That when I recline on the grass I do not catch any disease, Though probably every spear of grass rises out of what was once catching disease. Now I am terrified at the Earth, it is that calm and patient, It grows such sweet things out of such corruptions, It turns harmless and stainless on its axis, with such endless successions of diseas'd corpses, It distills such exquisite winds out of such infused fetor, It renews with such unwitting looks its prodigal, annual, sumptuous crops, It gives such divine materials to men, and accepts such leavings from them at last.
	— «Этот перегной» (This Compost)

	Был ребёнок, и он рос с каждым днём и каждый день видел новое, И на что бы он ни взглянул — он всем становился, И всё становилось частью его на этот день, на этот час Или на многие, многие годы.
	There was a child went forth every day, And the first object he look'd upon, that object he became, And that object became part of him for the day or a certain part of the day, Or for many years or stretching cycles of years.
	— «Был ребёнок, и он рос с каждым днём» (There Was a Child Went Forth)

	Когда уходит Свобода, <…> Она ждёт, чтобы все ушли, и уходит последней. Когда уже больше не вспомнят нигде, ни в одной стране, что на свете есть любящие, Когда ораторы в людных собраниях попытаются чернить их имена, Когда мальчиков станут крестить не именами героев, но именами убийц и предателей, Когда законы об угнетении рабов будут сладки народу и охота за рабами будет одобрена всеми, Когда вы или я, проходя по земле и увидев невольников, возрадуемся в сердце своём И когда вся жизнь и все души людей будут уничтожены в какой-нибудь части земли, — Лишь тогда будет уничтожена воля к Свободе, Лишь тогда тиран и нечестивец станут владыками мира.
	When liberty goes out of a place, <…> It waits for all the rest to go, it is the last. When there are no more memories of the lovers of the whole nations of the world. The lovers’ names scouted in the public gatherings by the lips of the orators, Boys not christened after them, but christened after traitors and murderers instead, Laws for slaves sweet to the taste of people—the slave-hunt acknowledged. You or I walking abroad upon the earth, elated at the sight of slaves, no matter who they are, And when all life, and all the Souls of men and women are discharged from any part of the earth, Then shall the instinct of liberty be discharged from that part of the earth, Then shall the infidel and tyrant come into possession.
	— «Европейскому революционеру, потерпевшему поражение» (To a Foil'd European Revolutionaire)

	Ничто не должно нарушать законы вселенной, дабы все труды говорили о высшем законе, законе неповиновения. В чём, по-вашему, суть творения? Чем, по-вашему, можно насытить душу, кроме свободы ходить где угодно и никому не повиноваться? Что, по-вашему, я твержу вам на сотни ладов, кроме того, что каждый мужчина и каждая женщина не уступают Богу? И что нет Бога божественнее, чем Вы сами. И что именно это в конечном счёте подразумевают все мифы, древние и сегодняшние. И что вы или каждый должны подходить к творениям в свете этих законов.
	There shall be no subject too pronounced—all works shall illustrate the divine law of indirections. What do you suppose creation is? What do you suppose will satisfy the soul, except to walk free and own no superior? What do you suppose I would intimate to you in a hundred ways, but that man or woman is as good as God? And that there is no God any more divine than Yourself? And that that is what the oldest and newest myths finally mean? And that you or any one must approach creations through such laws?
	— «Законы творения» (Laws for Creations)

	Покуда солнце не отвергнет тебя, я не отвергну тебя, Покуда воды не откажутся блестеть для тебя, и листья шелестеть для тебя, слова мои не откажутся блестеть и шелестеть для тебя.
	Not till the sun excludes you do I exclude you, Not till the waters refuse to glisten for you and the leaves to rustle for you, do my words refuse to glisten and rustle for you.
	— «Заурядной проститутке» (To a Common Prostitute)

	Мужчина велик на земле и в вечности, но каждая йота его величия выросла из женщины;..
	A man is a great thing upon the earth and through eternity, but every jot of the greatness of man is unfolded out of woman;..
	— «Развёрнутый из складок» (Unfolded out of the Folds)

