Мелкий бес (роман)

Мелкий бес (роман)

Статья в Википедии

«Ме́лкий бес» — роман русского писателя Фёдора Сологуба, впервые опубликованный (частично) в 1905 году. Именно это произведение Сологуба имело наибольший читательский успех, выдержав одиннадцать прижизненных изданий.

Роман писался десять лет (1892—1902), а затем ещё три года заняли попытки опубликовать готовое произведение. Год появления романа (1905) стал основной причиной того, что это произведение поначалу было почти не замечено публикой и критикой. Известность пришла спустя два-три года.

Цитаты

Рутилов непрерывно болтал, сплетничал, рассказывал анекдоты, иногда весьма щекотливого содержания. Чтобы подразнить Передонова, он стал уверять, что гимназисты плохо себя ведут, особенно те, которые живут на квартирах: курят, пьют водку, ухаживают за девицами. Передонов верил. И Грушина поддерживала. Ей эти рассказы доставляли особое удовольствие: она сама хотела было, после смерти мужа, держать у себя на квартире трех-четырех гимназистов, но директор не разрешил ей, несмотря на ходатайство Передонова, — о Грушиной в городе была дурная слава. Теперь она принялась бранить хозяек тех квартир, где жили гимназисты. — Они взятки дают директору, — заявила она.

— из главы V

У Скучаева Передонов просидел часа два. После делового разговора последовало обильное угощение. Скучаев угощал, — как и все, что делал, — весьма степенно, словно важным делом занимался. Притом он старался делать это с какими-нибудь хитрыми коленцами. Подавали глинтвейн в больших стаканах, совсем как кофе, и хозяин называл его кофейком. Рюмки для водки подали с отбитыми и обточенными донышками, чтоб их нельзя было поставить на стол.

— из главы VIII

От немца, выдумавшего фуфайку, перешел Авиновицкий к другим преступникам. — Смертная казнь, милостивый государь, не варварство! — кричал он. — Наука признала, что есть врожденные преступники. Этим, батенька, все сказано. Их истреблять надо, а не кормить на государственный счет. Он — злодей, а ему на всю жизнь обеспечен теплый угол в каторжной тюрьме. Он убил, поджег, растлил, а плательщик налогов отдувается своим карманом на его содержание. Нет-с, вешать много справедливее и дешевле. В столовой накрыт был круглый стол белою с красною каемкою скатертью и на нем расставлены тарелки с жирными колбасами и другими снедями, солеными, копчеными, маринованными и графины и бутылки разных калибров и форм со всякими водками, настойками и наливками. Все было по вкусу для Передонова и даже некоторая неряшливость убранства была ему мила.

— из главы IX

Одно странное обстоятельство смутило его. Откуда-то прибежала маленькая тварь неопределенных очертаний — маленькая, серая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась и дрожала и вертелась вокруг Передонова. Когда же он протягивал к ней руку, она быстро ускользала, убегала за дверь или под шкап, а через минуту появлялась снова, и дрожала, и дразнилась — серая, безликая, юркая. Наконец, уж когда кончался молебен, Передонов догадался и зачурался шопотом. Недотыкомка зашипела тихо-тихо, сжалась в малый комок и укатилась за дверь. Передонов вздохнул облегченно. «Да, хорошо, если она совсем укатилась. А может быть, она живет в этой квартире, где-нибудь под полом, и опять станет приходить и дразнить». Тоскливо и холодно стало Передонову, «И к чему вся эта нечисть на свете?» — подумал он. Когда молебен кончился, когда гости разошлись, Передонов долго думал о том, где бы могла скрываться недотыкомка. Варвара ушла к Грушиной, а Передонов отправился на поиски и принялся перерывать ее вещи. «Не в кармане ли унесла ее Варвара? — думал Передонов. — Много ли ей надо места? Спрячется в карман и будет сидеть, пока срок не придет».

— из главы XII

	Казалось Передонову, что кто-то выслеживает его и крадется за ним. Тоскливо стало ему. Он пошел поспешно, без цели. Он думал, что у каждого здесь дома есть свои покойники. И все, кто жил в этих старых домах лет пятьдесят тому назад, все умерли. Некоторых покойников еще он помнил. «Человек умрет, так и дом бы сжечь, — тоскливо думал Передонов, — а то страшно очень».
	— из главы XII

