Письма Владимира Одоевского

Здесь представлены цитаты из писем Владимира Одоевского.

1820-е

Пантомима была начальным языком человека, потом следовали неопределённые звуки, выражавшие различные предметы в природе, как-то: свист, гром и проч., чему служит доказательством существование во всех языках слов так называемых природоподражательных <…>. Наконец, уже произошли определённые слова. Не таков ли ход должны иметь и искусства. Пантомиме соответствует живопись; звукам природо-подражательным — музыка, словам — поэзия.

— В. П. Титову, 16 июля 1823

	Карамзин <…> сделался писателем народным, всеклассным, если можно так выразиться.
	— М. П. Погодину, 1827

На нашу журналистику нашло какое-то беснование. <…> я с тех пор как отделился от литературы и сделался карикатурою на И. И. Дмитриева, я на это всё смотрю с восхищением. Забываю о том, кто пишет и что пишут, вижу только, что чернилы изводятся, бумага истребляется, станки типографские стонут, в лучших обществах интересуются русскою литературою и читают, по крайней мере, объявления о русских журналах; вижу, что школы умножаются, возникает Педагогический институт и в нём кафедра философии, что первая мысль о том была самого Государя, как равно и о выставке произведений русской промышленности, и с восторгом повторяю себе, что всё это вместе называется деятельностью!:с.150

— Н. А. Полевому, 1828

… последние книжки «Московского вестника» произвели пренеприятное впечатление на людей всех партий. Похвалы Арцыбашеву и брань на Карамзина всем показалась явлением по крайней мере странным. Я сам <…> совсем не карамзинист, но и меня возмутило сочинение, в котором великого писателя тормошат как школьника. Я не говорю о том, справедливы или несправедливы мнения г. Арцыбашева; дело в том, что таким тоном не говорят о единственном нашем историке. Ваши объяснения ничего не помогают; никто не сомневается в вашей благонамеренной цели, но вы бы также её достигли, если б выбрали из критики Арцыбашева лучшее, откинувши все неприличное. <…> Смех и негодование — вот впечатление, которое производят наши писатели на публику и без того не расположенную к просвещению. Так, любезнейший Михаил Петрович, издавая журнал, т.е. единственные книги, читаемые в России, мало обращать внимание на разрешение частных учёных вопросов; решительно могу сказать, познакомившись более со светом, что эти вопросы никого не интересуют, кроме десятка может быть во всей России и печатать о них что-нибудь истинная роскошь, или лучше мотовство, а особливо в журнале; загляните в любой экземпляр и вы увидите, что известия о Чуди и Черемисах и других подобных вопросах — даже не разрезаны. Оно и естественно. <…> можно ли человека с тощим желудком потчевать каким-нибудь воздушным пирожным? Всякий журнал в России, по моему мнению, должен иметь одну цель — возбудить охоту к чтению. Знакомство с делом, доставленное мне службою, уверило меня, что наше просвещение находится на степени наших прадедов, которым насильно надобно было брить бороды, что всякое действие на просвещение в России может только и единственно сходить сверху от правительства, что одно его покровительство согревает кое-где явившуюся любовь к просвещению. Отнимите это солнце, и завянут парниковые цветы нашей словесности. Нигде на всём пространстве империи нет самопроизвольного стремления к просвещению. Что сделает правительство, — то и есть.:с.158-9

— М. П. Погодину, 12 января 1829

1830-е

	На сих днях вышли Вечера на хуторе — малороссийские народные сказки. Они, говорят, написаны молодым человеком, по имени Гоголем, в котором я предвижу большой талант: ты не можешь себе представить, как его повести выше и по вымыслу, и по рассказу, и по слогу всего того, что доныне издавали под названием русских романов.
	— А. И. Кошёлеву, 23 сентября 1831

Чтоб меня, русского человека, т. е. который происходит от людей, выдумавших слова приволье и раздолье, не существующие ни на каком другом языке — вытянуть по басурманскому методизму? Не тут-то было! Та ли у нас природа, принимая это слово во всех возможных значениях? У басурманов явится весна, уже вытягивает, вытягивает почки, — потом лето уж печёт, печёт, осень жеманится, жеманится перед зимой — так ли у нас? Ещё снег во рву, да солнце блеснуло, и разом всё зазеленело, расцвело, созрело и снова под снеговую шубу. Так и все наши великие люди <…> и ваш покорный слуга. <…> Так не удивляйтесь же, что я по-прежнему не ложусь в 11, не встаю в 6, не обедаю в 3…:с.165

