Период застоя

Пери́од засто́я, эпо́ха засто́я — пропагандистско-литературное клише, используемое для обозначения периода в истории СССР, последовавшего за Хрущёвской оттепелью и охватившего два с небольшим десятилетия так называемого «развитого социализма» — с момента прихода к власти Л. И. Брежнева в 1964 году до Пленума ЦК КПСС в январе 1987 года, после которого в СССР были развёрнуты полномасштабные реформы во всех сферах жизни общества (Перестройка).

Цитаты

	Это только так говорится — «застой», а на самом деле было очень опасное, напряжённое время, когда не только за слова — за интонацию надо было платить. Помню, когда Эфрос ставил «Отелло», у него фразу «мы полноправные» из Шекспира выбросили.
	— Инна Чурикова, «Он бы мне всегда сказал правду»

… когда воцарился Черненко, было такое чувство, что будущее как пространственная перспектива схлопнулось. Стало плоским и совершенно мутным. <…> С другой стороны, тогда казалось, что эта власть, как ночной кошмар, никуда не денется. Но она делась. И, в общем-то, довольно быстро. <…> позднебрежневские правители стали гротеском. Даже самопародией. А как только в России власть становится пародией, ей жить остаётся не очень долго.

— Владимир Сорокин, интервью «Тень опричника», 2012

1960-е

	[С] 1964 года <…> переменилось <…> погода. Дана новая беззвучная команда: окутать прошедшее туманом.
	— Лидия Чуковская, «Ответственность писателя и безответственность „Литературной газеты“», 27 июня — 4 июля 1968

Сейчас не только каждый советский гражданин чувствует себя в большей безопасности и располагает большей личной свободой, чем 15 лет назад <…>. Это породило ещё одну идеологию в обществе, пожалуй самую распространённую, которую можно назвать «идеологией реформизма». Она основана на том, что путём постепенных изменений и частных реформ <…> произойдёт своего рода «гуманизация социализма» и вместо неподвижной и несвободной системы появится динамичная и либеральная. <…> Однако, по моему мнению, дело даже не в том, что степень свободы, которой мы пользуемся, всё ещё является минимальной по сравнению с той, которая нужна для развитого общества, и что процесс этой либерализации не только не ускоряется всё время, но даже временами явственно замедляется, искажается и идёт назад, а в том, что сама природа этого процесса заставляет сомневаться в его конечном успехе. Казалось бы, либерализация предполагает некий сознательный план <…>. Как мы знаем, никакого плана не было и нет, никаких коренных реформ не проводилось и не проводится, а есть лишь отдельные несвязанные попытки как-то «заткнуть дыры» путём разного рода «перестроек» бюрократического аппарата. <…> Происходящий процесс «увеличения степеней свободы» правильнее всего было бы назвать процессом дряхления режима. Просто-напросто режим стареет и уже не может подавлять всё и вся с прежней силой и задором: меняется состав его элиты, как мы уже говорили; усложняется характер жизни, в которой режим ориентируется уже с большим трудом; меняется структура общества. Можно представить себе аллегорическую картинку: один человек стоит в напряжённой позе, подняв руки вверх, а другой в столь же напряжённой позе, уперев ему автомат в живот. Конечно, слишком долго они так не простоят: и второй устанет и чуть опустит автомат, и первый воспользуется этим, чтобы немножко опустить руки и чуть поразмяться. Но если считать происходящую «либерализацию» не обновлением, а дряхлением режима, то её логическим результатом будет его смерть, за которой последует анархия.

— Андрей Амальрик, «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», июнь 1969

… новый курс осторожных репрессий по отношению к интеллигенции, для включения инерции страха, того страха, который создал Сталин и его послушные исполнители <…>. Пока ещё людей с независимым образом мыслей главным образом увольняют и исключают, а в воспитательных целях то там то здесь мелькает в печати имя «великого Сталина». Только в нашем небольшом городке Обнинске уволены по политическим мотивам 15 учёных. И среди многих вопросов на незаконных комиссиях по проверке «идеологических позиций» почти всегда задавался вопрос об отношении к произведениям Солженицына.

