Русские журналы

Журналы на русском языке издаются преимущественно в России.

Обобщающие цитаты

… энциклопедического направления до сих пор неуклонно держатся все наши лучшие журналы и которого они будут держаться до той поры, пока уровень нашего общего образования не сравняется с иностранным. Французы и англичане, имеющие некоторое понятие о русской литературе, с недоумением (а часто и с иронией) толкуют о страшном объёме наших периодических изданий; <…> их удивляет то, что русская публика, вместо «обозрений», выписывает себе какие-то периодические энциклопедии и ещё называет эти энциклопедии журналами. Им не приходит в голову того, что такими энциклопедиями ежегодно распространяются массы многостороннейших сведений, большею частью новых для русской публики;..

— Александр Дружинин, «Осип Иванович Сенковский», конец 1858

1820-е

… на Парнассе издаётся великое множество Журналов и Ведомостей. — Сии журналы получаются, как говорят, весьма немногими: — да и не мудрено! — при подписке должно платить не деньгами, но основательными познаниями или хорошими стихами. Надобно заметить, что эти журналы на Парнассе высоко ценятся — не как у нас! — и большая часть подписчиков не имеют даже права получать полных нумеров, но по нескольку только листочков. В древности, говорят, лишь Гомер с Платоном получали полные нумера всех журналов.

— Владимир Одоевский, «Листки, вырванные из Парнасских ведомостей», январь 1824

Один журнал Исполнен приторных похвал, Тот брани плоской. Все наводят Зевоту скуки — хоть не сон. Хорош Российской Геликон! — Александр Пушкин, «Евгений Онегин», черновик гл. 3 (XXVIb), 1824

	Представьте, что по сие время у меня уже 700 подписчиков <…>. Как-то у вас в Петербурге, а здесь с упадком торговли вообще упала и книжная торговля, а журналы особенно. <…> других журналов и 300 экз. не печатается каждого.
	— Николай Полевой, письмо П. П. Свиньину 22 января 1826

… издавая журнал, т.е. единственные книги, читаемые в России, мало обращать внимание на разрешение частных учёных вопросов; решительно могу сказать, познакомившись более со светом, что эти вопросы никого не интересуют, кроме десятка может быть во всей России и печатать о них что-нибудь истинная роскошь, или лучше мотовство, а особливо в журнале; загляните в любой экземпляр и вы увидите, что известия о Чуди и Черемисах и других подобных вопросах — даже не разрезаны. Оно и естественно. <…> можно ли человека с тощим желудком потчевать каким-нибудь воздушным пирожным? Всякий журнал в России, по моему мнению, должен иметь одну цель — возбудить охоту к чтению.

— Владимир Одоевский, письмо М. П. Погодину 12 января 1829

… в начале 1829 года <…> большая часть прежних журналов получила некоторые преобразования. <…> Можно бы подумать, что и для журналов есть климатерические годы, что и на них действует влияние планет, по которому они, как бы невольно, вдруг подчиняются одинакому стремлению, или терпят потрясения и перемены в эфемерном бытии своём. Другое — правда, не новое и вовсе не утешительное явление, зловещею кометой висело над нашим журнальным миром в течение сего полугодия; это была <…> журнальная брань, доходившая в некоторых журналах до высшей степени неприличия или неуважения к публике.

— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за первую половину 1829 года», декабрь

1830-е

	До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны да сухи;..
	— Александр Пушкин, письмо И. В. Киреевскому 4 февраля 1832