	О Франции звезда! Была ярка твоя надежда, мощь и слава! Как флагманский корабль, ты долго за собой вела весь флот, А нынче буря треплет остов твой — без парусов, без мачт, И нет у гибнущей, растерянной команды Ни рулевого, ни руля. <…> Взойди опять в зенит! Плыви своим путём! Подобна ты надёжному ковчегу, самой земле, Возникнувшей из смерти, из пламенного хаоса и вихря, И, претерпев жестокие, мучительные схватки, Явившейся в своей нетленной красоте и мощи, Свершающей под солнцем свой предначертанный издревле путь — Таков и твой, о Франция, корабль!
	O star of France, The brightness of thy hope and strength and fame, Like some proud ship that led the fleet so long, Beseems to-day a wreck driven by the gale, a mastless hulk, And 'mid its teeming madden'd half-drown'd crowds, Nor helm nor helmsman. <…> Bear up O smitten orb! O ship continue on! Sure as the ship of all, the Earth itself, Product of deathly fire and turbulent chaos, Forth from its spasms of fury and its poisons, Issuing at last in perfect power and beauty, Onward beneath the sun following its course, So thee O ship of France!
	— «О Франции звезда (1870-1871)» (O Star of France [1870-71]), 1872

Книга XXXII. От полудня до звёздной ночи

From Noon to Starry Night

	Горластый красавец! Мчись по моим стихам, освещая их мельканьем твоих фонарей, оглашая их твоим бесшабашным шумом, Буйным, заливистым хохотом твоего свистка — будя эхо, грохоча, сотрясая землю, всё будоража, Подчиняясь только своим законам, идя своим путём. И голос твой не слезливая арфа, не бойкий рояль, А пронзительный крик, повторяемый скалами и холмами, Далеко разносящийся вдоль прерий, и по озерам, И к вольному небу — весело, сильно, задорно.
	Fierce-throated beauty! Roll through my chant with all thy lawless music, thy swinging lamps at night, Thy madly-whistled laughter, echoing, rumbling like an earthquake, rousing all, Law of thyself complete, thine own track firmly holding, (No sweetness debonair of tearful harp or glib piano thine,) Thy trills of shrieks by rocks and hills return'd, Launch'd o'er the prairies wide, across the lakes, To the free skies unpent and glad and strong.
	— «Локомотиву зимой» (To a Locomotive in Winter), 1876

	Ты, красавец с неистовой глоткой! О, промчись по моим стихам, наполни их своей бешеной музыкой, Сумасшедшим, пронзительным хохотом, свистом, сотрясая всю землю вокруг трелями воплей твоих, что от гор и от скал возвращаются эхом к тебе!
	— 1-я половина того же

	Напои мою книгу своим ароматом, о роза! Осторожно промой каждый её стих своею водой, Потомак! Дай мне сохранить тебя, о весна, меж страниц, пока они ещё не закрылись!
	Perfume this book of mine O blood-red roses! Lave subtly with your waters every line Potomac! Give me of you O spring, before I close, to put between its pages!
	— «На берегах широкого Потомака» (By Broad Potomac's Shore), 1872

Книга XXXIV. Пески семидесятилетия

Sands at Seventy («Дни семидесятилетия»)

	Дряхлый, больной, я сижу и пишу, И мне тягостно думать, что ворчливость и скука моих стариковских годов, Сонливость, боли, запоры, унынье, сварливая мрачность Могут просочиться в мои песни.
	As I sit writing here, sick and grown old, Not my least burden is that dulness of the years, querilities, Ungracious glooms, aches, lethargy, constipation, whimpering ennui, May filter in my dally songs.
	— «Я сижу и пишу» (As I Sit Writing Here), 1889

