Теллурия

«Теллурия» — роман в новеллах Владимира Сорокина, сатирическая антиутопия. Впервые опубликован в октябре 2013 года. Пятое произведение цикла «История будущего».

Цитаты

— Все с ума посходили, честное слово. Стою вчера в очереди за говядом в Аптекарском, вдруг сзади кто-то — толк, толк в спину. Что ещё такое? Рука с запиской: я немой, прошу покорно Христа ради купить мне три фунта говяжьих мослов. И главное — его самого разглядеть нет никакой возможности. Ни лица, ни тела? Вижу токмо руку! А сам индивидуум где?! <…> Какой-то жулик из ворованной умницы руку слепил! <…> И рука сия преспокойно гуляет себе по очереди. Может милостыню попросить, а может и в карман заглянуть. — IV

Айя! О красивые и слабые женщины Европы, стыдящиеся рожать, но не стыдящиеся грубой мужской работы. Да опрокинетесь вы навзничь, да возопите протяжно, когда горячее семя доблестных моджахедов лавой хлынет в ваши лона. — VIII

— Я жилист и извилист. Я подвижен и динамичен. Я танцую сочную самбу и скользкую ламбаду, я верчусь дервишем сексуальной пустыни, я кручу хулахуп всеми пятью вагинальными кольцами. Я упруг. Если на пятивершковое тело моё натянуть тетиву, стрела вылетит в окно королевской спальни, просвистит над розарием и упадёт в зелёный лабиринт дворцового сада. И наши дылды проводят её завистливыми взглядами своих улиточных глазок. Если меня оттянуть и отпустить, я могу вышибить последние мозги у очередного любовника королевы. <…> <…> Из клетки наше удельное сообщество хорошо обозримо. Тридцать две кровати на тридцать два уда. Пять из которых пустуют: моя, Дылды-7, Дылды-4, Толстого-2 и… дай бог памяти… Коротышки-4. <…> Гарем спит. Храпят толстяки, посапывают коротышки, присвистывают дылды, а наш брат коловрат предаётся Морфею беззвучно. Нас, кривобоких, шестеро. И все, надо признаться, вполне достойные индивидуумы, каждый со своими прихотями. <…> Дело не в ночных кошмарах, не в классическом для нас ужасном сновидении, описанном одним английским психиатром в известной монографии “Комплекс мегакастрации у трансгенных фаллических организмов”. <…> Противный Коротышка-4 подходит ко мне: — Радуйся, кривобокий! Vagina Avida приговорила отдать тебя и остальных русских в Saatgut. Вот это уже серьёзно. Это похуже чем на вдовий аукцион или в бордели. Это — удойная судьба. Жизнь в лаборатории. Работа адская, без художеств. Пробирки + удобрение. Потоки вымученной спермы. И до самой смерти. — XIII; Saatgut — интернат-лаборатория по забору спермы в восточной части Берлина (примечание автора)

— Почему в Кадисе нет котят такой расцветки? — Четыре возможные причины, командор: 1. Котёнок был экслюзивным подарком. 2. Хозяева котёнка погибли или стали беженцами. 3. Мать котёнка погибла или стала беженкой. 4. Хозяева котёнка больше не торгуют котятами. — XV

От токаря 3-го разряда завода Православного Литья Иванова С. И. ЗАЯВЛЕНИЕ Прошу выделить мне 120 рублей для покупки теллурового гвоздя и 50 рублей на услуги алтайского плотника для его забивания в мою голову, чтобы я мог встретиться с покойным братом Николаем, который помре шашнадцатого дни и увел из нашего цеха набор жидких резцов для вторичной обработки больших сиятельных крестов, дабы продать их и продолжить запой от которого потом и помре, а наш цех уже стоит вторую неделю по вине моего брата Николая а резцы незнамо где потому как он прятал их от жены, которая его била и не давала пить, а резцы стоят 2560 рублей, а у завода в этом квартале нет денег на покупку нового набора для токарного цеха, но брат резцы не успел продать, это общеизвестно в нашем городе, он их припрятал мы искали с родственниками и участковым но не нашли потому как брат был не в себе и у него была белая горячка он мог их запсатить бог весть куда, но я могу узнать куда он их спрятал, когда мне забьют гвоздь и я встречусь с братом и спрашу его напрямую, а он там пьяный не будет и всё мне поведает куда он задевал резцы. С парткомом в лице тов. Барыбина П. А. я имел разговор и он мне дал добро на это дело, потому как это поможет нашему цеху и заводу в целом потому как завод наш несёт убытки и роняет партийную честь и каждый рубль дорог. С настоятелем нашего заводского храма о. Михаилом я тоже говорил он сказал, что не благословит но воспрепятствовать не будет, а потом я месяц почитаю покаянный канон, схожу пешком в Оптину там исповедаюсь во гресех и причащуся Святых Тайн. — XVI

Упырь дважды чистил дорожную управу, посадил, лишил и выслал в Капотню на болота мазутныя многих, а начальника велел прилюдно розгами пороть. Выпороли, повопил на Болотной, снова жопою сеченой на старое место уселся. И — ничего. Как не чистили дороги в Московии, так и не чистят. Разгребут столичные тракты, а на остальных — авгиевы конюшни. “Было блядство с надеждою, таперича — безнадёжное блядство”, — Юрочка покойный говаривал. И нет в государстве этом Геракла, чтобы вычистил все. Похоже, что уже и не будет. И пусть им. <…> Теперь выехать из Московии стоит уже тысячу золотых. До шести месяцев отсутствия сумма сия возвращается хозяину неизменной. А свыше шести — сокращаться будет ежедневно за рубль золотом. Такой порядок нынче. — XVII

