Натуральная школа

Натуральная школа, иногда натурализм — условное название начального этапа развития критического реализма в русской литературе 1840-х годов, возникшего под влиянием творчества Николая Гоголя. Она представляла собой неформальное объединение молодых прозаиков, собравшихся под идейным влиянием Виссариона Белинского в журнале «Отечественные записки», который подразумевал под этим литературу, верную «натуре», действительности, т. е., по современной терминологии, реализм. Само словосочетание впервые употребил Фаддей Булгарин.

Цитаты

	Исполнен символики факт, что натуральная школа в России пошла вслед за Гоголем, избрав его в вожатые и лишь стараясь держаться «поближе к жизни». Машина, обросшая правдоподобной человеческой плотью, оживший мертвец Гоголя составляли скрытую схему, основу основ реализма и оказывали огромное завораживающее воздействие на общество и художников слова.
	— Андрей Синявский, «В тени Гоголя», 1973

1846

Из разбора Физиологии Петербурга читатели наши знают, что г. Некрасов принадлежит к новой, т. е. натуральной литературной школе, утверждающей, что должно изображать природу без покрова. Мы, напротив, держимся правила, изложенного в книге: Поездка в Ревель: «Природа тогда только хороша, когда её вымоют и причешут».. Это, разумеется, относится только к литературе и художествам, а не к швейцарским горам и не к океану.

— Фаддей Булгарин, «Журнальная всякая всячина»

Нынешняя так называемая новая литературная школа (уж подлинно школа!) мучит и терзает вас, заставляя читать скучные и вялые нелепицы для того только, чтобы описать или обрисовать словами какого-нибудь пьянюшку, гнусную бабу, жалкого писца, грязную комнату, т. е. так называемую натуру в действии, под именем физиологий, поэм (!!!???), фантазий и т. п. Вот вам вся эта описательная литература, с мёртвыми и больными душами, с петербургскими углами и закоулками, с бедными людьми и жалкими писателями, словом, весь туалет нынешней литературы <…>. Компания, составившаяся для издания Отечественных Записок, решительно объявила известное правило: «кто не с нами, тот против нас».<…> старым, известным уже писателям объявлена война. Но каким образом уничтожить выгодное мнение, водворившееся и утвердившееся публике о Н. И. Грече, М. Н. Загоскине, Н. А.Полевом, Ф. В. Булгарине <…> и других? Решились объявить, что эти писатели уже устарели, что теперь настала новая школа в литературе, и явились новые гении, затмившие славу <…> прежних писателей. Парадокс легко высказать, но откуда взять гениев? По счастию, в это время появились два молодые писателя с замечательным дарованием: гг. Лермонтов и Гоголь. За них-то, как за якорь спасения, ухватилась партия и давай трезвонить. <…> Штука удалась <…>. Но вот беда! Лермонтов умер, а г. Гоголь едва ли будет продолжать писать, если верить слухам из Италии…

— Фаддей Булгарин, «Журнальная всякая всячина», 9 марта

… вообще в последнее время повесть сделала у нас успех, и несколько молодых писателей показали особенное стремленье к наблюденью жизни действительной. <…> хотя постройка самих повестей мне показалась особенно неискусна и неловка; в рассказе заметил я излишество и многословие, а в слоге отсутствие простоты. Но я уверен, что если в каждом из этих писателей прежде сформируется человек, чем писатель — всё прочее придёт само собою…

— Николай Гоголь, «О Современнике», 4 декабря

В прошлом году за современною школою литературы утвердилось самым прочным и самым оригинальным образом лестное для неё название натуральной. Факт этот должен быть тем приятнее для писателей, принадлежащих к этой школе, что оно дано ей газетой, нападающей на современную русскую литературу, образовавшуюся под влиянием Гоголя. Впрочем, комизм этой осечки в своё время уже произвёл такое сильное впечатление на публику, что мы считаем достаточным занести только факт в летопись истекшего года <…>. В своё время любопытный выстрел, вместо того, чтоб попасть в группу противников, попал в своих: само собою разумеется, что эту группу, или школу, в противоположность первой, пришлось назвать реторическую или ненатуральною…