Потом приснилась Людмиле великолепная палата с низкими, грузными сводами, — и толпились в ней нагие, сильные, прекрасные отроки, — а краше всех был Саша. Она сидела высоко, и нагие отроки перед нею поочередно бичевали друг друга. И когда положили на пол Сашу, головою к Людмиле, и бичевали его, а он звонко смеялся и плакал, — она хохотала, как иногда хохочут во сне, когда вдруг усиленно забьется сердце, — смеются долго, неудержимо, смехом сомозабвения и смерти... Утром после всех этих снов Людмила почувствовала, что страстно влюблена в Сашу. Нетерпеливое желание увидеть его охватило Людмилу, — но ей досадно было думать, что она увидит его одетого. Как глупо, что мальчишки не ходят обнаженные! Или хоть босые, как летние уличные мальчишки, на которых Людмила любила смотреть за то, что они ходят босиком, иной раз высоко обнажая ноги. Точно стыдно иметь тело, — думала Людмила, — что даже мальчишки прячут его.

— из главы XIV

Передонов стал часто ходить в церковь. Он становился на видное место и то крестился чаще, чем следовало, то вдруг столбенел и тупо смотрел перед собою. Какие-то соглядатаи, казалось ему, прятались за столбами, выглядывали оттуда, старались его рассмешить. Но он не поддавался. Смех, — тихий смешок, хихиканье да шептанье девиц Рутиловых звучали в ушах Передонова, разрастаясь порою до пределов необычайных, — точно прямо в уши ему смеялись лукавые девы, чтобы рассмешить и погубить его. Но Передонов не поддавался. Порою меж клубами ладанного дыма являлась недотыкомка, дымная, синеватая; глазки блестели огоньками, она с легким звяканьем носилась иногда по воздуху, но недолго, а все больше каталась в ногах у прихожан, издевалась над Передоновым и навязчиво мучила. Она, конечно, хотела напугать Передонова, чтобы он ушел из церкви до конца обедни. Но он понимал ее коварный замысел и не поддавался. «Чего размахался?» — думал он. Церковная служба — не в словах и обрядах, а в самом внутреннем движении своем столь близкая такому множеству людей, — Передонову была непонятна, поэтому страшила. Каждения ужасали его, как неведомые чары. Одеяния священнослужителей казались ему грубыми, досадно-пестрыми тряпками, — и когда он глядел на облаченного священника, он злобился, и хотелось ему изорвать ризы, изломать сосуды. Церковные обряды и таинства представлялись ему злым колдовством, направленным к порабощению простого народа. «Просвирку в вино накрошил, — думал он сердито про священника, — вино дешевенькое, народ морочат, чтобы им побольше денег за требы носили». Таинство вечного претворения бессильного вещества в расторгающую узы смерти силу было перед ним навек занавешено. Ходячий труп! Нелепое совмещение неверия в живого бога и Христа его с верою в колдовство!

— из главы XXII

— Что ты пляшешь один, Ардальон Борисыч? — спросила она, ухмыляясь, как всегда, тупо и нахально. — Клопа убил, — угрюмо объяснил Передонов. Глаза его сверкали диким торжеством. Одно только было нехорошо: скверно пахло. Гнил и вонял за обоями заколотый соглядатай. Ужас и торжество сотрясали Передонова: убил врага! Ожесточилось сердце его до конца в этом убийстве. Несовершенное убийство, — но для Передонова оно было что убийство совершенное. Безумный ужас в нем выковал готовность к преступлению, и несознаваемое, темное, таящееся в низших областях душевной жизни представление будущего убийства, томительный зуд к убийству, состояние первобытной озлобленности угнетали его порочную волю. Еще скованное, — много поколений легло на древнего Каина, — оно находило себе удовлетворение и в том, что он ломал и портил вещи, рубил топором, резал ножом, срубал деревья в саду, чтобы не выглядывал из-за них соглядатай. И в разрушении вещей веселился древний демон, дух довременного смешения, дряхлый хаос, между тем как дикие глаза безумного человека отражали ужас, подобный ужасам предсмертных чудовищных мук.

— из главы XXV

Дарья спросила досадливо: — Да что в нем интересного, скажи, пожалуйста? Людмила все с тою же удивительною улыбкою задумчиво и медленно ответила: — Какой он красавец! И сколько в нем есть неистраченных возможностей! — Ну, это дешево стоит, — решительно сказала Дарья. — Это у всех мальчишек есть. — Нет, не дешево, — с досадою ответила Людмила. — Есть поганые. — А он чистый? — спросила Валерия; так пренебрежительно протянула “чистый”. — Много ты понимаешь! — крикнула Людмила, но сейчас же опять заговорила тихо и мечтательно: — он невинный. — Ещё бы! — насмешливо сказала Дарья. — Самый лучший возраст для мальчиков, — говорила Людмила, — четырнадцать-пятнадцать лет. Ещё он ничего не может и не понимает по-настоящему, а уж все предчувствует, решительно все. И нет бороды противной. — Большое удовольствие! – с презрительною ужимкою сказала Валерия. Она была грустна. Ей казалось, что она — маленькая, слабая, хрупкая, и она завидовала сестрам, — Дарьину весёлому смеху и даже Людмилину плачу. Людмила сказала опять: — Ничего вы не понимаете. Я вовсе не так его люблю, как вы думаете. Любить мальчика лучше, чем влюбиться в пошлую физиономию с усиками. Я его невинно люблю. Мне от него ничего не надо.

