Хрущёвская оттепель

«Хрущёвская оттепель» — период правления в СССР Никиты Хрущёва в 1953—1964 годах, сменивший сталинизм и названный по повести «Оттепель» Ильи Эренбурга 1954 года из-за либерализации общества. Потом наступил период застоя.

Цитаты

И всё-таки без особой радости восприняли воробьиные стаи весть о кончине Горного Орла. <…> «Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои…» — стонали пернатые; причём, грачи-терапевты с подозрительной нежностию w:дело врачей выводили слово «сами» и рабски преданно взирали на стоявшего у гроба пингвина. А пингвин, видимо слишком «окрылённый» мечтою, уже «парил в облаках». Начинался век «подлинно золотой». Мудрое правление пингвина вкупе со слоем ионосферы вполне обеспечивали безмятежное воробьиное существование. «Важная птица!» — с удовольствием отмечали воробушки и с ещё бо́льшим рвением клевали навоз экономического развития. После длительного периода сплошного политического оледенения наступили оттепели, следствием чего явилась гололедица — полное отсутствие политических трений. А гололедица, как известно, лучшая почва для «поступательного движения вперёд». Молодые и неопытные воробушки зачастую поскальзывались и падали. Их подбирали пахнущие бензином и гуманностью чёрные вороны. И отвозили к Совам. «Неопытность» молодых воробушков заставляла, однако же, призадуматься и пингвина, и попугаев, и пристроившуюся к ним трясогузку. Не раз перед воробьиной толпою приходилось им превращаться в сладкоголосых сирен и уверять слушателей в том, что добродетель несовместима с бифштексом. Доверчивые воробушки в таких случаях чирикали вполне восторженно, однако здесь же высказывали «вольные мысли» по адресу трясогузки и составных частей ея. И вообще, следует отметить, в последнее время воробушки вели себя в высшей степени неприлично. К филантропии пингвина относились весьма скептически. И в самом выражении «бестолковый пингвин» усматривали тавтологию. Единственное, что вызывало сочувствие у жителей «Птичьего острова», так это внешняя политика пингвина. Вероятно потому, что она была очень проста и заключалась в ежедневном выпускании голубей. Если даже иногда и приходилось вместо голубей пускать «утку» или даже «ястребки», воробушки не меняли своего отношения к внешней политике, ибо считали и то, и другое причудливой разновидностью голубей.

— Венедикт Ерофеев, «Записки психопата», 1957 (?)

	Да разве могут дети юга, <…> Хоть ненароком догадаться, Что значит думать о весне, Что значит в мартовские стужи, Когда отчаянье берёт, Всё ждать и ждать, как неуклюже Зашевелится грузный лёд.
	— Илья Эренбург, «Да разве могут дети юга…», 1958

… «хрущёвское чудо» 1955—1956 годов — непредсказанное невероятное чудо роспуска миллионов невинных заключённых, соединённое с оборванными начатками человечного законодательства (впрочем, в других областях, другою рукой, тут же громоздилось и противоположное). Этот порыв деятельности Хрущёва перехлестнул необходимые ему политические шаги, был несомненным сердечным движением, по сути своей — враждебен коммунистической идеологии, несовместим с нею (отчего так поспешно от него отшатнулись и методически отошли).

— Александр Солженицын, «Письмо вождям Советского Союза» (предисловие, 1974)

… раскрыв какую-то часть преступлений, XX съезд и вся последующая советская идеология не дали и не могут дать этому никакого, сколько-нибудь серьёзного, исторического объяснения. И хотя режим относительно смягчился после Сталина, это не привело к либерализации и демократизации государственной системы как таковой <…>. В итоге XX съезда советским людям было просто предложено, как встарь, во всём доверяться партии и государству. Но эта вера слишком уж дорого стоила в недавнем прошлом и чересчур далеко завела.