— Валериан Майков, «Нечто о русской литературе в 1846 году», декабрь

Взамен сильных талантов, недостающих нашей современной литературе, в ней, так сказать, отстоялись и улеглись жизненные начала дальнейшего развития и деятельности. Она уже <…> явление определённого рода; в ней есть сознание своей самостоятельности и своего значения. Она уже сила, организованная правильно, деятельная, живыми отпрысками переплетающаяся с разными общественными нуждами и интересами, не метеор, случайно залетевший из чуждой нам сферы, на удивление толпы, не вспышка уединённой гениальной мысли, нечаянно проскользнувшая в умах и потрясшая их на минуту новым и неведомым ощущением. В области литературы нашей теперь нет мест особенно замечательных, но есть вся литература. Недавно она ещё была похожа на пёстрое пространство наших полей, только что освободившихся от ледяной земной коры: тут на холмах кое-где пробивается травка, в оврагах лежит ещё почерневший снег, перемешанный с грязью. Теперь её можно сравнить с теми же полями в весеннем убранстве: хотя зелень не блистает ярким колоритом, местами она очень бледна и не роскошна, но она уже стелется повсюду; прекрасное время года наступает.

— Александр Никитенко, «О современном направлении русской литературы», декабрь

1840-е

Школа эта, названная её довольно жалкими противниками натуральною, увидела в Гоголе только оправдателя и восстановителя всякой мелочной личности, всякого микроскопического существования, она пошла дальше в этом оправдании и вдалась <…> в сантиментальное поклонение добродетелям Макара Алексеевича Девушкина и Варвары Алексеевны (в романе «Бедные люди»), забывши слово Гоголя, что опошлел образ добродетельного человека…

— Аполлон Григорьев, «Гоголь и его последняя книга», март 1847

• см. Юрий Самарин, «О мнениях «Современника» исторических и литературных», сентябрь 1847

Если от высокого до смешного один шаг, то, наоборот, от смешного до высокого нет пути: между ними бездна. Когда вся пошлость действительной жизни поднята была хохотом в мир поэзии, тогда хохот одолел всё; и когда поэт захотел обратить глаза на другой мир, на другую, высокую сторону жизни, ему показалось страшно <…>. Другое наказание в той школе, которую он произвёл, сам, конечно, не воображая, что она родится и выведет от него свою родословную. Смешно быть отцом детей, которых не знаешь и которые навязываются к тебе с нежным наименованием папеньки… Гоголь сам испугался той школы, которую нехотя произвёл, и в этом испуге объявил прежние создания свои бесполезными.

— Степан Шевырёв, рецензия на «Выбранные места из переписки с друзьями»

Укажем на признаки падения искусства в школе, которая всех деятельнее участвует в современной словесности. Первый признак—отсутствие художественной совести в большей части её произведений. Редко заметите вы свободу личного чувства <…>. Редко коснется вас творчество вдохновения, редко повеет свежестью дара; все большею частью сочинения деланные, прошедшие иногда через скуку усилий, которая отзывается даже и в лучших произведениях школы. Второй признак — эфемерность рождающихся талантов. Прежде у нас был мор на дарования. Какой-то таинственный рок их преследовал, — и мы оплакивали преждевременную их кончину. Теперь таланты умирают заживо. Первая повесть пробудит в вас надежду, вторая ослабит её, третья приведёт в отчаяние, а четвёртой вы уже и не читаете. Третий признак — какое-то совершенное отрицание коренных начал народной жизни, той основной сущности, той живой истины, которая глубоко лежит в народе… Всего более нападают на низшие слои народа и клевещут на его действительность в дурную сторону.

— Степан Шевырёв, «Очерки современной русской литературы»