— из главы XXVI

— Люблю красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело. Говорят, есть душа. Не знаю, не видела. Да и на что она мне? Пусть умру совсем, как русалка, как тучка под солнцем растаю. Я тело люблю, сильное, ловкое, голое, которое может наслаждаться. — Да и страдать ведь может, — тихо сказал Саша. — И страдать, и это хорошо, — страстно шептала Людмила. — Сладко и когда больно, — только бы тело чувствовать, только бы видеть наготу и красоту телесную.

— из главы XXVI

Сестры еще долго наперебой щебетали, убеждая Екатерину Ивановну в совершенной невинности их знакомства с Сашею. Для большей убедительности они принялись было рассказывать с большою подробностью, что именно и когда они делали с Сашею, но при этом перечне скоро сбились: это же все такие невинные, простые вещи, что просто и помнить их нет возможности. И Екатерина Ивановна, наконец, вполне поверила в то, что ее Саша и милые девицы Рутиловы явились невинными жертвами глупой клеветы. Прощаясь, Екатерина Ивановна ласково расцеловалась с сестрами и сказала им: — Вы — милые, простые девушки. Я думала сначала, что вы, — простите за грубое слово, — хабалки.

— из главы XXXI

Володин показался ему страшным, угрожающим. Надо было защищаться. Передонов быстро выхватил нож, бросился на Володина и резнул его по горлу. Кровь хлынула ручьем. Передонов испугался. Нож выпал из его рук. Володин все блеял и старался схватиться руками за горло. Видно было, что он смертельно испуган, слабеет и не доносит рук до горла. Вдруг он помертвел и повалился на Передонова. Прерывистый раздался визг, — точно он захлебнулся, — и стих. Завизжал в ужасе и Передонов, а за ним Варвара. Передонов оттолкнул Володина. Володин грузно свалился на пол. Он хрипел, двигался ногами и скоро умер. Открытые глаза его стеклянели, уставленные прямо вверх. Кот вышел из соседней горницы, нюхал кровь и злобно мяукал. Варвара стояла как оцепенелая. На шум прибежала Клавдия. — Батюшки, зарезали! — завопила она.

— из главы XXXII

Автор о своём романе

	Этот роман — зеркало, сделанное искусно. Я шлифовал его долго, работая над ним усердно. Ровна поверхность моего зеркала, и чист его состав. Многократно измеренное и тщательно проверенное, оно не имеет никакой кривизны. Уродливое и прекрасное отражаются в нём одинаково точно.
	— из предисловия Фёдора Сологуба ко 2-му изданию романа «Мелкий бес», январь 1908

Цитаты о романе

	...читали «Мелкого беса» — отличная вещь.
	— Михаил Кузмин, Дневник, январь 1907

Очень соблазнительно усмотреть в Передонове, герое «Мелкого Беса», самого же Сологуба и заподозрить, что Передоновым Сологуб убивает в себе передоновщину, как Гете убивал свои страдания, навязывая их молодому Вертеру. Очень соблазнительно предположить, что знаменитая Недотыкомка, — это божество пошлого мира, являвшееся Передонову в минуты тусклых его вдохновений: когда он делал на себе метки, чтоб его не подменили, или раскалывал перочинным ножиком головы подглядывающим карточным фигурам, или брил кота, или доносил на гимназиста, что тот — девица, — будто эта Недотыкомка есть спутница самого поэта, и является для него вроде как бы музой. Это очень соблазнительно, но соблазнов этих нужно бежать, ибо они от лукавого. В Передонове Сологуб обличает не пошлую жизнь, а всякую жизнь.