Долговременное наблюдение и торговый опыт удостоверили меня, что главную причину как посредственности отечественных литературных изданий, так и непрочности их существования следует приписать тому обстоятельству, что до сих пор они обыкновенно предпринимались отдельными лицами, основывавшими расчёты свои в успехе более на собственном своём трудолюбии, чем на правильном содействии постоянных и известных в учёном свете сотрудников, и предпринимались без нужных денежных средств к упрочению своего быта и к приобретению важных материалов и к приличному вознаграждению писателей за труды, коими сии последние могли бы украшать подобные издания и поддерживать их славу. Посему многие журналы, коим сначала удавалось быстро возвыситься на степень некоторой известности посредством своего слога или счастливого выбора предметов, скоро потом столь же быстро клонились к упадку и, наконец, находились в невозможности удовлетворить обязанностям подписки, что равномерно вредило и словесности, пользам читателей и оборотам книжной торговли. В таком случае, что оживить своё существование и разбудить любопытство публики, они большею частью принуждены были прибегать к <…> резкости суждений, к наступательной войне с целым литературным миром и к бранчливой полемике. Но одним из ощутительнейших <…> последствий сего порядка вещей было то, что несмотря на довольно значительное число весьма хороших литераторов и на щедрость, с какою наша публика всегда готова была платить за их произведения, до сих пор ни один из русских литературных журналов не мог выдержать сравнения даже со второстепенными сего рода изданиями за границей. — парафразировал в объявлении издания

— Александр Смирдин, прошение в Петербургский цензурный комитет о разрешении «Библиотеки для чтения», начало 1833

	… в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет.
	— Сергей Уваров, слова А. В. Никитенко (дневник, 9 апреля 1834)

	Вы посмотрите, на петербургские <…> журналы: каждый из них чуть ли не сто лет собирается прожить. А вам что? Вы сначала только раззадоритесь, а потом чрез день и весь пыл ваш к чорту. <…> Я сомневаюсь, бывало ли когда-нибудь в Москве единодушие и самоотвержение…
	— Николай Гоголь, письмо М. П. Погодину 20 февраля 1835

• см. Николай Гоголь, «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», март 1836

В Москве все журналы, как бы учёны ни были, но всегда к концу книжки оканчиваются картинкою мод; петербургские редко прилагают картинки; если же приложат, то с непривычки взглянувший может перепугаться. Московские журналы говорят о Канте, Шеллинге и проч. и проч.; в петербургских журналах говорят только о публике и благонамеренности… В Москве журналы идут наряду с веком, но опаздывают книжками; в Петербурге журналы нейдут наравне с веком, но выходят аккуратно, в положенное время. В Москве литераторы проживаются, в Петербурге наживаются.

— Николай Гоголь, «Петербургские записки 1836 года», апрель 1836

1840-е

… что это там за странное явление, резко противоречащее величию, нас окружающему? Что это за необыкновенная, безобразная куча, вроде муравьиной, копышется там, своим мелким видом ярко отличаясь от всего того, чтó её окружает? С первого раза покажется вам, что в ней и много деятельности, и большое европейское движение; но подойдите ближе — вглядитесь — и скоро, перед глазами вашими, спадёт эта личина трудолюбия — и откроется, с немногими исключениями, одна лишь праздная суета и тревога. Символ почтенный, символ благородный труда и деятельности, наружность обещающая что-то, а если разобрать, то немногие избранные заняты делом истинной пользы и предприемлют труд потомственный. Большею же частию, безымянные насекомые работают над ничтожною кучею одного бесполезного сора. Смотрите, смотрите, как они его тащат наперерыв друг перед другом. <…> Под предлогом труда, везде видна лишь мелкая страсть и расчёт себялюбивый; суеты премного, а плод один — вырастает лишь куча бесполезного сора. <…> Увы! это самая деятельная сторона современной русской литературы!.. <…> Давно ли, в этом исполинском городе <…> действовали славно другие богатыри нашей Словесности? И что же? Теперь или совсем нет их, или они умолкли и сошли со сцены действия!.. На место прежних славных лиц с известным образом мыслей и характером, на место литераторов, именами своими украшавших славу своего отечества, поступили компании журнальные, образуемые набором перьев безымянных!.. В них видим мы какие-то собирательные лица, в которых совокупляется множество писателей, известных и неизвестных, в отдельные массы, управляемые невидимою силою внутреннего притяжения. <…> Так весело стоит на поле и тяжёлым колосом гнётся книзу поспелая нива: честные земледельцы положили в неё труд свой; благосклонное небо её поливало и грело; осталось одно лёгкое, последнее дело — снять и потребить её. Но вот — смотрите — что это там за серая туча на небосклоне? Как будто из мелких точек вся соткана и летит быстро, жадно на чужой плод… Это саранча — настоящий потребитель приготовленной жатвы. Нагло предоставляет она себе последнее, лёгкое дело, бросается на ниву и ест её.