Появление реализма в нашей литературе произвело сильное недоразумение, которое уже пора объяснить. Некоторая часть наших писателей поняла реализм в таком ограниченном смысле, какой не заключала ни одна статья, писанная по этому предмету в петербургских журналах. <…> Кому могло прийти в голову, что литературная деятельность наша изберёт преимущественно только два типа для своих представлений и, довольная находкой, выкинет за черту весь остальной мир. Эти геркулесовы столбы, за которые уже не переходит поэтическая фантазия писателей, образуются из двух фигур — кто их не знает? — человека ничтожного, убитого обстоятельствами, и человека разгульного, не понимающего их. Попытка продовольствовать ими весь читающий класс русской публики, более разнообразный, чем где-либо, доказывает в одно время бедность изобретения и совершенное незнание требования жизни и общества. Напрасно потом авторы величают себя бывалыми людьми, заливаются хохотом, тем более странным, что никто его не разделяет, или в фантастических представлениях противопоставляют человека сну, бреду, видению или, наконец, в окончательном бессилии разливаются рекой слез над любимыми своими образами! Результат остаётся всегда один и тот же: горизонт крайне узкий, отсутствие житейской опытности и разнообразной подметки явлений. <…> При постоянном осуществлении одних и тех же типов, место свободного творчества должна была заступить наконец работа чисто механическая; действительно, так и случилось. Мы заметили, например, что добрая часть повестей в этом духе открывается описанием найма квартиры — этого трудного условия петербургской жизни — и потом переходит к перечёту жильцов, начиная с дворника. Сырой дождик и мокрый снег, опись всего имущества героя и наконец изложение его неудач, происходящих столько же от внешних обстоятельств, сколько и от великого нравственного его ничтожества, — вот почти все пружины, которые находятся в распоряжении писателя. Запас не велик, но должен быть испытанной доброты, если судить по непрерывному его употреблению. Ясно, что при таких условиях уже не может быть и помина о зорком осмотре событий, об изучении разнородных явлений нашей общественности, психологическом развитии характера. С первого взгляда читатель имеет удовольствие видеть всю перспективу романа, знать, что будет говорить герой его, чем он кончит, как сложится вокруг него происшествие. Неисчерпаемый источник всех неожиданных и поучительных рассказов — душа человека определена здесь заранее и притом по одному образцу, словно столб большой дороги. Самый талант в писателе делается не нужен, и если встречается (а встречается он часто), то кажется читателю излишней роскошью. <…> страсть к подробностям, на которой, собственно, и зиждутся все требования псевдореализма на основательность и значение. <…> разложение вещей, этот анализ бесконечно малых, <…> в которых не оставлено ни малейшего сомнения в уме читателя, касательно цвета подошв у обуви, каждого гвоздя в стене и каждой посудины в комнате. Другое дело, определяет ли это насколько-нибудь личность самого владетеля вещей. Ответ известен заранее всякому, кто наблюдал процесс, которому следуют великие таланты, когда раз осматривают человека в его внешней обстановке. Не всё целиком берут они от последней, а только те её части, которые проявили мысль человека и таким образом получили значение и право на заметку. Помимо этого коренного условия, чем более станете вы увеличивать списки принадлежностей, тем досаднее становится впечатление, и тут уже никакой юмор не поможет. Правда, что при основной бедности типов псевдореализма, подобные исследования способствуют размножению действующих лиц, которые начинают уже отличаться друг от друга чисто внешне, материально, <…> но так создавать лица уже чересчур легко.

— Павел Анненков, «Заметки о русской литературе прошлого года», январь 1849

Виссарион Белинский

Верность натуре в творениях Гоголя вытекает из его великой творческой силы, знаменует в нём глубокое проникновение в сущность жизни, верный такт, всеобъемлющее чувство действительности. И это уже многие чувствуют, хотя ещё и слишком немногие сознают. Теперь все стараются писать верно натуре, все сделались юмористами: таково всегда влияние гениального человека! Новый Коломб, он открывает неизвестную часть мира, и открывает её для удовлетворения своего беспокойно рвущегося в бесконечность духа; а ловкие антрепренёры стремятся по следам его толпою, в надежде разбогатеть чужим добром!..

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

… со времени выхода в свет «Миргорода» и «Ревизора» русская литература приняла совершенно новое направление. Можно сказать без преувеличения, что Гоголь сделал в русской романической прозе такой же переворот, как Пушкин в поэзии. Тут дело идёт не о стилистике, и мы первые признаём охотно справедливость многих нападок литературных противников Гоголя на его язык, часто небрежный и неправильный. Нет, здесь дело идёт о двух более важных вопросах: о слоге и о создании. <…> Между тем реформа в романической прозе не замедлила совершиться, и все новые писатели романов и повестей, даровитые и бездарные, как-то невольно подчинились влиянию Гоголя. Романисты и нувеллисты старой школы стали в самое затруднительное и самое забавное положение: браня Гоголя и говоря с презрением о его произведениях, они невольно впадали в его тон и неловко подражали его манере. Слава Марлинского сокрушилась в несколько лет, и все другие романисты, авторы повестей, драм, комедий, даже водевилей из русской жизни, внезапно обнаружили столько неподозреваемой в них дотоле бездарности, что с горя перестали писать; а публика (даже большинство публики) стала читать и обращать внимание только на молодых талантливых писателей, которых дарование образовалось под влиянием поэзии Гоголя. Но таких молодых писателей у нас немного, да и они пишут очень мало. И вот ещё одна из главных причин бедности современной русской литературы! Если кто больше всего и больше всех виноват в ней, так это, без сомнения, Гоголь. Без него у нас много было бы великих писателей, и они писали бы и теперь с прежним успехом. Без него Марлинский и теперь считался бы живописцем великих страстей и трагических коллизий жизни <…> и пр. и пр. Гоголь убил два ложные направления в русской литературе: натянутый, на ходулях стоящий идеализм, махающий мечом картонным, подобно разрумяненному актёру, и потом — сатирический дидактизм. Марлинский пустил в ход эти ложные характеры…