	Если бы мог я помериться силой с великими бардами, Запечатлеть черты величаво прекрасные, На состязанье [их] вызвать, — <…> Всё это вместе, о море, я отдал бы с радостью, Только бы ты согласилось мне передать колебанье единой волны, одну её прихоть Или дохнуло в мой стих влажным дыханьем своим, Отдав ему запах морской.
	Had I the choice to tally greatest bards, To limn their portraits, stately, beautiful, and emulate at will, <…> These, these, O sea, all these I'd gladly barter, Would you the undulation of one wave, its trick to me transfer, Or breathe one breath of yours upon my verse, And leave its odor there.
	— «Мысли на морском берегу» (Fancies at Navesink)

	Если бы мне было дано сходствовать с величайшими бардами, И, подобно им, рисовать красивых, надменных людей, и по воле моей состязаться [бы с ними], — <…> Всё это, о море, всё, всё я с охотою бы отдал, Если бы только один переплеск волны ты дало мне, И одним дыханьем твоим дохнуло в мой стих, И оставило в нём этот запах.
	— то же

Отдельные статьи

• Предисловие
• Песня о себе — книга III
• Электрическое тело пою — книга IV
• Европа (72-й и 73-й годы этих Штатов) — книга XX

О сборнике

	Если бы «Листья травы» были напечатаны на бумаге столь же грязной, как они сами, если бы книга имела вид, обычно присущий литературе этого сорта, литературе, недостойной никакой иной критики, чем критика полицейского участка, — мы обошли бы эту книгу молчанием, так как, очевидно, она не имеет никакого касательства к той публике, с которой беседуем мы;.. — далее анонимный критик сделал вывод о нравственном разложении США
	If <…> Leaves of Grass had been printed on paper as dirty as his favourite topics, — if the book itself had presented the general aspect of that literature which usually falls under no other criticism than that of the police office, we should have passed it by without notice, as addressing only such a public as we have no concern with;..
	— рецензия The Westminster Review на 3-е издание, октябрь 1860

Английские журналы сильно вооружаются против <…> «Листьев травы» <…>. Впрочем, нападение относится более к [их] нравственной стороне. <…> По-видимому, автор, прикрываясь словами, что он следует философии Гегеля, идёт уже очень далеко на пути отступлений от общепринятой нравственности. Но, должно быть, его книга имеет какие-нибудь достоинства, хотя бы достоинства изложения, если её не прошли молчанием, а кричат со всех сторон: shocking! — первая в России заметка об Уитмене

	Золото Уитмена ещё смешано с глиной, с песком, его изумруды и алмазы ещё неогранённые. <…> Да, голос Уитмена — глас титана, но, кажется, заточённого под вулканом, — наполовину задушенный, наполовину произнесённый, — ревущий, потому что членораздельность невозможна. Красота у него есть, да её нужно искать. Сама она не сверкнёт, точно молния, с первой же попавшейся страницы. Прочти его книгу внимательно, вдумчиво с начала до конца, и только тогда ты постигнешь её красоту. В ней античный какой-то пантеизм, по только выше и шире: что-то звездное и даже надзвёздное, хотя мне, признаться, в ней любо наиболее земное, земляное. Одни рецензент (о, забавник!) писал: «Мистеру Уитмену так же доступны красоты природы, как они доступны животному». Ах, именно эта животность для меня и драгоценна в нём, не звериная животность, а человеческая, та, которую нам раскрывают древние эллинские поэты: несказанная радость бытия <…>. Я вижу высокую красоту Уитмена, великую силу, великую вселенскую правду, возвещённую в мистических глаголах, но сам певец при этом представляется мне варваром.
	Whitman’s gold seems to me in the ore: his diamonds and emeralds in the rough. <…> Whitman’s is indeed a Titanic voice; but it seems to me the voice of the giant beneath the volcano,—half stifled, half uttered,—roaring betimes because articulation is impossible. Beauty there is, but it must be sought for; it does not flash out from hastily turned leaves: it only comes to one after full and thoughtful perusal, like a great mystery whose key-word may only be found after long study. But the reward is worth the pain. That beauty is cosmical—it is world-beauty;—there is something of the antique pantheism in the book, and something larger too, expanding to the stars and beyond. What most charms me, however, is that which is most earthy and of the earth. I was amused at some of the criticisms—especially that in the Critic—to the effect that Mr. Whitman might have some taste for natural beauty, etc., as an animal has! Ah! that was a fine touch! Now it is just the animalism of the work which constitutes its great force to me—not a brutal animalism, but a human animalism, such as the thoughts of antique poets reveal to us: the inexplicable delight of being <…>. I see great beauty in Whitman, great force, great cosmical truths sung of in mystical words; but the singer seems to me nevertheless barbaric. You have called him a bard. He is! But his bard-songs are like the improvisations of a savage skald, or a forest Druid <…>. I cannot think the bard is a creator, but only a precursor—only the voice of one crying in the wilderness—Make straight the path for the Great Singer who is to come after me! <…> Whatsoever you do to defend, to elevate, to glorify his work you do for the literature of the future, for the cause of poetical liberty, for the cause of mental freedom.
	— Лафкадио Херн, письмо У. Д. О'Коннору августа 1883