— Степан Шевырёв, «Взгляд на современное направление русской литературы. Сторона чёрная», январь 1842

Признаюсь, я даже не могу и представить себе, чем может быть нужно нынешнему времени появленье нового журнала. Это энциклопедическое образование публики посредством журналов уже не так теперь потребно, как было прежде. Публика уже более приготовлена. Уже всё зовет ныне человека к занятиям более сосредоточенным, не только значительность современных вопросов, но даже самая пустота современного общества и легковесная ветреность дел <…>. Никакой новый журнал не может дать теперь обществу пищи питательной и существенной.

— Николай Гоголь, «О Современнике», декабрь 1846

Главный недостаток большей части наших журналов и газет заключается в самом их происхождении. Почти все они возникли не вследствие идеи, искавшей себе обнаружения в обществе… В этом отношении их скорее можно назвать ежемесячными сборниками статей, чем журналами в настоящем смысле. К этому понятию так привыкла наша публика, что некоторые журналисты решаются даже выставлять перед ней бесхарактерность своих изданий как отличительное их достоинство. Одни из них с постоянным самодовольствием дают знать каждый месяц, что публика никогда не слыхала от них решительных приговоров ничему на свете, другие с не меньшей гордостью повторяют, что они приняли за правило — не принимать серьёзно никаких общественных и литературных явлений; третьи — открыто поставили себе в обязанность не щадить ничего, что сколько-нибудь походит на характер; четвёртые — беспрестанно уверяют публику, что стоят за одну правду, предоставляя каждому давать этому отвлечённому понятию какой угодно смысл и понимая его про себя совершенно оригинальным образом. Этим объясняется удивительная непоследовательность в содержании наших периодических изданий. Встречая в русском журнале такую-то статью, вы очень редко можете отдать себе отчёт — почему попала она в этот, а не в другой какой журнал. <…> В противоположность этой бесхарактерности большей части журналов и газет некоторые издания в свою очередь отличаются забавною скрупулезностью в поддержании своего направления. Для журналистов, впадающих в такую крайность, характер журнала и убеждения его редактора — две вещи разные: пусть убеждения его развиваются и изменяются сами по себе, дух журнала должен оставаться неизменным, тоже сам по себе. <…> чтение журналов составляет у нас значительнейшую умственную пищу людей, читающих по-русски. На этих-то людях отражаются самыми резкими чертами все недостатки нашей журналистики. Они образуют собою особенный, весьма любопытный тип. Вслушайтесь в разговор таких людей: с первого взгляда иной читатель русских журналов может показаться не только сведущим, но даже и человеком с убеждениями. <…> нам встреча с таким господином всегда напоминает нам одного немца, которого вся библиотека состояла из тома известного немецкого конверсационс-лексикона, заключающего в себе объяснение слов, начинающихся с букв G и Н: этот немец очень обстоятельно говорил о жизни и сочинениях Гёте и решительно ничего не знал о Шиллере, кроме того, что Шиллер был другом автора «Фауста». Так называемые убеждения читателя русских журналов также могут возбудить искреннее соболезнование: то кажется ему, что он выразился слишком сильно, пересолил, то, наоборот, мучит его мысль, что речь его слишком робка, что в идеи его вкралась уступка, лишающая слова его всякой колоритности. Одним словом, он ни дать ни взять блуждает в области мысли, как чисто одетый господин, перебегающий без калош по переулку, усеянному лужами.