Робот “телеколум 2049” или “анасфер 6000+” на одно запрограммирован: влезть в поезд и выкинуть товар в окно. Других целей у него нет. Против живой силы роботы эти не работают. Этим они и страшны — мешочников в упор не видят, а к мешкам — тянутся жадно. — XX

Роман (нетерпеливо заглядывая в котелок). И сколько вы намерены это варить? Фома. Недолго, друг мой. Непродолжительная термическая обработка в настое из берёзовых гнилушек, придающих человечине привкус лёгкой энтропии. Роман (нюхает). Я чую токмо полынь. Фома. У вас обонятельные галлюцинации на почве голода. Полынь в суп я никогда не положу. Ибо наша кочевая жизнь горька и без полыни. Роман. Да уж. <…> Роман запускает себе пальцы в пасть и достает из неё пулю. Роман. Чёрт возьми! Фома. Ах вот оно что… мозг-то с начинкой. Роман. Чуть зубы не сломал. Фома (смеётся). Не пустая голова, друг мой, попалась нам! <…> Роман. В самый приятный момент что-то со всей экзистенциальной беспощадностью обязательно напомнит о Вечности. Иначе не бывает. — XXII

«Что бы ни случилось со мной, умоляю, не держи зла в своём сердце на Али. Помимо своих высоких душевных и сердечных качеств, он ещё освобождал наш родной Гронинген от крестоносцев. Его юное прекрасное тело иссечено пулями христианских варваров, левое плечо опалено напалмом. Мы с тобой как никто обязаны ему своей мирной жизнью и благополучием. Помни об этом». — XXV

«Ни церковные иерархи наши, ни партийный актив, ни дворянство, ни городская Дума не смогли противостоять дьявольскому напору узурпатора и его клики. Воистину сам Сатана помогал этим извергам, прикрывающимся крестами и партбилетами». — XXVI

Она говорит: послушайте, послушайте, послушайте. Это никакой не самородок. Это золото, которым по приказу нашего деспота залили горло моему мужу. Это то, что осталось у меня от моего мужа. <…> — Её покойный муж был, что называется, акыном. Он пел баллады собственного сочинения, подыгрывая себе на трёхструнном инструменте. Был чрезвычайно популярен в их государстве. Его прозвали “золотым горлом”. Но баллады не только несли мистико-философский смысл, но и обличали нравы элит. И постепенно эта тема стала превалировать, благо разложившая деспотия давала богатый материал для сатиры. Народ носил акына на руках. <…> Но кончилось всё это плачевно — однажды ночью его похитила служба госбезопасности, а через пару дней жена получила эту бархатную коробку со слитком. — XXVIII

— Земля дана нам как остров преодоления. И каждый выбирает — что преодолевать и как. — XXVIII

— Помню огро-о-омный плакат: “Да здравствует великая победа сталинской холеры над гитлеровской чумой!” — XXX

— Ох, ёбаные в рот кентавры, до чего же это прекрасно! <…> Я инфернальней! Я подлинней! — завизжала Настенька и швырнула бокал с вином в норвежскую голограмму. — Ебать меня Невой, как же я прекрасна! — XXXII

Тронула она умницу одним пальцем, а та ей: — Здравствуйте, Варвара Петровна. — И тебе, умница, здравствовать. — Варька поклонилась. — Какую форму, Варвара Петровна, прикажешь мне принять: книги, картинки, колобка, кубика, валика, палки, сумки, ремня, шапки, перчатки или шарфа? — Будь колобком, — Варька приказала. И стала умница Варькина круглым колобочком с весёлым личиком, щечками румяными да глазками приветливыми. И зажила Варька с колобком. Весело стало в избе Опиловых, словно солнышко у них на полатях поселилось. Не успеет кукушка деревянная в шесть часов утро прокуковать, а колобок уж выпускает голограмму с петухом (своих кур в деревне давно уж никто не держит, яйцо разливное в магазине дешевле хлеба), захлопает крыльями петушок, затрясёт масляной головушкой да вместе с кукушкой и запоёт. <…> Пробудятся все Опиловы, затопит маманя печь, сядут завтракать, а колобок им песни играет, новости сообщает да показывает, что и где в мире случилось. — XXXIV

— Сдаюсь, мать твою через талибан! — XXXVI

— Слава нашей партии родной! — Муж взял полный стаканчик в левую руку, встал, размашисто перекрестился и выпил одним духом. Как беспартийные, Анфиса с Марсом выпили сидя. — XXXVI

«Тысячелетия наши красавицы кутали свои прелести только в мёртвые меха, содранные с убитых животных. Такой мех нёс и хранил в себе вечные лептоны предсмертной скорби и кварки агонального страдания, дурно влиявшие на здоровье и характер каждой владелицы шубы. Мир новых технологий дал нам уникальную возможность одаривать жён, сестёр и матерей наших живыми шубами, не связанными со смертоубийством бессловесных Божьих тварей». — XXXVIII