— «Русская литература в 1843 году», декабрь

	Направление, данное Гоголем, особенно плодотворно для литературы и для языка, которые поэтому учатся и научатся хорошо говорить о простых вещах и уже не поучать, как прежде, торжественно и важно публику, а беседовать с нею.
	— рецензия на «Грамматические разыскания» В. А. Васильева, июль 1845

Теперь наша литература выучилась писать, и публика не хочет знать её черновых тетрадей, писанных по линейке. Теперь русский роман и русская повесть уже не выдумывают, не сочиняют, а высказывают факты действительности, которые, будучи возведены в идеал, т. е. отрешены от всего случайного и частного, более верны действительности, нежели сколько действительность верна самой себе. Теперь роман и повесть изображают не пороки и добродетели, а людей как членов общества, и потому, изображая людей, изображают общество.

— рецензия на «Букеты или Петербургское цветобесие» В. А. Соллогуба, ноябрь 1845

Стать смешным — значит проиграть своё дело. Романтизм проиграл <…>. Что же было причиною его падения? — Переворот в литературе, новое направление, принятое ею. <…> Для всего ложного и смешного один бич, меткий и страшный, — юмор. Только вооружённый этим сильным орудием писатель мог дать новое направление литературе и убить романтизм. <…> Если бы нас спросили, в чём состоит существенная заслуга новой литературной школы, — мы отвечали бы: в том именно, за что нападает на неё близорукая посредственность или низкая зависть, — в том, что от высших идеалов человеческой природы и жизни она обратилась к так называемой «толпе», исключительно избрала её своим героем, изучает её с глубоким вниманием и знакомит её с нею же самою. Это значило повершить окончательно стремление нашей литературы, желавшей сделаться вполне национальною, русскою, оригинальною и самобытною; это значило сделать её выражением и зеркалом русского общества, одушевить её живым национальным интересом. Уничтожение всего фальшивого, ложного, неестественного долженствовало быть необходимым результатом этого нового направления нашей литературы, которое вполне обнаружилось с 1836 года, когда публика наша прочла «Миргород» и «Ревизора». С тех пор весь ход нашей литературы, вся сущность её развития, весь интерес её истории заключились в успехах новой школы. <…> Главная заслуга 1845 года состоит в том, что в нём заметно определённее выказалась действительность дельного направления литературы. По крайней мере, так должно заключать из отчаянных воплей некоторых отставных или отсталых ci-devant талантов, а теперь плохих сочинителей, которые клятвенно уверяют, что с тех пор, как их книги не идут с рук и их никто уже не читает, литература наша гибнет, в чём виновата, во-первых, новая школа, которая пишет так хорошо, что только её произведения и читаются публикою, а во-вторых, толстые журналы, которые принимают на свои страницы произведения этой школы или хвалят их, когда они являются отдельными книгами…

— «Русская литература в 1845 году», декабрь

	Хотя эти рассказы и вовсе не юмористические, а только плохие и плоские, но тем не менее они — рассказы нашего времени. <…> и показывают ясно, что теперь выгоднее даже пародировать новую натуральную школу, нежели писать во вкусе старой риторической школы, — что и доказывает ясно, что реченная риторическая школа перестала здравствовать… Вечная же ей память!
	— рецензия на 4-ю и 5-ю кн. «Юмористических рассказов нашего времени» Абракадабры

… г. Булгарин <…> не может простить [Гоголю] основания литературной школы, которая всех старых писателей лишила всякой возможности с успехом писать романы, повести и комедии из русской жизни и которую за это г. Булгарин очень основательно прозвал новою натуральною школою, в отличие от старой риторической, или не натуральной, т. е. искусственной, другими словами — ложной школы. Этим он прекрасно оценил новую школу и в то же время отдал справедливость старой; — новой школе ничего не остаётся, как благодарить его за удачно приданный ей эпитет… <…> Как ни порочьте новую школу, а она уже не станет идти раковою походкою и писать по-вашему. Да притом, браня её, вы её прославляете. Все видят, что вы ополчаетесь на неё за её успехи.