— Валериан Майков, «Нечто о русской литературе в 1846 году», декабрь

	… зачем они не дружно соединились в одну книгу, зачем у нас так много полуплохих журналов, а не один хороший журнал?..
	— Владимир Соллогуб, «Музыкальные вечера Вьетана. — Нашествие журналов», январь 1847

По мере того как в Европе решаются вопросы всемирной важности, у нас тоже разыгрывается драма, нелепая и дикая, жалкая для человеческого достоинства, комическая для постороннего зрителя, но невыразимо печальная для лиц, с ней соприкосновенных. Несколько убогих литераторов, с Булгариным, Калашниковым и Борисом Фёдоровым во главе, ещё до европейских событий пытались очернить в глазах правительства многие из наших журналов, особенно «Отечественные записки» и «Современник». Но едва раздался гром европейских переворотов, как в качестве доносчиков выступили и лица, гораздо более сильные и опасные. Граф Строганов, бывший попечитель Московского университета, движимый злобой на министра народного просвещения Уварова, который был причиною увольнения его от должности попечителя, представил государю записку об ужасных идеях, будто бы господствующих в нашей литературе — особенно в журналах — благодаря слабости министра и его цензуры. Барон Корф, желая свергнуть графа Уварова, чтобы занять его пост, представил другую такую же записку. И вот в городе вдруг узнают, что вследствие этих доносов учреждён комитет под председательством морского министра, князя Меншикова <…>. Цель и значение этого комитета были облечены таинственностью, и оттого он казался ещё страшнее. Наконец постепенно выяснилось, что комитет учреждён для исследования нынешнего направления русской литературы, преимущественно журналов, и для выработки мер обуздания её на будущее время. Панический страх овладел умами. Распространились слухи, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, истолкованием их и измышлением жестоких наказаний лицам, которые излагали их печатно или с ведома которых они проникли в публику. «Отечественные записки» и «Современник», как водится, поставлены были во главе виновников распространения этих идей. <…> Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство ещё более усложняли дело. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей.

— Александр Никитенко, дневник, 25 апреля 1848

Виссарион Белинский

… в начале Карамзинского периода впервые родилась у нас мысль о литературе: вследствие того появились у нас и журналы. Но что такое были эти журналы? Невинное препровождение времени, дело от безделья, а иногда и средство нажить денежку. Ни один из них не следил за ходом просвещения, ни один не передавал своим соотечественникам успехов, человечества на поприще самосовершенствования. <…> Конечно, тогда не только в России, но отчасти и в Европе смотрели на литературу не сквозь чистое стекло разума, а сквозь тусклый пузырь французского классицизма; но движение там уже было начато <…>. Тридцатый, холерный год был для нашей литературы истинным чёрным годом, истинно роковою эпохою, с коей начался совершенно новый период её существования, в самом начале своём резко отличившийся от предыдущего. <…> Журналы все умерли, как будто бы от какого-нибудь апоплексического удара или действительно от холеры-морбус. <…> Они почти все родились без всякой нужды, а так, от безделья или от желания пошуметь, и потому не имели ни характера, ни самостоятельности, ни силы, ни влияния на общество, и неоплаканные сошли в безвременную могилу.

— «Литературные мечтания», декабрь 1834

… как ни мало теперь у нас журналов, но всё больше, чем книг. <…> Недаром петербургская книжная производительность не в ладу с московскою: каждая из них, несмотря на видимое разногласие с самой собою, имеет общий характер, одно направление, одно основание, и, вследствие совершенной противоположности друг с другом, во всех этих отношениях, обе они должны находиться одна к другой в естественной неприязни… <…> все литературные петербургские журналы, несмотря на разность их направления и неравенство в силах, <…> стремятся к одной цели, к мирному и единодушному преуспеянию в награде за труды и хлопоты, и потому все они очень не любят беспокойных крикунов, мешающих их мирным и полюбовным сделкам между собою и с публикою. Они стараются жить в ладу друг с другом, и если у них бывают между собою размолвки, то всегда не из пустяков каких-нибудь, не из вздорных мнений об изящном, о беспристрастии, добросовестности и других подобных безделках, но всегда из чего-нибудь важного, существенного и необходимого в жизни. Одни из них <…> плывут на всех парусах, делают обороты большие, оптовые; другие, не столь сильные, изворачиваются и так и сяк и иногда, в мутной воде, вынимают ловы довольно счастливые. Если ж мелкие извороты им не удаются, если кредит их у публики падает, то они прибегают к возрождению или к перерождению, смотря по обстоятельствам. Если у них нет чего другого, зато они могут похвалиться постоянством, деятельностью, у стойкою в условиях, разумеется, внешних, касающихся, до выхода номеров, качества бумаги, цвета обложки и тому подобного. <…> Совсем другое зрелище представляют московские журналы настоящего времени. В них можно заметить и мысль, и какие-то порывы благородные и чуждые внешних расчётов, большое усердие к своему делу и, вместе с тем, всегда неудачу, неуспех, какую-то медленность и, вследствие этого, неустойку во внешних условиях программы; словом, московские журналы — люди добрые и честные, но какие-то злополучные, как будто бы под несчастною звездою рождённые и с самого начала своего существования осуждённые на бедствия. <…> Идут, кажется, к цели определённой, видимой, а всё не доходят до ней, а всё сбиваются с пути, ворочаются назад, начинают своё путешествие снова, а всё ни шагу вперёд!.. Всегда постоянные в цели, они никогда не постоянны в средствах, противоречат сами себе, не верны своей идее, хотя и никогда не изменяют ей. А злые-то петербургские собратия тому и рады: видя неудачи, смеются; слыша себе громкие и справедливые укоры, выставляют в ответ числа своих подписчиков. Странное дело! То ли были московские журналы назад тому не больше, как два года? Что тогда были перед ними петербургские журналы? Притча во языцех, предмет посмеяния! — А теперь, кажется, произошёл размен в ролях… <…> в Петербурге исстари заведено, между журналами и литераторами, хвалить себя самих, если другие не хвалят, в Москве же, напротив, это всегда почиталось неприличным и смешным.