Внуки мои дорогие, это три изваяния трёх роковых правителей России, перед вам Три Великих Лысых, три великих рыцаря, сокрушивших страну-дракона. Первый из них, говорит, вот этот лукавый такой, с бородкой, разрушил Российскую империю, второй, в очках и с пятном на лысине, развалил СССР, а этот, с маленьким подбородком, угробил страшную страну по имени Российская Федерация. И все три бюста вырубил шестьдесят лет тому назад мой покойный муж, демократ, пацифист, вегетарианец и профессиональный скульптор в то лето, когда дракон Россия окончательно издох и навсегда перестал пожирать своих граждан. И стала бабуля к каждому бюсту подходить и класть на плечи конфеты и пряники. И говорила: это тебе, Володюшка, это тебе, Мишенька, а это тебе, Вовочка. <…> Говорит, Россия была страшным античеловеческим государством во все времена, но особенно зверствовало это чудовище в XX веке, тогда просто кровь лилась рекой и косточки человеческие хрустели в пасти этого дракона. И для сокрушения чудовища Господь послал трёх рыцарей, отмеченных плешью. И они, каждый в своё время, совершили подвиги. Бородатый сокрушил первую голову дракона, очкастый — вторую, а тот, с маленьким подбородком, отрубил третью. Бородатому, говорит, это удалось за счёт храбрости, очкастому — за счёт слабости, а третьему — благодаря хитрости. И этого последнего из трёх лысых бабуля, судя по всему, любила больше всего. Она бормотала что-то нежное такое, гладила его, много конфет на плечи ему положила. И всё качала головой: как тяжело было этому третьему, последнему, тяжелее всех. Ибо, говорит, он делал дело своё тайно, мудро, жертвуя своей честью, репутацией, вызывая гнев на себя. Говорит, сколько же ты стерпел оскорблений, ненависти глупой народной, гнева тупого, злословия! И гладит его и целует и обнимает, называя журавликом, а сама — в слёзы. — XXXIX

Этот толсторожий самодовольный ублюдок благополучно propizdel всю поездку. Его пошлость напоминает мне большую жирную гусеницу, раскрашенную законом обратной эволюции в омерзительные зелёно-розовые цвета. Это хищное животное невероятно активно и прожорливо — оно заползает вам в мозг и последовательно выжирает его. <…> Мои надежды, что фонтан Павлика заглохнет в еловом бору, оказались тщетными — жвалы его розово-зелёного чудовища заработали здесь с новой силой. Дабы избежать полнейшего распада на молекулы, я решила обороняться старой доброй карнавализацией, хохоча, остраняясь и заумствуя. Этот многажды проверенный щит от внешних болванов помог и в этот раз: мы благополучно, без членовредительства и истерик, дошли до места. — XL

Бабушка <…> говорила <…> о Москве, <…> которая, “раздувшись на века злобной лягушкой, растянула свою кожу от Бреста до Тихого океана, а потом лопнула от трёх уколов роковой иглы”. — XL

Супруге околоточного надзирателя при нанорынке “Новослободской” Агафье Викторовне приснился сон, что она, забив себе в голову теллуровый гвоздь, конфискованный её мужем у какого-то полупрозрачного индуса, превратилась в осу асмофилу. <…> Ей захотелось сразу навестить подругу, супругу другого околоточного Зою Фёдоровну и похвастаться своим фантастическим преображением, но вдруг сердце торкнуло, и она почувствовала в себе некий высший долг: чёрно-жёлтый живот её распирало от яиц. Ощущение это было вовсе не обременительно, а наоборот — наполнило душу Агафьи Викторовны ещё большим восторгом. А самое главное, она почувствовала, что оплодотворили её в самом Кремле, и не кто другой, как сам Государь. Всем своим новым телом она вдруг ощутила и поняла, что должна совершить нечто важное, высокое, государственное, что нужно Государю и всей стране, но одновременно и очень приятное, нежное, что доставит ей большое удовольствие. От предчувствия этого удовольствия у неё сладко засосало в сердце. Ревущие за спиной крылья сами понесли её к цели — роддому на Лесной <…>. Влетев в форточку окна, она пролетела над головами пьющих чай акушерок, миновала молельную, пролетела по коридору и оказалась в просторной спальне со спящими грудничками. Трепеща от переполняющего её умиления и восторга причастности к государственному делу, она стала опускаться на спящих грудничков и откладывать в их нежные тельца очаровательные бело-розовые личинки верноподданности. Личинки, словно жемчуг, переливались перламутром, выскакивая из длинного яйцеклада. Груднички все тихо и сладко спали, словно были внутренне готовы к этой процедуре. Красивые яйца исчезали в нежных спящих тельцах. И этот сладкий грудничковый сон, эта белая тишина спальни, этот мягкий жемчуг струящихся по яйцекладу яиц, это опьяняюще приятное чувство облегчения от каждого выложенного яйца наполнили упругое тело Агафьи Викторовны блаженством. — XLIV

