Кормилицы говорят о своих питомцах, что надо их посылать в школу: если они и не смогут научиться там чему-нибудь доброму, то, во всяком случае, находясь в школе, не будут делать ничего плохого.
Школа — это ничто. Мы не становимся тем, чему нас учат. Мы — это то, что мы впитываем в первые три-четыре года своей жизни. Улыбки, мелодии, шумы — всё это создает нас и придает форму нашим умам.
Я никогда не был способен хорошо учиться в школе. Я всегда был в числе последних в классе. Я чувствовал, что учителя мне не симпатизируют, и что мой отец думает, что я глуп, и я решил, что я, должно быть, тупица.[3]:63
Школу разваливала не только революция. Школу разваливали ее спутники: холод и голод. Зимой учителя и ученики снимали в школе только головные уборы. Учителя превратились в хлебодаров. Установились дежурства: дежурные учителя резали, взвешивали и раздавали ученикам хлеб, раздавали «фунтики» с сахарным песком. Когда уж тут заниматься? Да ведь и не всегда удается побороть унизительное, но такое настойчивое желание ощутить языком и нёбом вкус пищи. Учитель рассказывает о тропической флоре и фауне, а сам думает, как бы растянуть кусок хлеба со жмыхом до завтрашнего утра и что у него осталось чуть-чуть чаю-суррогату, а там придется перейти на кипяток. Но если трудно заставлять себя забывать о голоде учителям, то что же спрашивать с учеников? К ученью глухо не только сытое, но и голодное ученическое брюхо. Какая уж тут наука! Кому пойдут на ум склонения и спряжения, когда в животе петухи поют?[4]
Октябрь 1917 года перевернул вверх дном даже строго размеренную, педантически упорядоченную школьную жизнь. Именно порядок-то прежде всего и полетел к чёрту. Планета «Русская школа» сошла с орбиты. Уроки, малые и большая перемены – всё смялось, сбилось, спуталось, перемешалось. Мужское высшее начальное училище и женская гимназия слились в Единую трудовую школу. Ученики распевали на мотив «Марсельезы» кем-то наспех сочиненный гимн: Вперёд за свободную школу, За Единую школу труда!
Расписание перестало быть регулятором школьного механизма. Разладился весь механизм. Часы школы то стремглав летели вперед, то надолго останавливались и замирали.[4]
Пока я учился в младших классах, школа претерпевала многоразличные изменения и неоднократно переименовывалась, подобно тому как менялись и наименования самой преподавательской профессии. Слово «учитель» шибало в нос реформаторам чем-то старорежимным. И вот учителей перекрестили в «шкрабов» (школьных работников) – свирепствовавшая тогда эпидемия условных сокращений коснулась и учителей. Впрочем, «шкрабы» были вскорости заменены более благозвучными и не допускавшими иного толкования «просвещенцами».[4]
Наша школа, как война во Вьетнаме — главное выжить.
— «Лето мертвых»
Школа, при всём уважении, даже самая хорошая, и самая авторская, и самая продвинутая школа — это, всё равно, конвейерное производство.[5]
— Александр Друзь
Если хочешь знать, чему равен косинус 45 градусов, валентность магния, и какова формула закона Гей-Люссака, в школу надо ходить обязательно. Потому что больше этому не научат нигде и никогда. Но если у вас в жизни иные цели, а именно, стать счастливым и богатым, добиться признания и благополучия, то у школы такой задачи и таких предметов нет… Увы, этому учат в каких-то других местах. Пришло время повернуться лицом к тем ценностям, которые реально важны для людей.
— Владимир Спиваковский
Преподавание в средней школе, особенно в старших классах, может дать большое нравственное удовлетворение преподавателю и быть очень полезным для будущего ученого и лектора. Учитель ближе к ученикам, он не может с "докторальным" видом проскользнуть мимо вопросов, в которых не сумел или не успел разобраться... Он должен довести каждую мысль до предельной ясности, прежде всего для самого себя. Наконец, возможность воздействия нравственного и общекультурного в средней школе несравненно выше, чем в вузе.
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе
Новости в Викиновостях
Александр Друзь: Школа - это конвейер