— «Ничто о ничём, или Отчёт г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы», февраль—март 1836

	… теперь некоторые «светские» журналы горою стоят и отчаянно отстаивают подъячизм в языке и не хуже какого-нибудь Сумарокова кланяются большими буквами не только князьям и графам, но и литераторам, и гениям, и поэзии, и читателям…
	— «Русская литературная старина», 1835

Известно, что после литературы и в особенности журналистики, в целом мире нет ничего хуже петербургской погоды. За её непостоянством и переменчивостию часто нет никакой возможности различать времена года. <…> Как нарочно, журналы, словно по взаимному условию, стараются скрыть от нас настоящее время года и перевернуть календарь задом наперёд. <…> Посмотрите одиннадцатую книжку «Сына отечества» за 1839 год: <…> на ней выставлен ноябрь и 1839 год, а вышла она в мае 1840 года.

— «Журналистика», май 1840

	В Москве, которая так недавно гордилась перед Петербургом и количеством и достоинством своих журналов, теперь страшное запустение.
	— «Репертуар русского театра. Третья книжка», апрель 1840

… наши журналы из всех сил стремятся к многосторонности и всеобъемлемости — не во взгляде, о котором, правду сказать, немногие из них думают, — а в разнообразии входящих в их состав предметов <…>. Многие не видят во всём этом добра и толкуют обо всём этом вкось и вкривь, — а ларчик просто открывался! Человек с дарованием переводит драму Шекспира; напечатать ему свой перевод не на что; наудачу пуститься нельзя, потому что, каков бы ни был перевод, всё-таки нельзя надеяться, чтоб его разошлось более двух десятков экземпляров, и то разве года в два… Что ж тут остаётся делать? — Напечатать в журнале. Это и прекрасно: те, которые могут судить о Шекспире и оценить перевод, прочтут, может быть, ещё не читанную ими драму великого творца; а те, которые никаких других драматических красот, кроме «репертуарных», не смыслят, — те будут вознаграждены какою-нибудь большою сказкою, в той же книжке журнала напечатанною… <…> Что журналист хочет обнять своим журналом все области литературы и науки, удовлетворить всем потребностям общества — <…> здесь тоже очень простая причина: он хочет, чтоб его журнал читала публика… У нас ещё не может быть специальных журналов, нам пожалуйте всего за одни и те же деньги; мы хотим не мнения, не руководительного начала, не предмета для учения или размышления, — мы хотим чтения как средства от скуки, потому что одни карты да карты, сплетни да сплетни <…>. Семейство выписывает журнал, — журналист должен угодить всем членам этого семейства <…>. Не угодите одному, останутся недовольны все! За границею сущность журнала состоит в его мнении, и потому там журналисту нечего бояться соперничества, не к чему хвататься за множество таких предметов: у него есть мнение — есть и подписчики, потому что кто разделяет его доктрину, тот будет читать его журнал <…>. Толстота наших журналов тоже не расчёт, а необходимость. И в городе скучно жить — о деревне нечего и говорить: вы получаете книжку журнала столь полновесную, что предвидите целую неделю чтения <…>. Иные же слабы глазами или не привыкли читать скоро — им на целый месяц занятие; шутка ли это?.. Тощие и содержанием и талантом журналы истощают последнее своё остроумие на насмешки над толстыми журналами, а толстые журналы редко даже замечают тощих…