— «Литературные и журнальные заметки»

… у нас хорошо расходятся даже сколько-нибудь порядочные книги, не говоря уже о превосходных. <…> Говорят даже, что у нас не может не окупиться издание самой плохой книги, почему книгопродавцы и печатают так много плохих книг. Исключение, видно, остаётся только за сочинениями господ «правдолюбов», жалующихся на то, что книги не идут с рук. Но это доказывает только, как невыгодно запаздывать талантом, умом и понятиями. В горести и отчаянии при мысли о залежавшемся товаре своего ума и фантазии эти господа вздумали свалить вину падения книжного товара на толстые журналы и на новую, будто бы ложную, школу литературы, основанную Гоголем.

— «Мысли и заметки о русской литературе», январь 1846

… мы видим в натуральной школе довольно талантов <…>. Но <…> собственно прогресс литературы в их направлении, их манере писать. Таланты были всегда, но прежде они украшали природу, идеализировали действительность, т. е. изображали несуществующее, <…> а теперь они воспроизводят жизнь и действительность в их истице. От этого литература получила важное значение в глазах общества. <…> Без русских повестей теперь не может иметь успеха ни один журнал. И это не прихоть, не мода, но разумная потребность, имеющая глубокий смысл, глубокое основание: в ней выражается стремление русского общества к самосознанию, следовательно, пробуждение в нём нравственных интересов, умственной жизни. Уже безвозвратно прошло то время, когда даже всякая посредственность иностранная казалась выше всякого таланта русского. Умея отдавать справедливость чужому, русское общество уже умеет ценить и своё, равно чуждаясь как хвастливости, так и уничижения. Но если оно более интересуется хорошею русскою повестью, нежели превосходным иностранным романом, — в этом виден огромный шаг вперёд с его стороны. В одно и то же время уметь видеть превосходство чужого над своим и всё-таки ближе принимать к сердцу своё, — тут нет ложного патриотизма, нет ограниченного пристрастия: тут только благородное и законное стремление сознать себя… Натуральную школу обвиняют в стремлении всё изображать с дурной стороны. Как водится, у одних это обвинение — умышленная клевета, у других — искренняя жалоба. <…> Но если бы её преобладающее отрицательное направление и было одностороннею крайностию, — и в этом есть своя польза, своё добро: привычка верно изображать отрицательные явления жизни даст возможность тем же людям или их последователям, когда придёт время, верно изображать и положительные явления жизни, не <…> идеализируя их реторически.

— «Взгляд на русскую литературу 1846 года», декабрь

	Говорить о современной русской литературе, значит говорить о так называемой натуральной школе и о так называемых славянофилах, ибо это самые характеристические явления современной русской литературы, вне которых нет на Руси никакой литературы.
	— «Современные заметки», январь 1847

• см. «Ответ „Москвитянину“», октябрь 1847 (полемика со статьёй Самарина)

• см. «Взгляд на русскую литературу 1847 года» (статью первую), декабрь

… литература всё-таки не может пользоваться хорошими людьми, не впадая в идеализацию, в реторику и мелодраму <…> по той простой причине, что их тогда не пропустит цензурная таможня. А почему? Потому именно, что в них человеческое в прямом противоречии с тою общественною средою, в которой они живут. <…> Вот, например, честный секретарь уездного суда. <…> Писатель натуральной школы <…> под конец повести представит, что героя опутали со всех сторон и запутали, засудили, отрешили с бесчестием от места, которое он портил, и пустили с семьёю по миру, если не сослали в Сибирь, а общество наградило его за добродетель справедливости и неподкупности эпитетами беспокойного человека, ябедника, разбойника и пр. и пр. <…> Между Гоголем и натуральною школою — целая бездна; но всё-таки она идёт от него, <…> он не только дал ей форму, но и указал на содержание. Последним она воспользовалась не лучше его (куда ей в этом бороться с ним!), а только сознательнее. <…> Гений — инстинкт, а потому и откровение…

— письмо К. Д. Кавелину 7 декабря 1847

1850-е

	Если б Пушкин прожил до нашего времени, его творения составили бы противодействие гоголевскому направлению, которое, в некоторых отношениях, нуждается в таком противодействии. — слова, переданные А. В. Дружининым и подтверждённые Тургеневым в письме В. П. Боткину 17 июня 1855
	— Иван Тургенев

Нам нужна поэзия. Поэзии мало в последователях Гоголя, поэзии нет в излишне реальном направлении многих новейших деятелей. Самое это направление не может назваться натуральным, ибо изучение одной стороны жизни не есть ещё натура. Скажем нашу мысль без обиняков: наша текущая словесность изнурена, ослаблена своим сатирическим направлением. Против того сатирического направления, к которому привело нас неумеренное подражание Гоголю, поэзия Пушкина может служить лучшим орудием.