• см. Кнут Гамсун, главу про Уитмена в «Духовной жизни Америки», 1889

	Я и не чаял, чтобы в Америке ещё на моём веку возник такой спасительный дух! Несколько дней я ходил сам не свой под обаянием этой книги, и сейчас её широкие образы нет-нет да и нагрянут на меня, словно я в океане и вижу, как мчатся гигантские льдины, предвестницы близкой весны!
	— Бьёрнстьерне Бьёрнсон

Мне и в голову не приходило, что слова могут перестать быть словами и превратиться в электрические токи. Хотя я человек довольно сильный, я буквально изнемогала, читая иные из этих стихов. Словно меня мчали по бурным морям, по вершинам высоких гор, ослепляли солнцем, оглушали грохотом толпы, ошеломляли бесчисленными голосами и лицами, покуда я не дошла до бесчувствия, стала бездыханной, полумёртвой. И тут же рядом с этими стихами — другие, в которых такая спокойная мудрость и такое могущество мысли, столько радостных, солнечных, широких просторов, что омытая ими душа становится обновлённой и сильной.

— Анна Гилкрайст

• см. статьи Константина Бальмонта: «Певец личности и жизни» (1904), «Поэзия Борьбы» (1906) и «Полярность» (1908)

	… тем народам, которые станут трудиться над построением справедливого общества <…> с каждым годом делается всё очевиднее, что от нашего недавнего прошлого мы не унаследовали более полного и более смелого пророчества о братском гуманизме грядущего, чем «Листья травы».
	— Ньютон Арвин, «Уитмен», 1938

• см. Корней Чуковский, «Мой Уитмен», 1966, 1969

Читая «Листья травы» и одновременно историю жизни Уолта Уитмена, видишь воочию трудности, которые ждали поэта на предстоявшем ему пути и которые далеко не всегда отступали перед могуществом его дарования. Видишь автодидакта, мучительно преодолевающего провинциальность среды и ограниченный, узкий круг своего чтения. Видишь, как пылкая вера поэта в прогресс человечества, в его лучшее будущее снижается им же самим до расхожих формул американской политической публицистики. <…> Общественные связи, объединявшие героев Уитмена как членов буржуазной демократии, апеллировали главным образом к первому названному им качеству — «гордости души», иначе говоря, к индивидуализму и эгоизму, которые сплошь и рядом вытесняли и убивали второе их качество, важнейшее для Уитмена, — «сочувствие», то есть бескорыстную любовь и товарищескую солидарность (это слово принадлежит к любимым словам Уитмена и часто пишется им с большой буквы: «великое слово Солидарность»). При постоянной одержимости мысли Уитмена сочетанием интересов индивидуума и общества нужно было немногое, чтобы перейти от воспевания «сочувствия» как атрибута отдельной личности к попытке создать, в согласии с тем же принципом, картину гармонических общественных связей. Делая это, он немедленно выходит за пределы реальных условий буржуазной демократии и вступает в область социальной утопии. <…> «Втискивая» свой идеал в исторические рамки развития буржуазной демократии в США, Уитмен сам его обескрыливал; но, с другой стороны, преувеличивая возможности подобного замысла, он примеривается к мыслям, чувствам, деяниям такого масштаба, что они как бы сами собой преступают положенные автором рамки и выходят на простор развития человечества в целом.