… бред кругом нарастает, как корка ледяная… — XLVI

II

… вот я и в Московии. Всё произошло быстрее и проще обычного. Впрочем, говорят, въехать в это государство гораздо легче, чем выехать из него. В этом, так сказать, метафизика этого места. Но к черту! Мне надоело жить слухами и догадками. Мы, радикальные европейцы, предвзяты и насторожены к экзотическим странам лишь до момента проникновения. Проще говоря — до интимной близости. Которая у меня уже произошла. Поздравь старого тапира! Да. Прелестный шестнадцатилетний moskovit сегодня ночью стал теми самыми узкими вратами, через которые я вошёл в местную метафизику. <…> А утром услышал (и подсмотрел), как прелестный Fedenka продолжительно молился в ванной комнате, стоя на коленях перед маленькой раскладной иконкой, отлитой из меди (skladen), которую он водрузил в углу душевой кабины на полочку вместо шампуня. Это было трогательно до такой степени, что, наблюдая в щель этого коленопреклоненного Адониса, одетого в одни лишь клетчатые трусики, я неожиданно возжелал. Что случается со мной по утрам, как ты хорошо знаешь, крайне редко! Не дождавшись окончания молитвы, я вломился в ванную, обнажил престол моего наложника и проник в его глубины своим требовательным языком, вызвав удивлённый возглас. Дальнейшее представимо… Скажу тебе вполне искренне, мой друг, это прекрасно, когда день начинается с молитвы. Такие дни почти всегда удаются и запечатлеваются в памяти. <…> На первый вкус Москва мне не очень понравилась: сочетание приторности, нечистоплотности, технологичности, идеологичности (коммунизм + православие) и провинциальной затхлости. <…> Совершив ночной переворот в Санкт-Петербурге, <большевики> подхватили падающий труп империи у самой земли. Я так и вижу Ленина и Троцкого в виде маленьких кариатид, с яростным кряхтением поддерживающих мёртвую красавицу. Несмотря на “лютую ненависть” к царскому режиму, большевики оказались стихийными неоимпериалистами <…>. Но чистым империалистом новой формации оказался Сталин. Он не стал кариатидой, а просто решил поднять имперский труп. Это называлось kollektivizacia + industrializacia. За десять лет он сделал это, поднимая великаншу по методу древних цивилизаций, когда под воздвигаемое изваяние последовательно подкладывались камни. Вместо камней Сталин подкладывал тела граждан СССР. В результате имперский труп занял вертикальное положение. Затем его подкрасили, подрумянили и подморозили. Холодильник сталинского режима работал исправно. Но, как известно, техника не вечно служит нам <…>. Со смертью Сталина началось размораживание трупа. С грехом пополам холодильник починили, но ненадолго. Наконец телеса нашей красавицы оттаяли окончательно, и она снова стала заваливаться. Уже поднимались новые руки и постсоветские империалисты были готовы превратиться в кариатид. Но здесь наконец к власти пришла мудрая команда во главе с невзрачным на первый взгляд человеком. Он оказался великим либералом и психотерапевтом. На протяжении полутора десятка лет, непрерывно говоря о возрождении империи, этот тихий труженик распада практически делал всё, чтобы труп благополучно завалился. Так и произошло. После чего в распавшихся кусках красавицы затеплилась другая жизнь. <…> Россия во все времена вела спящий образ жизни, пробуждаясь ненадолго по воле заговорщиков, бунтарей или революционеров. Войны тоже долго не мучили её бессонницей. Почесавшись со сна в беспокойных местах своего тела, великанша заворачивалась в снега и засыпала снова. Храп её сотрясал дальние губернии, и тамошние чиновники тоже тряслись, ожидая грозного столичного ревизора. Она любила и умела видеть цветные сны. А вот реальность её была сероватой: хмурое небо, снега, дым отечества вперемешку с метелью, песня ямщика, везущего осетров или декабристов… Похоже, просыпалась Россия всегда в скверном настроении и с головной московской болью. Москва болела и требовала немецкого аспирина.

III

Аще взыщет Государев топ-менеджер во славу КПСС и всех святых для счастья народа и токмо по воле Божьей, по велению мирового империализма, по хотению просвещённого сатанизма, по горению православного патриотизма, имея прочный консенсус и упокоение душевное с финансовой экспертизой по капиталистическим понятиям для истории государства российского, имеющего полное высокотехнологическое право сокрушать и воссоединять, воззывать и направлять, собраться всем миром и замастырить шмась по святым местам великого холдинга всенародного собора и советской лженауки, по постановлению домкома, по стахановским починам всенародных нанотехнологий Святаго Духа, в связи с дальнейшим развёртыванием демократических мероприятий в скитах и трудовых коллективах, в домах терпимости и детских учреждениях, в съёмных хазах и упакованных хавирах, в стрелецких слободах и строительных кооперативах, в редакциях многотиражных газет, в катакомбных церквах, в ратных единоборствах, в коридорах власти, в генных инкубаторах, на шконках в кичманах, на нарах и парашах в лагерях нашей необъятной Родины по умолчанию к буферу обмена, знающего, как произвести некоммерческое использование и недружественное поглощение, как эффективно наехать, прогнуть, отжать, отметелить, опустить и замочить в сортире победоносную славу русского воинства в свете тайных инсталляций ЦК и ВЦСПС, сокрушивших лютых ворогов и чёрных вранов всего прогрессивного человечества комсомольским бесогоном аффилированной компании через правильных пацанов православного банка, сохраняющего и приумножающего империалистические традиции богатырского хайтека в особых зонах народного доверия на берегах великой русской реки, в монашьих кельях и в монарших передовицах, в коммунистических малявах и в богословских объявах, в сексуальных постановлениях и в чёрных бюджетах, в отроцех невинноубиенных за валютные интервенции, за хлеб и за соль, за шёпот и за крик, за семо и овамо, за президентский кортеж, за зоологический антисоветизм, за белую берёзу под моим окном, за пролетарский интернационализм, за хер и за яйца, за доллары и за евро, за смартфоны седьмого поколения, за вертикаль власти и за надлежащее хранение общака, наперекор земле и воле, назло черному переделу и белому братству для неустанного духовного подвига андроидов, пенсионеров, национал-большевиков, хлеборобов, ткачей, полярников, телохранителей, гомосексуалистов, политтехнологов, врачей, антропогенетиков, боевиков, серийных убийц, работников культуры и сферы обслуживания, стольничих и окольничих, стриптизёров и стриптизёрш, оглашенных и глухонемых, тягловых и дворовых, старых и молодых, всех честных людей, гордо носящих имена Василия Буслаева, Сергия Радонежского и Юрия Гагарина, ненавидящих врагов фальсификаторов русской истории, неутомимо борющихся с коммунизмом, православным фундаментализмом, фашизмом, атеизмом, глобализмом, агностицизмом, неофеодализмом, бесовским обморачиванием, виртуальным колдовством, вербальным терроризмом, компьютерной наркоманией, либеральной бесхребетностью, аристократическим национал-патриотизмом, геополитикой, манихейством, монофизитством и монофелитством, евгеникой, ботаникой, прикладной математикой, теорией больших и малых чисел за мир и процветание во всём мире, за Царство Божие внутри нас, за того парня, за Господа Иисуса Христа, за молодоженов, за свет в конце тоннеля, за День опричника, за подвиг матерей-героинь, за тех, кто в море, за академиков Сахарова и Лысенко, за Древо Жизни, за БАМ, КАМаз и ГУЛАГ, за Перуна, за гвоздь теллуровый, за дым отечества, за молодечество, за творчество, за иконоборчество, за ТБЦ, за РПЦ, за честное имя, за коровье вымя, за тёплую печку, за сальную свечку, за полный стакан, за синий туман, за тёмное окно, за батьку Махно во имя идеалов гуманизма, неоглобализма, национализма, антиамериканизма, клерикализма и волюнтаризма ныне и присно и во веки веков. Аминь.