— Александр Дружинин, «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений», 1855

… что нового внесено в литературу после Гоголя? И ответом будет: гоголевское направление до сих пор остаётся в нашей литературе единственным сильным и плодотворным. Если и можно припомнить несколько сносных, даже два или три прекрасных произведения, которые не были проникнуты идеею, сродною идее Гоголевых созданий, то, несмотря на свои художественные достоинства, они остались без влияния на публику, почти без значения в истории литературы. Да, в нашей литературе до сих пор продолжается гоголевский период — а ведь уж двадцать лет прошло со времени появления «Ревизора», двадцать пять лет с появления «Вечеров на хуторе близ Диканьки» — прежде в такой промежуток сменялись два-три направления. Ныне господствует одно и то же, и мы не знаем, скоро ли мы будем в состоянии сказать: «начался для русской литературы новый период». <…> Быть может, сфера гоголевских идей так глубока и обширна, что нужно слишком много времени для полной разработки их литературою, для усвоения их обществом, — условия, от которых, конечно, зависит дальнейшее литературное развитие, потому что, только поглотив и переварив предложенную пищу, можно алкать новой, только совершенно обеспечив себе пользование тем, что уже приобретено, должно искать новых приобретений, — быть может, наше самосознание ещё вполне занято разработкою гоголевского содержания, не предчувствует ничего другого, не стремится ни к чему более полному и глубокому? <…> Гоголь важен не только как гениальный писатель, но вместе с тем и как глава школы — единственной школы, которою может гордиться русская литература…

— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья первая), ноябрь 1855

	Пишите о естественных потребностях — и у вас выйдет действительность и натуральная школа. <…> Дух действительности признаёт власть духа художника и отзывается всеми голосами своими на его мощный голос. Маленьким же сочинителям <…> он в насмешку высылает толпу мелких духов, с тем, чтоб они своими кривляньями и ломаньями дразнили их на всех перекрёстках и вводили в заблуждение.
	— П. Павлюк, «Приятельские беседы»

	… роман и повесть страстно набросились на <…> вполне национальный сюжет — на вампира русского общества, чиновника. Повелитель последнего малодушно предал его литературе, предполагая, что она будет касаться только низших рангов. Это новое направление сразу достигло необычайного успеха.
	— Александр Герцен, «О романе из народной жизни в России», декабрь 1857

В гласных проявлениях общественной жизни России в последнюю четверть века произошло обстоятельство, довольно замечательное по своей странности: в этих проявлениях почти нисколько не отражалась внутренняя работа жизни. По газетам, по отчётам, по статистическим выводам, по официальным сведениям журналов <…> — можно видеть только одно: что «всё обстоит благополучно». Между тем на деле далеко не всё обстояло так благополучно <…>. Это хорошо знали и решились прямо сказать некоторые благородные и энергические люди, желавшие, чтобы жизнь нашла своё отражение в печатном слове всеми своими сторонами, хорошими и худыми, и всеми своими стремлениями, близкими и далёкими. Изобразителем этих сторон явился Гоголь, истолкователем этих стремлений — Белинский; около них группировалось несколько десятков талантливых личностей. Все они дружно принялись за своё дело и явились пред обществом действительно передовыми людьми, руководителями общественного развития. Большинство <…> туго поддавалось на убеждения энергических деятелей гоголевской партии; но, одушевляемые Белинским и лучшими из друзей его, эти люди неутомимо продолжали своё дело. Успех их был велик в обществе: к концу жизни Белинского они решительно овладели сочувствием публики; их идеи и стремления сделались господствующими в журналистике <…>. Русское печатное слово действительно шло к тому, чтобы сделаться верным и живым выражением русской жизни. Но в 1848 году Белинский умер, многие из его друзей и последователей рассеялись в разные стороны, Гоголь в то же время резко обозначил перемену своего направления, и начатое дело остановилось при самом начале.

— Николай Добролюбов, «Литературные мелочи прошлого года», январь 1859

См. также

• Натурализм (литература)