— Абель Старцев, «Песня о себе», 1969

Уолт Уитмен

	Странны и парадоксальны эти страницы. Они принимают Природу и прославляют её с абсолютной верой. Затем, как и из какого-то безграничного моря суматохи, и вихря, и шипения штормовых волн, спешащих, кувыркающихся и хаотичных, <…> постепенно поднимаются голоса, звуки величайшей силы и самой радостной надежды, которые когда-либо давались человеку, с невозмутимой, непоколебимой верой в судьбу и жизнь.
	Strange and paradoxical are these pages. They accept and celebrate Nature in absolute faith. Then as and out of some unbounded sea of turmoil, and whirl and hiss of stormy waves, hurrying and tumbling and chaotic, <…> by attempts, indications at least, rise voices, sounds of the mightiest strength and gladdest hope yet given to man, with undismayed, unfaltering faith in destiny and life.
	— вероятно, Уитмен, рекламная заметка

	Быть может, все эти песни — только вариации одного восклицания: «Как необъятна, как желанна, как радостна, как реальна жизнь человека, мужчины и женщины».
	Probably, indeed, the whole of these varied songs, and all my writings, both volumes, only ring changes in some sort, on the ejaculation, How vast, how eligible, how joyful, how real, is a human being, himself or herself.
	— предисловие, 1876

	Заветнейшая мечта моя заключается в том, чтобы поэмы и поэты стали интернациональны и объединяли все страны, какие только есть на земле, теснее и крепче, чем любые договоры и дипломатия; подспудная идея моей книги — задушевное содружество людей (сначала отдельных людей, а потом, в итоге, всех народов земли)…
	My dearest dream is for an internationality of poems and poets binding the lands of the earth closer than all treaties and diplomacy—the purpose beneath the rest in my book is such hearty comradeship, for individuals to begin with, and for all the nations of the earth as a result…
	— письмо Джону Ф. Ли 20 декабря 1881

	Читатель всегда должен взять на себя свою долю работы в той же мере, в какой я выполняю свою. [В «Листьях травы»] я не столько стремлюсь утвердить или развить ту или иную тему, сколько ввести тебя, читатель, в атмосферу этой темы, этой мысли, дабы отсюда ты сам совершил свой полёт.
	The reader will always have his or her part to do, just as much as I have had mine. I seek less to state or display any theme or thought, and more to bring you, reader, into the atmosphere of the theme or thought—there to pursue your own flight.
	— «Взгляд на пройденные пути» (A Backward Glance), 1888

	Эти стихи, как морские волны: они то накатываются, то отступают — лучистые и тихие в ясный день, грозные в бурю; они такие похожие, и всё же не найдёшь и двух совершенно одинаковых по величине и силе (метру), они никогда не ощущаются чем-то законченным и фиксированным, всегда предполагают что-то за своими пределами.
	Its verses are the liquid, billowy waves, ever rising and falling, perhaps sunny and smooth, perhaps wild with storm, always moving, always alike in their nature as rolling waves, but hardly any two exactly alike in size or measure (meter), never having the sense of something finished and fixed, always suggesting something beyond.
	— слова Х. Траубелу 2 июля 1888