— Андрей Синявский, «Диссидентство как личный опыт», 1982

… оттепель вообще была поворотным пунктом в истории советского государства. Какими бы робкими и непоследовательными ни были хрущевские разоблачения Сталина, они, независимо от истинных намерений Хрущёва, подорвали идеологическую основу государства, последствия чего государство ещё не изжило и не изживёт никогда. Когда оно рухнет или в корне изменится (а если не окажется способным измениться, то непременно рухнет), историки неизбежно вернутся к оттепели как к источнику, с которого всё началось. <…> в результате «оттепели» родилась литература, с которой власти борются до сих пор.

— Владимир Войнович, «Дети оттепели», 1985

Решительно исправляя и искореняя ошибки прошлого, мы приняли ряд конкретных шагов. Образно говоря, мы внесли кастрюлю с мороза в закрытое помещение и за короткое время довели тепловой режим до комнатной температуры. Если говорить о динамике роста в цифровом выражении, то температура повышена на триста шесть и четыре десятых процентов. А это уже немало, товарищи, и мы этим можем гордиться. Для сравнения скажу, что за тот же период в пищеблоках наиболее развитых капиталистических стран и даже в Соединённых Штатах Америки температура суповарения не повысилась ни на один градус.

— Владимир Войнович, «Образно говоря», 1987

	… начинается оттепель — <…> появляется возможность, во-первых, говорить то, чего раньше говорить было нельзя, а самое главное, позволить себе увидеть то, что раньше видеть было нельзя.
	— Юрий Черняков, интервью об Аркадии Стругацком, 1995

	Более дальновидные адепты социализма догадались, что косметическим макияжем доктрину не уберечь. В их представлении стал вырисовываться несколько другой социализм, очищенный от крови и грязи. Вскоре его станут называть «социализмом с человеческим лицом»…
	— Всеволод Ревич, «Попытка к бегству», 1996

Отдельные признаки

… XX съезд партии открыл глаза слепым и открыл ворота в будущее... Мы-то, в общем, и не знали, что есть какие-то ворота. <…> 1957 год, выходит «Туманность Андромеды», открывшая нам глаза как поклонникам фантастики. <…> Вот это время — конец 50-х, начало 60-х годов <…> было замечательно тем, что громадный слой общества обнаружил Будущее. Раньше Будущее существовало как некая философская категория. Оно, конечно, было, и все понимали, что оно есть, что оно светлое. Это было всем ясно, но никто на самом деле на эту тему не думал, потому что все это было совершенно абстрактно. Описанные мною вкратце события — они сделали Будущее как бы конкретным. Оказалось, что Будущее вообще, и светлое Будущее — коммунизм — это не есть нечто, раз и навсегда данное классиками. Это то, о чём надо говорить, что достойно самых серьёзных дискуссий, и что, по-видимому, зависит от нас.

— Борис Стругацкий, «Как создавалась «Улитка на склоне», история и комментарии», апрель 1987

	Безумно забавным было для меня сталинско-королевское метро, поскольку станция, <…> кажется, Маяковская, была украшена огромной мозаикой, сложенной из цветных камешков, которая изображала заседание Политбюро, а когда отдельные члены Политбюро стали исчезать и тем самым должны были кануть в небытие, их места за столом президиума на мозаике заполнили камешки, которые должны были идеально согласовываться с фоном, но это не получилось, и в результате вместо этих канувших в небытие и «примкнувшего к ним», на стене отчётливо виднелись тени иного цвета, совсем как призраки разжалованных особ. Это казалось (похоже, только мне одному) очень смешным.
	Stalinowsko-królewskie metro było mi szalenie zabawną okolicą, ponieważ stacja, <…> chyba Majakowskaja, prezentowała ogromną mozaikę, złożoną z kolorowych kamyczków, które ukazywały posiedzenie Biura Politycznego, a kiedy poszczególni członkowie Politbiura jęli znikać i tym samym w nicość się zapadać, ich miejsca za prezydialnym stołem mozaiki zapełniły kamyczki, które winny były doskonale dopasować się do tła, ale nie wyszło, tak że zamiast tych strąconych w niebyt i tego „co się do nich przyłączył”, widniały na ścianie wyraźnie innobarwne cienie, całkiem jak duchy zdegradowanych do cna osób. To mi się jakoś (tylko jednemu jak gdyby) bardzo śmieszne wydawało.
	— Станислав Лем, «Так было», 1993