VII

— Папаша покойный рассказывал, как у них в школе ставили на горох за слово “интернет”. — Да, ставили на горох, пороли! Зато нынче — каков результат? Живая, правильная русская речь, заслушаешься! Государственный порядок!

— Так вот, подвёл он нас к бильярдному столу, взял шар и говорит: сейчас, господа новые дворяне, я продемонстрирую вам наглядно феномен истории XXI века. Взял один шар и пустил его в лузу. Шар туда благополучно свалился. Берёт он другой шар, спрашивает: сейчас я пущу его по тому же пути. Что будет с шаром? Мы хором отвечаем: упадёт в лузу. Он пускает его, а сам нажимает кнопочку на пультике. Шар перед лузой взрывается, разваливается на куски. И куски слоновой кости <…> лежат перед нами на столе. <…> Красиво, граф! А Иван Владимирович спрашивает нас: что было бы, если бы этот шар не развалился на куски? Ответ: свалился в лузу. То есть исчез бы со стола? Да, Государь, исчез бы со стола. Правильно, дорогие мои верноподданные. Так вот, говорит он, этот стол — мировая история. А этот шар — Россия. Которая начиная с 1917 года неумолимо катилась в лузу. То есть к небытию мировой истории. И если бы она шесть лет назад не развалилась на части, то исчезла бы навсегда. Её падение со стола — не геополитический распад, а внутренняя деградация и неумолимое вырождение населения в безликую, этически невменяемую биомассу, умеющую токмо подворовывать да пресмыкаться, забывшую свою историю, живущую токмо убогим настоящим, говорящую на деградирующем языке. Русский человек как этнос исчез бы навсегда…

— Выпьем? М-м-м… за что же… — Граф тяжело уставился на князя. Взгляды их встретились. “Господи, как же невыносимы эти московиты, — подумал князь. — Как чураются они всего искреннего, честного, непосредственного. В головах у них один теллур…” “Как замшело всё здесь, на Рязанщине, — подумал граф. — Покрылись мозги старым мхом. Даже теллуром не прошибить…”