1850-е

	Только слепой не увидит, какой драгоценный подарок ваши «Листья травы». Мудростью и талантом они выше и самобытнее всего, что доселе создавала Америка. <…> Это именно то, чего я всегда добивался, потому что слишком бесплодны и скудны становятся здесь, на Западе, души людей, будто они изнурились в чрезмерной работе или у них малокровие, и они обрюзгли, разжирели. <…> Для своих несравненных образов вы нашли несравненные слова, как раз такие, какие нужны. Всюду обаятельная смелость манеры, которую может внушить только истинная широта мировоззрения. — когда Уитмен во 2-м издании «Листьев травы» самовольно напечатал письмо, Эмерсон подвергся нападкам журналов
	I am not blind to the worth of the wonderful gift of "LEAVES OF GRASS." I find it the most extraordinary piece of wit and wisdom that America has yet contributed. <…> It meets the demand I am always making of what seemed the sterile and stingy nature, as if too much handiwork, or too much lymph in the temperament, were making our western wits fat and mean. <…> I find incomparable things said incomparably well, as they must be. I find the courage of treatment which so delights us, and which large perception only can inspire.
	— Ралф Эмерсон, письмо Уитмену 21 июля 1855

	Книга <…> — невообразимое чудище, пугало со страшными глазами и с силой буйвола, — насквозь американская книга; <…> кому я ни давал её прочесть, всем она внушала такой ужас, все видели в ней столько безнравственности, <…> пробегите её, и если вам покажется, что это не книга, а просто список разных товаров, предназначенных для аукциона, раскурите ею свою трубку.
	One book <…> a nondescript monster which yet has terrible eyes and buffalo strength, and was indisputably American, <…> the book throve so badly with the few to whom I shewed it, and wanted good morals so much, <…> after you have looked into it, if you think, as you may, that it is only an auctioneer's inventory, you can light your pipe with it.
	— Ралф Эмерсон, письмо Томасу Карлейлю 6 мая 1856

	Хотя его поэзия груба и временами неэффективна, он великий первобытный поэт. Его песня — трубный глас тревоги, зазвучавший над американским лагерем. Странно, что он так похож на индийских пророков; а когда я спросил его, читал ли он их, он ответил: «Нет, расскажите о них».
	Though rude, and sometimes ineffectual, it is a great primitive poem,—an alarum or trumpet-note ringing through the American camp. Wonderfully like the Orientals, too, considering that when I asked him if he had read them, he answered, "No: tell me about them."
	— Генри Торо, письмо Х. Блейку 7 декабря 1856

	Ты метко назвал свою книгу, дружище! Ведь мерзость — услада утробы твоей! И «Листья травы» — подходящая пища Для грязных скотов и вонючих свиней. А людям гадка твоя книга гнилая, Заразная, чумная книга твоя, И люди твердят, от тебя убегая: «Ты самая грязная в мире свинья!»
	— Руфус Гризуолд, строки в юмористическом еженедельнике «Момус»

Об отдельных стихотворениях

	К чёрту «Моего Капитана» и всех «Моих Капитанов», какие есть в моей книге. Иногда я жалею, что написал эту вещь. Конечно, она имеет право на существование, <…> но считать её лучшей, самой лучшей — упаси меня бог! — какова же в таком случае моя худшая вещь!
	— Уитмен

	«Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень» — самый звучный ноктюрн, когда-либо пропетый в храме мира.
	— Алджернон Суинбёрн

	Когда Уолт Уитмен пишет поэмы о сирени и птице, его теории становятся пустыми ненужностями.
	— Томас Элиот

О переводах

• см. мнения о переводах К. Д. Бальмонта, 1906—1918

	Да, Уитман не любил рифм, но потому-то каждую рифму, каждое сверкнувшее у него созвучие нужно лелеять с особенным вниманием.
	— Корней Чуковский]], «О пользе брома. По поводу г-жи Елены Ц.», 1906

	… старательные переводы Чуковского из Уитмена — доказывают, что Чуковский лишён поэтического дара.
	— Иосиф Бродский, слова Л. К. Чуковской («Записки об Анне Ахматовой», 15 октября 1963)

Ссылки

• Прижизненные издания на сайте The Walt Whitman Archive
• Список стихов с примечаниями издания 1900 г.