— Жорес Медведев, открытое письмо Союзу советских писателей, 21 ноября 1969

1970-е

	Мы задыхаемся в паутине лжи. Любое выступление протеста, любая человеческая реакция на обман и жестокость день ото дня становятся затруднительней, вызывая всё более крутые и систематические репрессии. Круг сужается.
	— Е. Барабанов, Т. Великанова, С. Ковалёв, Т. Ходорович, присоединение к «Московскому обращению» (А. Д. Сахарова и др. 3 февраля 1974), 17 февраля 1974

Безответственные правители великой страны! <…> Вы напрасно пытаетесь оправдаться тем, что не успели принять личного участия в наиболее грандиозных злодеяниях прошлого; если вы, зная об этих злодеяниях, продолжаете насаждать почти божеские почести Ленину, воспитываете молодёжь на примере Дзержинского, вменяете в вину Сталину только репрессии против партийного аппарата, если вы, боясь гнева собственного народа, продолжаете хранить в тайне архивы ЧК-ГПУ-НКВД, если вы даже «Архипелаг ГУЛаг» опубликовать не можете — то вы воистину преемники и наследники палачей, связанные с ними круговой порукой и несущие общую с ними ответственность перед Богом и перед человеческим родом. Больше того, вы не только наследники, вы сами — палачи. Генерал Григоренко в сумасшедшем доме, великий русский писатель Солженицын — в изгнании, академику Сахарову вы угрожаете наёмными убийцами, а сколько людей за последние годы вы посадили в тюрьму только за то, что они говорили правду! <…> Ну, а для тех, кто всерьёз принял разговоры о демократизации, кто всерьёз решил, что их считают людьми, несущими ответственность за судьбы своего общества и государства, — для тех открылись сумасшедшие дома.

— Лев Регельсон, заявление правительству СССР по поводу изгнания Солженицына, 17 февраля 1974

Что поётся по радио? <…> Начинается день, и он, естественно, начинается с гимна. <…> Слов больше не произносят, слова пропускают — потому что, выяснилось, в тех словах, сочинённых С. Михалковым, слишком много доброго сказано про Сталина, которого хорошо бы, конечно, поставить на свой пьедестал, но ещё время не приспело, и поэтому и гимн заменить нельзя каким-нибудь другим песнопением, но и тех приятных слов про любимого вождя тоже пока употреблять воздержитесь. Россия, вот уже скоро двадцать лет, существует без своего государственного гимна, и оттого по радио утром вы услышите лишь мычание, переложенное на рёв духовых инструментов и медных тарелок. Что-то военное, оптимистическое, могущественное, правда, чувствуется, но что именно сказать невозможно. <…> двадцать лет мычания взамен текста, который и хочется, и колется спеть, тоже символичны, и поэтому, задумываясь над нынешним государственным гимном, вы неизменно придёте к выводу, что Россия надолго застыла в какой-то промежуточной стадии, когда и нового нет ничего и старое уже отступило и не в силах произнести, на страх врагам, веское и внятное слово.

— Андрей Синявский, «Литературный процесс в России», 1974

1980-е

… в результате очередного кремлёвского переворота рухнул Никита Хрущёв. Сменилось руководство партии, и, как часто бывает в таких случаях, новые вожди, свалив все прошлые грехи на предшественника, чуть-чуть ослабили политические вожжи. Возникла вторая после смерти Сталина оттепель, этакая серенькая и сыренькая политическая погодка, когда ещё не всё было запрещено, и оттого советский человек полагал себя какое-то время живущим в обстановке великих свобод. <…> полтора года…

— Марк Поповский, «Дело академика Вавилова», 1980

	«Оттепель» продолжалась недолго, и после «укрепления социалистической законности», «возвращения к ленинским нормам» (почему-то все эти формулировки нуждаются в кавычках) началось быстрое и последовательное возвращение к испытанным сталинским нормам.
	— Владимир Войнович, «Борис Балтер», 1985

Надежды, вспыхнувшие во времена Хрущёва и теплившиеся кое-как в первые годы его правления, сменились после полного разгрома правозащитного движения и всяческого затыкания глоток унынием, разочарованием, апатией и разрушением общественной морали. Народ, лишённый какой бы то ни было возможности политической, культурной и общественной жизни, ответил на всё это пьянством, воровством (благо, пример руководителей на всех уровнях перед глазами), понижением производительности труда и ужасающе низким качеством продукции. Можно даже сказать, что «брежневизация» общества была для него по-своему не менее ужасна, чем «ленинизация» и «сталинизация».