XXXIII

Виктор Олегович проснулся, вылез из футляра, надел узкие солнцезащитные очки, встал перед зеркалом, забил себе в голову теллуровый гвоздь, надел монгольский халат, вошёл в комнату для медитаций и промедитировал 69 секунд. Затем, пройдя на кухню, открыл холодильник, вынул пакет с красной жидкостью, налил стакан и медленно выпил, глядя сквозь фиолетовое окно на дневную Москву. Перейдя в тренажёрную, скинул халат, вскочил на велосипедный тренажёр и крутил педали 69 минут под музыку падающих капель. Затем, пройдя в душевую, принял контрастный душ. Натянув на жилистое тело кожаный комбинезон стального цвета, вышел на балкон, запер балконную дверь, расправил крылья и взлетел над Москвой. Пролетев над Воздвиженкой и Гоголевским бульваром, он спланировал влево, лихо и рискованно пронёсся между крестами храма Христа Спасителя, спугнув с них двух ворон, спикировал к реке, традиционно чиркнув крылом по водной поверхности, снова набрал высоту и надолго завис над Болотной площадью, планируя, кружась, набирая высоту и снова планируя. Он заметил, что слив pro-теста начался ровно в 15:35 по московскому времени. Продавленное ранее через сплошные ряды металлоячеек утвержденной и согласованной формы, размягчённое и основательно промешанное pro-тесто вытекло на Болотную площадь, слиплось в гомогенную массу и заняло почти всё пространство площади. В pro-тесте активизировался процесс брожения, в результате чего pro-тесто стало подходить, пухнуть и подниматься. В этот критический момент со стороны Кремля в него стали интенсивно внедряться разрыхлительные элементы, сдерживающие процесс возбухания pro-тестной массы. Подготовленные и испытанные в лабораториях Лубянки разжижители pro-теста, дремлющие в недрах возбухающей pro-тестной массы, получили команду на разжижение и приступили к активным действиям. Пивные размягчители pro-теста, занимающие позиции по периметру pro-тестной массы, включили свои размягчительные механизмы. Почувствовав угрозу опадания, pro-тесто стало оказывать пассивное сопротивление разжижителям, размягчителям и разрыхлителям. Только передняя часть pro-тестной массы принялась активно сопротивляться. Против данной части pro-теста были применены металлические шнеки быстрого вращения, разделяющие активную часть pro-тестной массы на пирожково-пельменные заготовки, которые быстро отправлялись в морозильные камеры для дальнейшей обработки. Удалив из pro-тестной массы активно возбухшую часть, шнеки, сменив режим вращения с быстрого на медленный, стали последовательно месить и выдавливать pro-тестную массу с Болотной площади в сторону Якиманки, набережной и прилежащих переулков. После остаточного возбухания pro-тесто потеряло свою дрожжевую активность и опало. Разрыхлители и размягчители оказывали скрытую, но эффективную помощь шнекам. К 16:45 pro-тесто было полностью вытеснено с Болотной площади, расчленено, размягчено, разжижено и благополучно слито в отстойники московского метрополитена. <…> Покружив ещё немного над Болотной, [Виктор Олегович] полетел в сторону Триумфальной, спланировал на высотную веранду ресторана “Пекин”, прошёл в отдельный затемнённый кабинет и заказал, как обычно, пустую тарелку с узким орнаментом из золотисто-красных драконов. Положив на тарелку собственный хвост, он принялся неспешно жевать его, размышляя о только что увиденном. Но вдруг размышления его прервало крошечное кунжутное зёрнышко, лежащее на белоснежной скатерти стола. Это зерно неожиданно заставило его вспомнить, что в своём футляре он уже вторую неделю не один. Там поселилось кровососущее насекомое. Каждое ночь оно выползает из щели, чтобы напиться крови Виктора Олеговича. Как буддист он не был против этого, напротив, ему доставляло удовольствие чувствовать сквозь майю сна укусы и следующую за ними кровопотерю. “Насыщаясь, это существо делает меня более совершенным… — думал он во сне. — Я даю отсосать младшему. Это вам не стилёк для манагеров…” Днём он иногда кратко молился за нового кровного брата. Но была одна неясность: каждый раз, напившись крови Виктора Олеговича, насекомое издавало некий звук, что-то вроде прерывистого цвирканья. Причём ритмически и интонационно этот звук был организован определённым образом. И он повторялся каждую ночь. Это был звук удовлетворения, а возможно, и благодарности. “Он благодарит меня, я благодарю его, а вместе мы вынужденно благодарим Великое Колесо Сансары, потому что пока зависимы от него и вынуждены быть его подшипниками. Смирение — смазка для этих блестящих шариков…” — думал Виктор Олегович. Но фраза насекомого застряла в голове. Хотелось понять её. <…> он вдруг вспомнил, разобрал слипшиеся, зудящие звуки, и они просияли в его мозгу одной длинной фразой: — Vbelomvenchikeizrozvperediuroboros. Это было неожиданно. Но хладнокровный Виктор Олегович не выпустил хвоста изо рта. “Я понимаю, что значит эта фраза, но что она означает? — думал он, впериваясь взглядом в зерно. — Воистину между значимым и означаемым пролегает бездна не только конвенциональной, но зачастую и онтологической невъебенности. Это как «Техника — молодёжи» и техника омоложения. Посередине — бездна! И преодолеть её может лишь настоящий канатный плясун, герменевтик в законе, так владеющий морфосинтаксическими нунчаками, что отхуяренная им белокурая бестия означаемого свалится с каната и упадёт на самое дно самого глубокого ущелья”. Но вдруг он заметил ещё одно зёрнышко. Оно лежало на самом краю скатерти и поэтому не бросалось в глаза. Это стало второй неожиданностью. Но он и на этот раз не выпустил хвост изо рта. “Второе зерно, — думал он. — Это меняет почти всю картину мира. Значит, их двое? Почему же благодарит меня только один? Но если их двое, то неизбежен и Третий…” Виктор Олегович хотел задуматься об этом Третьем, но вовремя остановил себя. “Нет, не стану я думать о Третьем. И в этом будет моё сегодняшнее смирение”. — ответная пародия на роман «Бэтман Аполло», частично посвящённый протестам, и его главу «СРКН»

XLVIII

… СССР — Сталинская Советская Социалистическая республика. <…> единственный аэропорт СССР, носящий имя Сталина, впрочем, как и всё в этой крошечной стране. <…> История этого государства сама по себе была крутой экзотикой: сразу после распада постсоветской России и возникновения на её пространствах полутора десятков новых стран трое московских олигархов-сталинистов выкупили кусок пустующей земли в сто двадцать шесть квадратных километров у Барабина и Уральской Демократической Республики. На этот остров сталинской мечты хлынули состоятельные поклонники усатого вождя. Бедным же сталинистам путь был закрыт. Довольно быстро новое государство провозгласило себя, отгородившись от окружающего постимперского мира внушительным забором с электричеством и пулемётными гнездами. Строительство сталинского рая в отдельно взятой стране шло стахановско-голливудскими темпами, и уже через шесть лет страна распахнула свои двери для туристов. Они не заставили себя ждать: чартерные рейсы не успевали доставлять желающих взглянуть на “самое справедливое государство в мире”, население которого исповедовало новую религию — сталинизм.

… пятой модели известной машины по превращению слов в гастрономические блюда, кои при желании могли получить и отведать посетители ярмарки. Любознательный Патрик, заплатив небольшую сумму, произнёс в словозаборник русское слово “пиздец”, и машина, слегка поурчав, выдавила из себя нечто овально-зеленовато-розовое, с оранжеватыми протуберанцами и бордовым полушарием посередине. Блюдо пахло неопределённостью. <…> Патрик тряхнул своей лохматой головой так, что его серьга-птеродактиль открыла клюв и каркнула. <…> Энгельберт тоже заплатил машине и произнёс: Dasein. Из полупрозрачного раструба машины выполз красивый кубик цвета слоновой кости. <…> Вкус своего “пиздеца” Патрик так и не разобрал.

