Доктор Гарин

«Доктор Гарин» — сатирический роман Владимира Сорокина 2021 года, седьмое произведение цикла «История будущего». Прямое продолжение «Метели».

Цитаты

Часть первая. Cанаторий «Алтайские кедры»

— Курс мировой литературы нам читал профессор Гольденбруст, замечательный педагог, великий книгочей с огромной памятью, новатор и настоящий фанатик своего дела. Однажды, рассказывая про детство Гаргантюа, для иллюстрации он решил нам устроить целый перформанс: привёз сервированный стол с жареной свиной тушей, привёл с собой женщину невероятной толщины, назвал её своей невестой, затем сам разделся, взял чашу с топлёным свиным жиром, облил им невесту, заплакал, затопал ногами, стал звать маму…

В ночь перед торжественным выносом тела В. И. Ленина из Мавзолея полковник Саркисов с тремя своими подчинёнными подменил тело вождя мирового пролетариата на заранее изготовленную куклу. Именно её погребли на Волковском кладбище. А тело вождя было распилено полковником Саркисовым на тридцать шесть кусков и впоследствии тайно распродано <…> за общую сумму в 2 560 000 долларов США. Покупателями стали как известные западные миллионеры, коллекционеры и антропологи, так и некоторые западные компартии. <…> Голову В. И. Ленина купил Арманд Хаммер, ягодицы вместе с анусом — Говард Хьюз. При тайной распродаже главные запросы от иностранных покупателей пришлись на гениталии вождя. Но они были вырезаны большевистскими варварами ещё при мумифицировании тела, затем засушены и хранились на ближней даче Сталина, в левом ящике его письменного стола, в золотой коробке под стеклом. После смерти Сталина решительный и мудрый Л. П. Берия изъял коробку…

Под внезапную торжественную органную музыку над текстом вспыхнула голограмма: слон, входящий в пустой собор Святого Петра. Это был традиционный сигнал к дневному сну, обязательному для Гарина. <…> Второй слон вошёл в собор. <…> Когда в собор входил двенадцатый слон, [Гарин] обычно засыпал. <…> Гарин открыл глаза. <…> Голограмма <…> по-прежнему парила над столом, но уже беззвучно. Собор давно уже был полон слонов. Они молились.

— Русские песни такие красивые! — Это не я. — Спойте нам, Владимир, мы просим! <…> Владимир покачнулся на ягодицах, <…> задумался ненадолго и запел несильным голосом: Это это не я, это это не я. Это не я. Это не я. Это это не я. Это это не я. Это не я. Это не я. Это это это это это не я. Это это это это это не я. Это не я. Это не я. Когда он закончил, все некоторое время сидели неподвижно. <…> — Грустная песня, Владимир, — вздохнул Сильвио…

Пациенты ели по-разному. Их огромные рты, раз в пять больше человеческих, расправлялись с едой впечатляюще бесцеремонно. <…> Дональд <…> смешал в своей чаше тушёную рыбу, жареных куропаток, варёных креветок и запечённую оленину и отправляя это в рот большим половником. Борис ел шумно, нервно, выплёвывая некоторые куски на отдельную тарелку, а потом возвращаясь к ним. Сильвио со свистом втягивал приглянувшееся губами, как он привык обходиться со спагетти. Ангела широко раскрывала напомаженный рот, вываливала вперёд мясистый язык, клала на него куски и неспешно проглатывала с утробным звуком. Джастин захватывал еду зубами, быстро и сильно, дёргаясь всем круглым телом. Эммануэль набивал рот до предела и долго разжёвывал пищу. Владимир ел так быстро и жадно, словно это был последний обед в его жизни. Синдзо принимал пищу как лекарство — медленно и с достоинством, закрывая чёрные влажные глаза после каждого глотка.

Он беспощадно разорвал, разорвал её чёрный лифчик. И выплеснул на волю груди, прелестные в своём беспомощном сиротстве. <…> — Ты представить не можешь, как я хотела этого… — прошептала она в его ухо так, словно это был заброшенный колодец молчаливых дервишей пустыни. <…> И он завалил её на залитый шампанским ковёр, словно сладко заарканенную и горько подраненную амазонку, оставившую в терновнике прошлого не только сломанный лук и потерянные стрелы, но и холодную радость отказа.

