У этого термина существуют и другие значения, см. Месяц (значения).
Месяц в ночном небе
Ме́сяц, лунный се́рп — видимая светлая часть Луны, когда отбрасываемая на неё тень Земли занимает больше двух третей её поверхности.
Направление «рогов» («вершин», углов, образованных дугами) традиционно связывается с двумя различными состояниями:
«растущей» («молодой», «полнеющей») Луной. Выпуклость серпа направлена вправо в Северном полушарии Земли, рога — влево.
«уменьшающейся» («старой», «худеющей», «ущербной») Луной. Выпуклость серпа направлена влево в Северном полушарии Земли, рога — вправо.
При наблюдении из Южного полушария Земли фазы луна выглядят зеркально отображенными, направления изменяются на противоположные. Ближе к тропикам месяц лежит горизонтально, направленный рогами вверх.
В русской традиции существует простое мнемоническое правило для определения фазы Луны: «Если луна в виде буквы С, значит луна „стареющая“, а если в виде дужки от буквы Р — „растущая“».
Старик Ермолай трижды обошел тихо вокруг пня и при каждом обходе бормотал вполголоса такой заговор: «На море Океане на острове Буяне, на полой поляне, светит месяц на осинов пень: около того пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый. Месяц, месяц, золотые рожки! расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя и на человека, чтоб они серого волка не брали и теплой бы с него шкуры не драли». Ночь была так тиха, что Артем ясно слышал каждое слово.[1]
В то время, когда живописец трудился над этою картиною и писал ее на большой деревянной доске, чёрт всеми силами старался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все, работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора, и с той поры черт поклялся мстить кузнецу. Одна только ночь оставалась ему шататься на белом свете; но и в эту ночь он выискивал чем-нибудь выместить на кузнеце свою злобу. И для этого решился украсть месяц, в той надежде, что старый Чуб ленив и не легок на подъем, к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг. Еще при месячной ночи варенуха и водка, настоенная на шафране, могла бы заманить Чуба; но в такую темноту вряд ли бы удалось кому стащить его с печки и вызвать из хаты. А кузнец, который был издавна не в ладах с ним, при нем ни за что не отважится идти к дочке, несмотря на свою силу. Таким-то образом, как только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось так темно, что не всякой бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку.
― Ну именно что ― уж этого тебе никто, милый друг, объяснить не может, что именно, а только что-нибудь да будет.
― Месяц все во сне видела, а потом этот кот, ― продолжала Катерина Львовна.
― Месяц это младенец. Катерина Львовна покраснела.
― Не спослать ли сюда к твоей милости Сергея? ― попытала ее напрашивающаяся в наперсницы Аксинья.
― Ну что ж, ― отвечала Катерина Львовна, ― и то правда, поди пошли его: я его чаем тут напою.[2]
В воздухе не чуть было ни малейшего ветерка, так что вымпела висели без малейшего движения, а гул городской езды вместе с топотом копыт о дощатую настилку мостов отчетливо разносился по глади широкой реки. В синей высоте прорезался из-за дымчатого облачка бледно-золотистый серп месяца и слегка заискрил своим блеском длинный столб вдоль водного пространства.[3]
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечернее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров.
К счастью для молодого Эскулапа, тётя Мариня питала к нему чувства, не похожие на чувства Николая. В один прекрасный вечер, когда месяц заливал своими лучами залу, когда запах жасмина долетал в открытые окна с садовых клумб, а тётя Мариня распевала при фортепиано «Io questa notte sogno», — доктор Стась приблизился к ней и дрожащим голосом спросил, думает ли она, что он может прожить без неё?
По временам порыв ветра низменно пролетал по полям. Тяжелым, мрачным покровом смотрело небо, и тучи поминутно заслоняли молодой серп месяца, который как бы перескакивал из одной тучки в другую, точно стараясь убежать от какого-то невидимого врага. При свете его, беспокойном и нерешительном, через дорогу, казалось, поминутно проскакивали то белые маленькие зайчики, то быстро пробегали длинные волнистые тени; видимые обычные предметы принимали фантастические образы, вытягивались, вырастали и вдруг исчезали. Это была какая-то борьба между светом и тенью.[4]
Холоднело. Все спало крепким сном ― и люди, и дороги, и межи, и росистые хлеба. С отдаленного хутора чуть слышно донесся крик петуха. Серп месяца, мутно-красный и поникший на сторону, показался на краю неба. Он почти не светил. Только небо около него приняло зеленоватый оттенок, почернела степь от горизонта, да на горизонте выступило что-то темное. Эти были курганы.[5]
— Эй, вставай, — крикнул он над ухом Ваньчка и потянул его за обвеянный холодом рукав.
— Не встану, — кричал Ваньчок и, ежась, подбирал под себя опустившиеся лыками ноги.
Ветер тропыхал корявый можжевельник и сыпал обдернутой мшаниной в потянутые изморосью промоины.
В небе туманно повис черёмуховый цвет и поблекший месяц нырял за косогором расколовшейся половинкой.
Правда, усадьба наша вся труп, и чуть только тлеет искорка жизни у озера и у нас в комнатах, засыпанных умирающими мухами. А может быть, это и я такой: мои заметочки в эту книжку ― последние признаки жизни. Но все кажется, пока не кончился, что еще увидишь жизнь. Так дерево на берегу озера наверно скоро осыплется, а перед концом зацветет золотом осени. Тут взял я хорошую уручину. Заповедь: признай самого себя. Первый свет: луны сейчас не может быть, я ее видел вечером, тонкая, как проволока, сейчас рождение месяца; это не луна, это первое начало дня, день лунеет. Залунело. Побежали облака. Стало светлеть.[6]
Наконец, расстояние было такое, что если бы это был даже лев, и то бы я положил его на месте, но это не был лев, даже не медведь, даже не волк, это была обыкновенная собака, но оттого, что она была неподвижна, она была страшнее и медведя, и льва: это было что-то в образе собаки, и у страха раскрылись огромные глаза. Я оглянулся на месяц: месяц прыгнул и потом сделал вид, будто он обыкновенный. А собака стояла: впереди собака, сзади такой месяц. Еще раз я быстро обернулся, месяц мелькнул и стал на свое место.[7]
В дымке-невидимке
Выплыл месяц вешний, Цвет садовый дышит Яблонью, черешней.
Так и льнёт, целуя
Тайно и нескромно.
И тебе не грустно?
И тебе не томно?[9]
↑О.М. Сомов. «Были и небылицы». — М.: «Советская Россия», 1984 г.
↑Лесков Н.С. Собрание сочинений. — М.: «Экран», 1993 г.
↑Крестовский В.В. «Петербургские трущобы. Книга о сытых и голодных». Роман в шести частях. Общ. ред. И.В.Скачкова. Москва, «Правда», 1990 г. ISBN 5-253-00029-1
↑Д.В. Григорович. Сочинения в трёх томах. Том 3. — М.: «Художественная литература», 1988 г.