“Сталинисты всего мира, соединяйтесь!” — под этим лозунгом проходил каждый съезд. И они соединялись каждые пять лет, делясь пережитым, читая доклады, извергая проклятия капитализму, монархизму, ревизионизму и оппортунизму, рапортуя об очередной сталинской пятилетке, сливаясь в коллективном оргазме оваций и здравиц в честь своего бессмертного усатого бога…

По центру храма высился алтарь с иконостасом, отображающим житие божества. Перед алтарём покоился стеклянный супрематический гроб с мощами. Боковые грани храмовой пирамиды украшали внушительного размера иконы сподвижников, написанные в строго классической манере. Патрику понравился Ежов в красной тоге и с раскалёнными щипцами в руках <…>. В храме, как в кинотеатре, рядами стояли мягкие глубокие кресла, позволяющие даже полулежать. Это было удобно. Из разложенного кресла прекрасно обозревался потолок, расписанный в стиле Микеланджело: бородатый, укутанный облаками и похожий на Маркса Саваоф протягивал длань возносящемуся обнажённому, красивому и молодому Сталину, окружённому серафимами.

Год назад он сам тоже попробовал теллур, поднакопив присланных отцом денег. Это было сильно: он провёл незабываемое время в великой Афинской школе и узнал много нового. С великим Платоном он не нашёл общего языка, а просто долго и мучительно-бессловесно целовался, замирая от восторга, а затем позволил богатырского сложения философу делать с собой все, что тот захотел. <…> Но способностей от этого трипа не прибавилось, а память сохранила лишь вкус властного и настойчивого языка Платона.

Побывать в 37-м году, коли уж оказался в СССР, всё-таки надо было. В своей книге Ликуидас посвятил этому году две главы, так как побывал там дважды — сперва как палач НКВД, допрашивающий театрального режиссёра Мейерхольда, потом уже как сам Мейерхольд, которого следователь мучил бессонницей и избивал резиновой дубинкой. У Ликуидаса получился энергичный экзистенциально-философский очерк “Машина вынужденно- и не вынужденно-желанного насилия”, в котором он делился своими переживаниями и восторгами от трипа, “проапгрейдившего психосоматику, отформатировавшего телесность и перезагрузившего экзистенцию”…

XLIX

Я видел худшие умы своего поколения, вырванные теллуром из черного безумия, умы преодолевших повседневную трясину болота заурядной жизни, сбросивших со своих душ бетонную корку мещанской самоуверенности и тупого самодовольства, растоптавших в одночасье химер земной предопределённости, стряхнувших со своих глаз пепельно-мохнатую плесень усталости восприятия мира, раздробивших новыми руками своими липкую скорлупу депрессии, плюнувших горячей магмой полноценности в унылую морду тысячелетнего сплина, дохнувших новым дыханием жизни в пустые глазницы пыльных библиотек пустивших на ветер тысячи книг шизофренической безнадёжности, доводящей читателей до психушки и самоубийства, забивших сверкающий теллуровый кол в могилу земной неприкаянности, сломавших хребет мрачному дракону человеческого разочарования в самом себе, <…> разорвавших ржавые от крови, пота и слез цепи Времени, Времени, белоглазого палача надежд и ожиданий, Времени, колесовавшего своей адской машиной миллиарды униженных в ожидании и оскорблённых в крахе надежд, Времени, заливающего поколения, словно мошек, беспощадным янтарем невозможного, Времени, оседлавшего человека и рвущего ему рот стальною уздой вечной жажды невозвратного…

Ты собираешь их гниющие останки, лепишь их! Ты ведёшь их к родным и любимым. Погибших! Захлебнувшихся своей кровью и блевотиной! Потерявших глаза, яйца и головы! Раздавленных танками! Растворившихся в компьютерном тесте электронных иллюзий! Сгоревших на быстром огне войны и на медленном огне безумия! Выпустивших кровь свою в тысячи переполненных ванн! Расплющенных о предрассветный асфальт своего неверия в чудо! Теллур! Ты соскребаешь их останки блестящими руками! С асфальта! С заблеванных мостовых! Со стенок ванн! Ты лепишь их новые тела, здоровее прежних! Метемпсихоз гниющих в могилах наркоманов! Реинкарнация испепеленных солдат! Воскресение съеденных собаками нищих! Мощь возвращённой телесности!

О романе

	… «Теллурия» западного читателя пугает и настораживает. Многие западные критики и читатели говорят: вот, смотрел последние новости и вспомнил твою «Теллурию».
	— Владимир Сорокин, интервью

	Острие сорокинской сатиры оказывается направленным против всех и всяческих идеологий.
	— Алла Латынина, «Сrazy quilt Владимира Сорокина»

Книга Сорокина представляется мне блестящей диагностикой того положения, в котором сегодня оказались русское общество, русская культура, русская ментальность. В чём именно состоит диагноз, можно спорит <…>. Диагностика во всех отношениях глубоко эшелонированная, тщательно продуманная и в некотором смысле окончательная, не подразумевающая обжалования. Но насколько новая? Есть подозрение, что вообще-то этот диагноз был поставлен Сорокиным во времена примерно «Нормы» и «Тридцатой любви Марины», а сейчас происходит раскрашивание всеми мыслимыми цветами тогдашней суровой чёрно-белой графики. Раскрашено замечательно: показано, что абсолютно любой стиль, любой модус повествования, любая жанровая и фабульная конструкция автору подвластны. <…> Сорокин создаёт совершенно закрытую систему, она не предусматривает никакого выхода, она не задаёт никакой перспективы. Я сейчас говорю не только о мировоззренческих основаниях, но и об эстетике: поэтика «Теллурии» идеально кристаллизована и не предполагает никакой возможности двигаться дальше, она на уровне формы и метода воплощает в себе конструктивную идею сюжета — галлюцинозные блуждания в отражениях уже бывшей реальности под воздействием вбитого в голову гвоздя. Ну а идеологически роман ведёт (а он ведёт, письмо Сорокина по самой природе своей тоталитарное, демиургическое) в абсолютный тупик, <…> это выброшенный от лица цивилизации белый флаг…