— М. П. Погодину, октябрь 1831

Скажите, любезнейший Александр Сергеевич: что делает наш почтенный г. Белкин? Его сотрудники Гомозейко и Рудый Панёк по странному стечению обстоятельств описали: первый — гостиную, второй — чердак: нельзя ли г. Белкину взять на свою ответственность — погреб, тогда бы вышел весь дом в три этажа и можно было бы к Тройчатке сделать картинку, представляющую разрез дома в 3 этажа с различными в каждом сценами; Рудый Панёк даже предлагал самый альманах назвать таким образом: Тройчатка, или Альманах в три этажа…

— А. С. Пушкину, 28 сентября 1833

… Писарев явился к нам детям в школу человеком взрослым; <…> он производил на меня действие, какое всегда производит взрослый человек на дитятю; он пугал меня своею опытностию, своим положительным умом, знал это и пользовался младенческою чертою, которая до сих пор осталась в моём характере; несмотря на то, я уважал талант его и любил его душевно, ибо иначе любить не могу. Потеря его была мне весьма чувствительна: с летами он мог бы сделать чудеса, ибо я уверен, что лета заставили бы его дать больше воли своему сердцу, которое у него было прекрасное, но которое он ежеминутно старался давить своим рассудком и своею ложною системою и в жизни — и в искусстве.— <…> люди, которых я защищал и на которых он нападал, теперь сделались классическими у нас писателями; те же, которых он защищал, уплыли в грязь; мнения, которые я поддерживал и над которыми тогда так усердно смеялись, ныне сделались всеобщими, противные им умерли прежде Писарева. <…> 9-я Симфония Бетговена — это чудо; в ней Бетговен проложил новую дорогу для музыки, которую никто я не предполагал. Французы насилу её расчухали…

— А. Н. Верстовскому, 1834

	… [Вашу] «Историю поэзии» я читал с величайшим наслаждением; это первая в самом деле книга на русском языке.
	— С. П. Шевырёву, 1836

Савельич чудо! Это лице самое трагическое, т. е. которого больше всех жаль в Повести. Пугачёв чудесен; он нарисован мастерски. Швабрин набросан прекрасно, но только набросан; для зубов читателя трудно пережевать его переход из гвардии офицера в сообщники Пугачёва. По выражению Иосифа Прекрасного, Швабрин слишком умён и тонок, чтобы поверить возможности успеха Пугачёва, и недовольно страстен, чтобы из любви к Маше решиться на такое дело. Маша так долго в его власти, а он не пользуется этими минутами. Покаместь Швабрин для меня имеет много нравственно-чудесного; может быть как прочту в 3-й раз лучше пойму.

— А. С. Пушкину, конец ноября — начало конец декабря 1836

Ты удивишься, когда узнаешь, что мои арлекинские сказки я писал в самые горькие минуты моей жизни: после этого не упрекай же меня в слабости характера, — это действие было сильным торжеством воли, к которому не многие могут быть способны. В это время я успел перейти все степени нравственного страдания <…>. Один раз я позволил себе увлечься горем, и «Бах» есть слабый отпечаток того, что происходило в душе моей. Пожалей обо мне: фактически часть моей жизни растерзана, глубокое чувство подавлено, а от этой борьбы, что ни говори, душа всегда остаётся в потере…:с.266

— А. И. Кошёлеву, после 1836

	… статья о Пушкине, напечатанная в «Библиотеке для чтения», <…> написана врагом Пушкина Полевым и с большим коварством; эти господа, кажется, задумали мало-помалу задушить мёртвого Пушкина (ибо с живым им этого не удалося), и эта статья есть первый камень этой батареи.
	— Б. Г. Глинке, 14 мая 1837

1840-е

	Вы знаете моё благоговение к этому великому человеку. <…> он мне служит масштабом для оценки всех музыкальных произведений; я признаю их достоинство лишь в той мере, насколько они приближаются к сочинениям Себастияна Баха;..
	— А. Ф. Львову, вероятно, 1840-е