— Владимир Войнович, «Прогрессивный папа», 1985

Как показала практика, наиболее подходящей почвой для перестройки является должным образом организованный, глубокий и всесторонний застой. Застой, товарищи, сразу не подготовишь. Для этого нужны годы и годы самоотверженного труда. Кто мог взяться за эту работу? Только мы, бюрократы. <…> Волюнтаристы были отстранены от руководства, и наша партия взяла твёрдый и научно обоснованный курс на всеобщий застой. С этой целью чуждый нам принцип сменяемости кадров был упразднён, и для руководства страной отбирались наиболее зрелые товарищи. Они трудились не покладая рук, до последнего, как говорится, дыхания и некоторые не покидали свой пост вплоть до коматозного состояния. <…> В это же время мы не забывали и об угрозе со стороны международного коммунистического движения, которое ещё непростительно медленно развивалось в сторону застоя. Наша бескорыстная помощь братской Чехословакии, а затем и неприсоединившемуся Афганистану сослужила хорошую службу резкому возрастанию застойных тенденций. Говоря о других мерах, направленных на скорейшее создание застойной ситуации, необходимо отметить большую нашу заслугу в создании системы дефицита, в результате чего, товарищи, мы имеем, можно без ложной скромности сказать, бесконечный перечень товаров, которых в наличии не имеем. И, наконец, товарищи, не могу не отметить наших, прямо скажем, больших успехов в области коррупционализации нашего управленческого аппарата. <…> За время нашего правления в народе росла и крепла убеждённость, что дальше так жить нельзя, что без перестройки обойтись никак невозможно. И поэтому, товарищи, очень обидно, сейчас видеть и слышать, как некоторые несознательные, я бы сказал, элементы, используют предоставленную им гласность в неблаговидных целях очернения пройденного нами пути и умаления нашего вклада в дело перестройки.

— Владимир Войнович, «Речь бюрократа», 1986

Предубеждения относительно роли товарно-денежных отношений и действия закона стоимости, а нередко и прямое их противопоставление социализму как чего-то чужеродного приводили к волюнтаристским подходам в экономике, <…> порождали субъективистские начала в ценообразовании, нарушения денежного обращения, невнимание к вопросам регулирования спроса и предложения. Особенно тяжёлые последствия имели ограничения хозрасчётных прав предприятий и объединений. <…> По сути дела, возникла целая система ослабления экономических инструментов власти, образовался своего рода механизм торможения социально-экономического развития, сдерживания прогрессивных преобразований, позволяющих раскрывать и использовать преимущества социализма. Корни этого торможения — в серьёзных недостатках функционирования институтов социалистической демократии, в устаревших, а подчас и не отвечающих реальностям в политических и теоретических установках, в консервативном механизме управления. <…> Темпы прироста национального дохода за последние три пятилетки уменьшились более чем вдвое. Планы по большинству показателей с начала 70-х годов не выполнялись. Экономика в целом стала маловосприимчивой к нововведениям, неповоротливой, качество значительной части продукции перестало соответствовать современным требованиям, обострились диспропорции в производстве. Было ослаблено внимание к развитию машиностроения. Научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы отстали от потребностей народного хозяйства, не отвечали задачам его технической реконструкции. <…> Пагубное влияние на нравственную атмосферу в обществе оказывали факты пренебрежительного отношения к законам, очковтирательство и взяточничество, поощрение угодничества и славословия. Подлинная забота о людях, условиях их жизни и труда, социальном самочувствии нередко подменялись политическими заигрываниями — массовой раздачей наград, званий, премий. Складывалась обстановка всепрощения, снижались требовательность, дисциплина, ответственность. Серьёзные недостатки в идейно-политическом воспитании во многих случаях прикрывались проведением парадных мероприятий и кампаний, празднованием многочисленных юбилеев и в центре, и на местах. Мир повседневных реальностей и мир показного благополучия всё больше расходились друг с другом. <…> На социально-экономической и политической ситуации, которая сложилась на рубеже 70-80-х годов, сказалось и состояние самой партии, ее кадрового корпуса. Руководящие органы партии не сумели вовремя и критически оценить опасность нарастания негативных тенденций в обществе, в поведении части коммунистов, принять решения, которые настоятельно требовала жизнь. <…> Перестройка — это решительное преодоление застойных процессов, слом механизма торможения, создание надёжного и эффективного механизма ускорения социально-экономического развития советского общества.