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

	… круг деятельности некоторых петербургских журналов простирается не только на Петербург, но и на Москву и на все провинции России, куда выписываются они тысячами, и, наоборот, круг деятельности некоторых московских журналов не простирается даже и на Москву, ибо ни найти их там, ни услышать о них там что-нибудь решительно невозможно.
	— «Несколько слов о поэме Гоголя: „Похождения Чичикова или Мёртвые души“», июль 1842

Куда ж девались наши книги? Где же наша литература? «Да их поглотили толстые журналы! — кричат со всех сторон. — Каких книг, какой литературы хотите вы, если любая книжка толстого журнала в состоянии поглотить в себя литературный бюджет целого года?» <…> Но сколько же у нас издаётся толстых журналов? — Два: «Отечественные записки» и «Библиотека для чтения». <…> «Отечественные записки» состоят из восьми отделов, из которых целые пять совершенно невинны в поглощении русских книг<…>. Всё сказанное об «Отечественных записках» можно приложить и к «Библиотеке для чтения» <…>. Многочисленны же должны быть русские книги и богата же должна быть русская литература, если они целиком поглощаются тремя отделами двух журналов, <…> состоящими наполовину из переводных статей!!. <…> Ещё с 1837 года всё новое в русской литературе начало прятаться в журналах, и особыми книгами большею частию стали появляться только или альманахи, или сборники уже известных публике из журналов сочинений, или, наконец, новые издания старых сочинений. <…> Бедность и нищета более и более начали вторгаться даже в журналы — эти теперь почти единственные представители «богатства» русской литературы. <…> Наши литераторы большею частию не артисты, а дилетанты <…>. Оттого, при всей бедности нашей литературы, у нас литераторов бездна. Особенно богат ими Петербург. Затейте новый журнал, новую газету или, как теперь это более в ходу, воскресите старый журнал или газету, — вы ни за миллионы не найдёте издателя, который дал бы новому изданию направление, жизнь и ход; зато сотрудников и особенно переводчиков не оберётесь.

— «Русская литература в 1843 году», декабрь

Новые журналы теперь также принадлежат исключительно Петербургу, — как новые идеи и направления всегда принадлежали Москве. Но до 1834-го года Петербург был беден и журналами, тогда как Москва была центром журнальной деятельности. Впрочем, её упадок в Москве очень понятен. Москва — умеет мыслить и понимать, но за дело браться она не мастерица, — по крайней мере, в литературной сфере. <…> москвичи до сих пор верны допетровской старине и любят всё делать и на авось и с прохладою. Они не привыкли ещё думать, что и в деле литературы есть своя житейская, чернорабочая, практическая сторона, без знания которой и на идеях недалеко уедешь, и которая требует своего рода таланта. В Москве журналы издавались — как бы сказать? — как-то патриархально. Плата за сотрудничество и за статьи там считалась чем-то странным, исключительным, даже несовместным с достоинством литературной культуры, — хотя подобное рыцарское убеждение нисколько не мешало издателям пользоваться доходами от их изданий. <…> Все эти журналы издавались в небольших форматах и довольно щедушнымй книгами. <…> Наконец, Петербург почувствовал, что настало его время. Он понял, что, кроме таланта, в журналистике великую двигательную силу составляют материальные средства и что если деньги не родят таланта, то заставляют его быть трудолюбивее, обеспечивая его положение <…>. Подобная мысль могла родиться только в Петербурге и всего менее в Москве.