— Корней Чуковский, «О Сологубе», 1907

	Та страшная возможность, которую носит в себе человек — прекратить навеки этот постыдный, кошмарный, уродливый мир, где он очутился, — единственная занимает Сологуба. Какою кажется ему жизнь, мы знаем из «Мелкого Беса». Но смерть — ни разу не изобразил ее Сологуб в ее уродстве, в ее бессмысленности, в смрадности ее...
	— Корней Чуковский, «О Сологубе», 1907

Когда впервые «Мелкий бес» Сологуба появился в отдельном издании, большинство русского общества отнеслось к этому роману как к произведению по меньшей мере отсталому, рисующему нравы давно прошедшего времени. Автора же его сочли очень старым человеком и не только вовсе не интересующимся настоящим, но даже враждебно относящимся ко всему новому, каковое уже наступило, изменив коренным образом и русского человека, и нравы его жизни. А то новое, что заключало в себе произведение, было названо порождением извращенного воображения автора, которому ничего не остается делать, как только «забавляться» измышлением картинок порнографического содержания. Но критика отметила роман, и Амфитеатров, напр., назвал его крупным явлением, книгой огромной ценности, равной «Мертвым душам» Гоголя. <...> Огромная философская мысль положена в основу «Мелкого беса»,и эта-то мысль и служит причиной того, что роман не лежит на полках библиотек, а передаётся с рук на руки. <...> Передонов отвратителен и гадок <...> Но почему же ему нет места на земле, когда он плоть от плоти и кость от кости этой земли, того быта, где жил и где «все люди встречались злые, насмешливые»? Ведь и он же был злой, насмешливый <...> значит, ему место было здесь и нигде больше. Но в этом-то и весь трагизм Передонова, в его злобе-то и надо искать причину его отщепенства. Злоба тех и злоба его различны. Те злились на своих окружающих, и их злоба была преходящей, она легко сменялась обывательским простодушием, примирением, — карточный стол или выпивка являлись в таких случаях пунктом примирения. Передонов же не мирился. Его злоба вечная, мистическая злоба. Хотя он и был сыном того быта, в котором жили все и он, но ни на кого не был похож. Он был сам по себе. «Я-то один, — а они-то все», — говорит о себе подпольный человек Достоевского, — и это же вполне применимо и к Передонову. Он не говорил, но мог бы сказать: «Я-то один, а они-то все». Передонов был один и одинок. Все его близкие, или там друзья — не были близкими и друзьями, потому что никто из них не понимал его беспредельного горя рвущейся души из гнусных сетей гнусной недотыкомки, напротив они ещё более туманили его мысль, ещё сильнее затягивали на его шее петлю недотыкомки-Айсы, с каким-то неосознанным злорадством толкали его в самую глубокую бездну пошлости мелких страстей.

— П.С.Владимиров. Федор Сологуб и его роман «Мелкий бес», 1909

Может быть, это даже и хорошо, что Ф. Сологуб не увидел сам своего героя Передонова («Мелкий бес») и относится к нему не так, как должно. Хорошо ли, дурно ли — меня сейчас это не занимает. Я констатирую лишь факт, что и автор, и публика, которой «Мелкий бес» очень понравился, поняли, восприняли Передонова совершенно одинаково, и еще — что такое восприятие естественно, понятно и просто. В предисловии ко второму, недавно вышедшему изданию романа автор как будто спорит с читателями о Передонове, но в сущности спор этот сводится к вопросу, о ком написан Передонов: о Ф. Сологубе или о его современниках. Читатели будто бы предполагали, что автор выставил в герое себя с покаянной целью; автор выясняет дело: «Нет, мои милые современники, это о вас я писал мой роман о Мелком бесе и жуткой его Недотыкомке, об Ардалионе и Варваре Передоновых... О вас». Обиженный читатель мог бы тут же поймать Сологуба: как же, мол, о нас, а не о себе, если вы сами объявляли много раз, что «нас» никаких нет, а есть только «Я», т. е. вы? Значит, и Передонов ваше же собственное «Я», об этом вашем «Я», о себе, вы и писали... Не отказывайтесь, пожалуйста... Но мы не обиженные читатели, и такой словесной ловлей Сологуба не намерены заниматься. Как бы ни решать этот спор — о нас, о вас, о нем, о себе написан Передонов, — дело не меняется. Спор не по существу. «Мелкий бес» остается «сатирой», ядовитым клубком; это — магическое зеркало, обличающее недостатки, все равно каких людей, всех или почти всех, но обличающее. Кстати, и сам автор в предисловии упоминает о зеркале.

— Зинаида Гиппиус, «Слезинка Передонова», 1908

	Педагогом вздумалось стать в своей Ясной Поляне и Льву Толстому. Педагогом был и поэт Федор Сологуб, причем, будучи уже автором прославленного «Мелкого беса», продолжал все-таки оставаться инспектором одного из городских училищ в Петербурге. Кажется, даже и пенсию выслужил, но это — исключительный случай.
	— Сергей Сергеев-Ценский, «Моя переписка и знакомство с А. М. Горьким», до 1936

См. также

• Символизм