Об окончании Оттепели

Короткий период половинчатой хрущёвской оттепели немедленно дал плоды во всех сферах интеллектуальной деятельности. <…> И хотя в СССР и сейчас многие блестящие учёные, никогда не собираясь стать диссидентами, добросовестно служат государству — общий психологический климат и состояние уныния не могут не отражаться на их работе. К слову сказать, и ошеломляющие успехи в космосе кончились вместе с концом оттепели.

— Владимир Войнович, «Открытие», 1985

	«Оттепель» продолжалась недолго, и после «укрепления социалистической законности», «возвращения к ленинским нормам» (почему-то все эти формулировки нуждаются в кавычках) началось быстрое и последовательное возвращение к испытанным сталинским нормам.
	— Владимир Войнович, «Борис Балтер», 1985

	«Оттепель» продолжалась недолго, и после «укрепления социалистической законности», «возвращения к ленинским нормам» (почему-то все эти формулировки нуждаются в кавычках) началось быстрое и последовательное возвращение к испытанным сталинским нормам.
	— там же

В середине декабря 1962 года <…> Хрущёв посетил выставку современного искусства в московском Манеже. Науськанный (по слухам) тогдашним главою идеологической комиссии ЦК Ильичёвым, разъярённый вождь, великий специалист, сами понимаете, в области живописи и изящных искусств вообще, носился (опять же по слухам) по залам выставки с криками: «Засранцы! На кого работаете? <…>» Он топал ногами, наливался чёрной кровью и брызгал слюной на два метра. <…> Все без исключения средства массовой информации немедленно обрушились на абстракционизм и формализм в искусстве, словно последние десять лет специально готовились, копили материал, того только и ждали, когда же им, наконец, разрешат высказаться на эту животрепещущую тему. И это было ещё только начало. <…> Пресса уже не ревела, она буквально выла. <…> Словно застарелый нарыв лопнул. Гной и дурная кровь заливали газетные страницы. Все те, кто последние «оттепельные» годы попритих (как нам казалось), прижал уши и только озирался затравленно, как бы в ожидании немыслимого, невозможного, невероятного возмездия за прошлое — все эти жуткие порождения сталинщины и бериевщины, с руками по локоть в крови невинных жертв, все эти скрытые и открытые доносчики, идеологические ловчилы и болваны-доброхоты, все они разом взвились из своих укрытий, все оказались тут как тут, энергичные, ловкие, умелые гиены пера, аллигаторы пишущей машинки. МОЖНО! <…> Начали с художников-модернистов, <…> а потом, никто и ахнуть не успел, а уже взялись и за Эренбурга, за Виктора Некрасова <и др.> <…> Но нам было не столько страшно, сколько тошно. Нам было мерзко и гадко, как от тухлятины. Никто не понимал толком, чем вызван был этот стремительный возврат на гноище. То ли власть отыгрывалась на своих за болезненный щелчок по носу, полученный совсем недавно во время Карибского кризиса. То ли положение в сельском хозяйстве ещё более ухудшилось, и уже предсказывались на ближайшее будущее перебои с хлебом (каковые и произошли в 1963-м). То ли просто пришло время показать возомнившей о себе «интеллигузии», кто в этом доме хозяин и с кем он — не с Эренбургами вашими, не с Эрнстами вашими Неизвестными, не с подозрительными вашими Некрасовыми, а — со старой доброй гвардией, многажды проверенной, давным-давно купленной, запуганной и надёжной.

— Борис Стругацкий, «Комментарии к пройденному», 1999