— «Петербургская литература», конец 1844

	… Николай Алексеевич Полевой <…> можно сказать, создал журнал в России… Этим он сделал гораздо больше, нежели как теперь думают…
	— рецензия на 2-ю часть «Столетия России» Полевого, февраль 1846

Если, по молодости нашей литературы, на её арене беспрестанно сталкиваются представители почти всех её эпох и школ, можно представить себе, какое смешение языков должно у нас владычествовать в сфере литературных доктрин, систем, убеждений, понятий, мнений! Если бы на каждую партию издавалось по журналу, мы потеряли бы счёт нашим журналам! Впрочем, нельзя сказать, чтобы устарелые и отсталые мнения не искали средств к поддержанию и продолжению своего существования через журналы: но, к их несчастию, новое сильнее их, и ни один журнал с отсталым образом мыслей не может у нас долго держаться. Тем не менее попытки на издание таких журналов ещё не прекратились…

— «Современные заметки», апрель 1847

В Европе не только каждое известное мнение может сейчас же найти свой орган в журнале, но и каждый из оттенков этого мнения: для этого там всегда найдётся достаточное число людей, способных работать по определённому направлению. <…> Журналов у нас немного, но всё-таки больше, нежели сколько есть у нас людей, способных своими трудами поддерживать журналы. У нас большое счастие для журнала, если он успеет соединить труды нескольких людей и с талантом и с образом мыслей, если не совершенно тождественным, то по крайней мере не расходящимся в главных и общих положениях.

— «Ответ „Москвитянину“», октябрь 1847

	… известное дело, что у нас журналу легче подняться, чем, поднявшись, упасть. <…> Не всякий в состоянии подписываться на два журнала, и, конечно, большая часть останется в этом выборе на стороне старого.
	— письмо В. П. Боткину 5 ноября 1847

XX век

Как будто кроваво-красная ракета взвилась в 1905 году… Взвилась, лопнула и рассыпалась сотнями кроваво-красных сатирических журналов, таких неожиданных, пугавших своей необычностью и жуткой смелостью. Все ходили, задрав восхищённо головы и подмигивая друг другу на эту яркую ракету. — Вот она где, свобода-то!.. А когда наступало туманное скверное утро, на том месте, где взвилась ракета, нашли только полуобгорелую бумажную трубку, привязанную к палке — яркому символу всякого русского шага — вперёд ли, назад ли… Последние искорки ракеты гасли постепенно ещё в 1906 году, а 1907 год был уже годом полной тьмы, мрака и уныния.

— Аркадий Аверченко, «Мы за пять лет. Материалы (к биографии)», декабрь 1913

• см. Виктор Шкловский, «Журнал как литературная форма», 1924

	Альманахи и толстые журналы с упорством староверов чурались юмора, предпочитали ему любую муйжелевскую мочалку, тянущуюся с января по декабрь.
	— Саша Чёрный, «Об Аркадии Аверченко», 18 марта 1925

	… перед первой малой революцией, <…> как грибы-поганки после дождя, начали ежедневно расти в большом количестве юмористические и сатирические журналы. Правда, большинство из них не успевало прожить более недели, самые названия их канули в вечность, и погибали они скорее от невнимания перегруженной публики, чем от цензурных утеснений.
	— Александр Куприн, «Аверченко и „Сатирикон“», 29 марта 1925

Белинский приглашает публику в дружеский кружок единомышленников, где занимательная беседа ведётся частным образом, где всё понятно с полуслова, где ценится не скучная серьёзность, а искусство лёгкого, остроумного и необязательного разговора. Именно такой тон создал наш специфический феномен — толстые журналы. От Сенковского до Твардовского журнал в России — вид литературного салона, может быть, даже — особая партия. Российский журнализм вовсе не намерен информировать читателя. Журналы нужны, чтобы обсуждать уже известное. Попросту — они создают приятное общество, в котором протекает творческое общение читателей и писателей.

— Пётр Вайль, Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «На посту. Белинский»), 1991

	Наши толстые литературные журналы — это выгребные ямы, зарастающие травой забвения.
	— Владимир Сорокин, «Моя трапеза», 2000