Изготовленные по швейцарско-китайской технологии, биороботы SOS-3 предназначались исключительно для спасательных работ в горах. Но относительно недорогое производство вскорости сделало SOS-3 популярными у сельского населения <…>. Их стали активно покупать и использовать не только для переноски тяжестей, но и в качестве транспорта. В своих заплечных корзинах они носили детей в школу, а взрослых — по их деловым и бытовым надобностям. Одинаковые, всегда улыбающиеся лица с большим мясистым носом, мужественным ртом и голым черепом делали их похожими на советского поэта Маяковского. В народе их быстро прозвали маяковскими.

Часть вторая. На север

— На языке русских империалистов у нас говорить запрещено. — Империалистов? — спросил Гарин. — И где же русская империя? — У них давно уже нет империи, но их язык по-прежнему несёт в себе империализм, насилие и угнетение.

— Если вы анархисты, зачем вам колючая проволока и вышки с пулемётами? <…> — Для выживания мы обязаны защищать чистоту анархистской идеи от внешних мерзостей. <…> — Анархисты — соль земли! — гордо добавила его подруга. — Зачем держать соль в солонке? — Чтобы не растворилась в мерзостях мира. — Не согласен! <…> Ваша соль должна солить мясо жизни. — Этого мяса стало слишком много, — возразил Самуил, затянувшись косячком и передавая подруге. — И оно в основном тухлое! <…> — Ведь нынешний мир уж давно погружён в анархию, — продолжал рассуждать вслух Гарин. — Зачем вы отделяетесь от него? — Анархия анархии рознь <…>. — Наша анархия чиста и невинна. — Девушка сняла через голову вспотевшую майку, обнажая грудь. — А во внешнем мире уже тридцать лет царит анархия насилия. <…> Наша анархия сладкая, а у них — горькая.

— Наша жизнь. Наша свобода. Наше братство. Наше единство. <…> Наша любовь. Здесь и теперь. <…> Все пришли в движение, бросились ближе к костру, образуя плотный круг. Он стал разделяться на два круга, один внутри другого. Молодые люди принялись быстро раздеваться. Из сияющего золотого шатра две обнажённые девушки вынесли на беломраморной доске Анархию, внесли в промежуток между кругами и медленно двинулись по этому промежутку. Чёрная, лоснящаяся от света пламени Анархия стояла на доске, положив левую руку на грудь, а правую на чресла, запрокинув красивую голову. Полные губы её были приоткрыты, а глаза закрылись. Доску опустили на уровень гениталий стоящих. По молодым телам, освещённым сполохами костра, пошли конвульсии. Все принялись ожесточённо мастурбировать. Раздались мужские стоны, женские всхлипы и вскрики. И не успела мраморная доска с Анархией завершить круг, как первая сперма брызнула на белый мрамор и тёмное тело. Вскрики, стоны и причитания слились с рёвом пламени.

Она увидела Джонни, <…> зная, что он <…> Сверх Джонни Уранофф, собранный из плоских плотских листов желаний желаний и снов снов, высушенных на каменных досках Судьбы и Вечности под солнцем мучительной и белой страсти страсти. <…> — Я покажу тебе все песни мира! — выкрикнул Джонни на Красной площади, схватил Лялю за руку и раскрутил на жукоподобной брусчатке, как алмазное сверло своей победы. — Я готова сиять и петь во имя твоё! — Ляля последовательно ввинчивала свои желания в пористую плоть его порыва.

— Голод — не снег, на солнце не растает.

Часть третья. Барнаул

Что может быть радостней и прекрасней барнаульского бульвара Восставших Палачей в тёплый и солнечный воскресный день?..

— Я готов купить старую вещь, если она докажет, что всегда была в моей жизни, а я только сейчас вспомнил её, — рокотал он, останавливаясь возле китайского магазина.