… мне говорят: ты падаешь, потому что малу-помалу миришься с пошлостью жизни и оттого, что дал в себе место скептицизму, миришься потому, что твоя филиппика принимает вид повести, сомневаешься потому, что не веришь в данное направление разума человеческого! Вы, господа, требуя в каждом деле разумного сознания, вы находитесь под влиянием странного оптического обмана, вам кажется, что вы требуете разумного сознания, а в самом деле вы хотите, чтобы вам верили на слово. Ваш criterium разум всего человечества; но как постигли вы его направление? Не чем другим, как вашим собственным разумом! Следственно, ваши слова «верь разуму человечества» значат «верь моему разуму!» — и, что бы вы ни делали, каким бы именем вы ни называли ваш criterium, в той сфере, где вы находитесь, вы всегда придёте к этому заключению. <…> Я не могу принять за criterium разума человеческого: во-первых, потому, что он неуловим — он агломерат, составленный из частных разумов; идеализация его кем бы то ни было всегда будет произведением индивидуальным, следственно, не имеющим характера истины безусловной, всеобъемлющей; во-вторых, потому, что он ещё не уничтожил страдания на земле; говорить, что страдание есть необходимость, значит противоречить тому началу, которое в нашей душе произвело возможность вообразить существование нестрадания, откуда взялось оно? в-третьих, потому, что разум человеческий, как продолжение природы, должен (по аналогии) также быть несовершенным, как несовершенна природа, основывающая жизнь каждого существа на страдании или уничтожении другого. <…> Форма — дело второстепенное; она изменилась у меня по упрёку Пушкина о том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь быть более пластическим — вот и всё; но заключать отсюда о примирении с пошлостью жизни — мысль неосновательная; я был всегда верен моему убеждению, и никто не знает, каких усилий, какой борьбы мне стоит, чтоб доходить до дна моих убеждений, отстранять всё, навеянное вседневной жизнию, и быть или по крайней мере стараться быть вполне откровенным. <…> я знаю по опыту, что невозможно приказать себе писать то или другое, так или иначе; мысль мне является нежданно, самопроизвольно и, наконец, начинает мучить меня, разрастаясь беспрестанно в материальную форму, — этот момент психологического процесса я хотел выразить в Пиранези, и потому он первый акт в моей психологической драме <…>. Требовать, чтобы человек принудил себя быть убеждённым, — есть процесс психологически невозможный. Терпимость, господа, терпимость! — пока мы ходим с завязанными глазами. Она пригодится некогда и для вас, ибо, помяните моё слово, если вы и не приблизитесь к моим убеждениям, то всё-таки перемените те, которые теперь вами овладели; невозможно, чтобы вы наконец не заметили вашего оптического обмана.

— А. А. Краевскому, [декабрь 1844]

… г. Резвый — не только глубокий знаток музыки и талантливый сочинитель, но что он своим переводом Фуксова «Генерал-баса» установил впервые наш технический музыкальный язык — труд нелегкий, счастливо исполненный и заслуживший всеобщую благодарность. Этот труд требовал со стороны переводчика не только знания обоих языков, но и полного обладания музыкою, как наукою и как искусством. Если ныне преподавание музыки на русском языке сделалось возможным, если каждый из нас может теперь писать о музыке, не останавливаясь на каждом шагу, то этим мы обязаны единственно почтенным трудам г. Резвого.

— в редакцию «Литературной газеты»

	Странная моя судьба, для вас я западный прогрессист, для Петербурга — отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведёт к истине.
	— А. С. Хомякову, 20 августа 1845

1850-е

	Тургенев <…> человек с большим талантом, хотя и не ко времени, которое вовсе не литературно, а больше ростбифно.
	— приятелю-помещику, 1850

	… ты ленишься — из рук вон. Право, грех. От этого у тебя выходят прелестные карапузики, голова, туловище — чудо, а ножки приказали кланяться! <…> Пойми, что тебя хотят слушать, хотят долго слушать, и что публику надобно кормить жёваным; нежёваного она не переваривает и, бросившись с жадностию на лакомый кусок — жалуется на индижастию. Бога ради будь подолговязее.
	— М. И. Глинке, 21 октября 1851