— Михаил Горбачёв, доклад на пленуме ЦК КПСС, 27 января 1987

Людей как будто не расстреливали. <…> сажали, но редко. <…> При Сталине издавали книжки, затем расстреливали авторов. Сейчас писателей не расстреливают. Книжек не издают. Еврейских театров не закрывают. Их просто нет… Наследники Сталина разочаровали моего отца. Им не хватало величия, блеска, театральности. <…> Жизнь становилась всё более тусклой и однообразной. Даже злодейство носило какой-то будничный, унылый характер. Добро перерождалось в безучастность. Про хороших людей говорили — этот не стучит…

— Сергей Довлатов, «Наши», 1989

	Посетивший СССР Никсон спросил у Брежнева, почему советские рабочие не бастуют. Вместо ответа Брежнев повёз Никсона на завод и там обратился к рабочим: — С завтрашнего дня вам будет уменьшена зарплата! (аплодисменты.) Будет увеличен рабочий день! (аплодисменты.) Каждого десятого будут вешать! (Аплодисменты, вопрос: «Верёвку свою приносить или профком обеспечит?»)
	— анекдот

1990-е

	Долгое время в Великом Гусляре не происходило событий гражданского звучания. <…> Это было возможно до тех лишь пор, пока скорость развития нашего общества могла не ощущаться не только в Великом Гусляре, но и в Калуге. Как только эпоха застоя зашаталась, пошла трещинами, хоть на вид ещё аппаратный корабль был непотопляем, некоторые новые веяния докатились и до Гусляра…
	— Кир Булычёв, предисловие к «Лёнечке-Леонардо», 1990

… пространнодержавное мышление, имперский дурман, <…> никогда не существовавший дутый «советский патриотизм» — гордиться той «великой советской державой», которая в эпоху чушки Ильича-второго только изглодала последнюю производительность наших десятилетий на бескрайние и никому не нужные (и теперь вхолостую уничтожаемые) вооружения, опозорила нас, представила всей планете как лютого жадного безмерного захватчика — когда наши колени уже дрожат, вот-вот мы свалимся от бессилия. Это вреднейшее искривление нашего сознания: «зато большая страна, с нами везде считаются», — это и есть, уже при нашем умирании, беззаветная поддержка коммунизма. Могла же Япония примириться, отказаться и от международной миссии и от заманчивых политических авантюр — и сразу расцвела.

— Александр Солженицын, «Как нам обустроить Россию?», 1990

	Застой сменился развалом. Естественное продолжение гниения.
	— Аркадий Давидович

	При любом застое в России — застолье.
	— Аркадий Давидович

	Мы иногда с ностальгией вспоминаем о застое, когда всё было так спокойно и устойчиво, но забываем, что это было спокойствие гниющего болота.
	— Борис Стругацкий, интервью, 1995

	Именно ЦК ВЛКСМ и понял, как только память о хрущёвской оттепели скисла и растворилась в национал-коммунистических воплях, что надо перекрыть кислород «циникам и нытикам», которые уничтожают веру в светлое будущее.
	— Кир Булычёв, «Как стать фантастом. Записки семидесятника», 1999