— Дмитрий Кузьмин

… Сорокин единственный из всех авторов, на мой взгляд, не боится сказать, что сей жанр и вообще вся эта литература мертвы. <…> Когда ты говоришь, что там тупик, — да нет, <…> диагноз не является отсутствием выхода. Диагноз — это вообще-то первый шаг, диагноз не только обществу, но и литературе. И, может быть, это самый честный шаг в нашей ситуации искусства. <…> И сказать человеку: «У вас метастазы по всему телу, батенька» — это как минимум поставить перед ним реальность, настоящую реальность.

— Константин Богомолов

	… мир «Теллурии» насквозь литературен, это сбывшийся «достоевский-трип»…
	— Юрий Сапрыкин, «Библиотека „Огонёк“»

	… большим достоинством глав-фрагментов было то, что каждую теоретически автор мог «распаковать» и развернуть до размеров романа — однако ж всякий раз удерживался, обеспечив книге бросающуюся в глаза цельность, поджарость и осанку.
	— Лев Данилкин, «О чём на самом деле «Манарага» Владимира Сорокина»

2013

	Это не политический роман, не сатира — это кадиш о языке. Молитва, исполненная на пятидесяти разных языках. Верните то, с чем можно работать, с чем возможно играть. В тоске по различиям Сорокин возвращает «себе» даже язык соцреализма — перед лицом новой опасности, гораздо более страшной: перед угрозой разъязыковления. И вот ведь что важно: ничего с этим поделать нельзя. Спасёт только катастрофа.
	— Андрей Архангельский, «Новый Сорокин: станция Распадская»

	… в самой идее сорокинской антиутопии нет ничего сногсшибательно нового и значимого <…>. Но главное в этой книге <…> то, что есть она сама: вавилонская башня из слов, возводимая странными существами, расчеловечившимися настолько, что им и понимать друг друга не надо: так что Богу не нужно их останавливать.
	— Анна Наринская, «Неумолимый пророк »

… в «Теллурии» анекдотически много глав, и любую из них можно механически удалить или переставить в другое место; если бы Сорокин был курицей, он писал бы этот «роман» даже после того, как ему отрубили бы голову. Примерно четверть «Теллурии», кстати, отдана под описания ритуалов вбивания гвоздей в голову; Сорокин давно понял, что сцены «порчи» человеческого тела <…> моментально «створаживают» любой литературный жанр.

— Лев Данилкин, «„Теллурия“ как энциклопедия русской речи»

	Мир романа — это постапокалипсис, но не тот, что обычно описывается, это апокалипсис смыслов современной цивилизации. <…> Описываемый Сорокиным мир должен вызывать ужас, но ужаса он на самом деле не вызывает, в нём можно жить, и, более того, какие-то константы его существования вполне себе реализуются. <…> Ужас элиминирован автором, и это, несомненно, большая художественная удача.
	— Константин Крылов

По сути, и сам роман Сорокина — набор тех же теллуровых гвоздей, предназначенных для множества читательских затылков. «Вы либерал? Православный патриот? Державник? Нацист? Коммунист? Монархист? Гомосексуалист? Натурал? Зоофил? Каннибал? Спешите приобрести новейший бестселлер «Теллурия»! В одной из полусотни глав, составляющих книгу, вы обязательно найдёте то, что будет созвучно именно вашей душе». <…> Примерно так могла бы выглядеть рекламная аннотация к роману, если бы рафинированные его издатели намеревались продать не двадцать тысяч экземпляров, а все двести <…>. Между тем Сорокин, кумир тонкой (и оттого, увы, коммерчески ограниченной) прослойки интеллигенции, наконец-то создал продукт более широкого потребления. В один роман, как в безразмерный походный рюкзак, автор сложил разнообразные чаяния своих потенциальных читателей, чтобы каждому досталось хоть по сегментику ожидаемого ими будущего. Полсотни глав <…> — это полсотни отдельных маленьких утопий, на любой вкус, цвет и настрой. <…> Понятно, что при таком подходе роман лишается даже подобия главных героев и единства стиля, превращаясь в разухабисто-унылый фельетон — лоскутное одеяло, сшитое из сиюминутных прогнозов политологов, желтеющих газетных передовиц, постмодернистских каламбуров и скабрезных анекдотцев. Быть может, затея бы так-сяк удалась, если бы автор сумел изобрести сюжетный клей, могущий подружить гномиков с партизанами, крестоносцев с псоглавцами, парторгов с киборгами, а колхозников с царевной-нимфоманкой и целым взводом говорящих фаллосов. Но чуда не случилось. Подобно тому, как из десятков шустрых карасиков нельзя собрать одного кита, пёстрая россыпь квазиутопий не сложилось у Сорокина в цельное полотно. Гвоздь, даже теллуровый, всё-таки не годится на роль сюжетного стержня: и размером он не вышел, и прочность не та.

— Роман Арбитман, «Гвозди бы делать для этих людей»