	… издавна участвуя в разных ассоциациях, я сделал следующее грустное наблюдение: в нашем Славянском племени вообще есть какой-то элемент, разрушительный для всякой ассоциации; никак мы не можем забыть нашего я, никак не можем принести его в жертву общему делу…
	— А. Н. Серову, 30 декабря 1859

1860-е

Никогда музыка Беллини не причиняла мне столько зла, как в Вашем исполнении. <…> между этими двумя фразами меньше противоречия, чем между сюжетом «Нормы» и музыкою Беллини. Никогда я не ощущал сильнее всю доводящую до отчаяния нелепость этого композитора, который словно старается подыскать самые банальные фразы для выражения самых трагических положений. Это постоянное несоответствие нарушает закон драматического искусства, вносит определённую посредственность в исполнение и банальность в выражение, чего Вы никогда не достигнете. Как бы Вы ни хотели оживить, одухотворить эти монотонные вокализы, поднять их на высоту Вашего таланта, — они всегда упадут на землю. Вы держите в руках картонного паяца, а хотите сделать из него Геркулеса Фарнезского! — перевод с фр.

— Э. Ла Груа, после 6 февраля 1860

	Вообще всё, что вышло из-под пера гениального художника, имеет своё значение, особливо для соотечественников; к произведениям таких личностей нельзя прикладывать какую-либо произвольную табель о рангах, — это значило бы разрушать цельный организм жизни художника, обнимающий все его произведения в их последовательной связи.
	— Н. В. Кукольнику, 9 марта 1862

Осмеливаюсь сложить у подножия Вашего престола заветную тайну: уже много лет я храню её в душе моей, никому не открывая. Занятия долгой жизни, и личные, и служебные, дали мне возможность достаточно изучить Россию, особенно в новейшем её периоде. Я бы желал мои наблюдения употребить в дело; но и другие побуждения приводят меня к той же мысли. <…> Ваше царствование начало новую эпоху России. <…> Мой предок князь Никита имел счастие быть верным подданным, даже другом и поверенным всех тайн Вашего предка, царя Алексея Михайловича. Позвольте мне иметь счастие быть Вашим бытописателем. <…> Необходим честно выработанный материал для будущих Ваших историков. Первый современный труд всегда служит подкладкою для следующих трудов и влияет на их направление. <…> Я старею и боюсь умереть прежде, нежели исполню предпринятое; боюсь чтобы Ваша прекрасная жизнь не была впервые изображена или рукой чёрствой, безжизненной, или под углом зрения какой бы то ни было партии. Я бы желал, чтобы Ваша история была вполне исторической; для такой истории нужен материал, добросовестно выработанный. Пугают меня великость дела и слабость сил моих. Но когда я читаю клеветы чужеземцев, из-за гроба Жуковский упрекает меня за бездействие и ободряет на делание; он любил во мне то, что он называл «определительностью мысли и слова, искренностью моих убеждений и умением писать по-русски». <…> История Царя — в законах его царствования. К счастию у меня материал готовый: Полное Собрание Законов послужит основанием всего моего труда; к этой первоначальной работе примкнут все те сведения, кои могут быть получены из других источников. <…> Я не нуждаюсь ни в каком денежном пособии; того, что имею от щедрот Ваших, весьма достаточно для моей скромной жизни. Впоследствии, при большем развитии моего труда, когда потрѳбуются помощники или нужны будут поездки, я уверен, что Ваше Императорское Величество не откажете мне в некотором содействии. Название труда: «Россия во второй половине XIX-го века». <…> Я предполагал предаться всецело этому труду, когда мало по малу уменьшатся занятия по Сенату; но в настоящее время они умножились почти вдвое и требуют у меня исключительно для себя около 12-ти часовой работы в сутки. Прибавить к сему ещё несколько часов я уже не в силах. Ночная, прежде любимая моя, работа сделалась уже для меня невозможностью. <…> я боюсь умереть головой. Немного светлых дней для меня остаётся; я хотел бы посвятить их непосредственно особе Вашей. <…> осмелюсь просить открытого входа в архивы на том основании, как это было дозволено Карамзину.:с.374 — отправлено В. П. Титовым 18 декабря 1869

— неотправленное Александру II, середина 1868