— Взрослость, честно говоря, заебала. <…> — Меня тоже. <…> Вокруг всё такое… как сказать… острых углов меньше не становится. Мало к чему можно спокойно прислониться. Только книги и успокаивают.

В маленькой северной стране, где семь месяцев в году царствует белая королева Зима, жил да был старый снеговик. Его ледяная избушка, построенная им самим ещё в молодые годы, лепилась на склоне Медвежьей горы, очень похожей на сидящего в раздумье медведя. Зимой этот медведь был белым, летом — бурым. По Медвежьей горе жители окрестных деревень различали лето и зиму. — Мишка наш что-то за ночь весь поседел, ишь как задумался! — говорили они в октябре. — Пора доставать из шкафа шубы! <…> Поговаривали, что ещё в старые времена [снеговика] слепил один сильно подгулявший шорник, которого сварливая жена не пустила ночью домой. В отместку ей он и вылепил снеговика прямо на крыльце своего дома, нахлобучил ему на голову ведро, воткнул угли вместо глаз, ржавый ключ вместо носа, а сам завалился спать в сенной сарай. Утром жена шорника вышла на крыльцо и чуть не столкнулась со снеговиком. Со страху она закричала так, что все в деревне подумали: или пожар, или лавина сходит с гор. Снеговик же от этого крика ожил и пустился наутёк так проворно, что в его носе-ключе засвистел ветер. — сказка

… новая афиша: ЦИРК ТРЁХ МИРОВЫХ ПОЛИТИКОВ! СМЕРТЕЛЬНЫЕ НОМЕРА! НЕВЕРОЯТНЫЕ ФОКУСЫ! ПОТРЯСАЮЩИЙ СЕКС! ВЕЛИКИЕ ПРОРОЧЕСТВА И РАЗДАЧА РОЗОВЫХ БЕГЕМОТОВ! <…> С тех пор как в мировых цирках раз и навсегда запретили использовать животных, на аренах кишели разнообразнейшие человеческие существа: тёплые и холодные люди, подушки, крылатые андрогины, большие, маленькие, девушки-цветы, выращенные в китайских генных лабораториях, и мальчики-шмели из Сколково, опыляющие этих девочек. Образовавшуюся после исчезновения слонов, тигров и обезьян пустоту современный цирк заполнял человеческим гротеском, вычурным сексом и жестокой борьбой. Большинство артистов барнаульского цирка в этот вечер выступали голыми, представление вёл роскошный чернокожий гигант с огромным стоящим членом, которым он периодически бил в медный гонг, возвещая тем самым начало очередного номера. <…> на арену выскочил бородатый полуголый гигант в одном клубном пиджаке с золотистыми пуговицами, преследуемый десятью карликами в форме китайских полицейских с торчащими разноцветными фаллосами. <…> Под комическую музыку карлики погнали гиганта по кругу. <…> Двум карликам удалось вцепиться в фалды его пиджака, некоторое время они болтались на нём, затем пиджак треснул по швам, слетел, и гигант остался нагишом, с надписью VUT на спине. Завидя эту надпись, зал взорвался негодующим рёвом <…>. На арену полетели берестяные бутылки, овсяные стаканчики и ругательства на разных языках. <…> Не понимающий местного контекста Гарин посреди общего рёва обратился к соседу: <…> — Подскажите, любезный, что такое VUT? — Мишка Вут, плохой человек! — закричал тот Гарину в ухо. — С Урала к нам ехал, банк делал, пирамиду делал, людей грабил, в Китай бежал, там арестовали, пытали, деньги отняли, сажали! А деньги нам не вернули! Карлики тем временем настигли голого гиганта, поставили на арене в унизительную позу и принялись затейливо насиловать. Под куполом зазвучала частушка: В Гуанчжоу схвачен Вут, Его пятеро ебут! Трое — в жопу, двое — в нос, Довели его до слёз! Публика радостно завопила, люди повскакали с мест, аплодируя. Не занятые в изнасиловании карлики держали гиганта за руки и за ноги, двое собирали в чаши его обильные слёзы, а один плясал на его широкой спине, потрясая оранжевым пылающим членом. — Гнев народный страшен! — смеясь, выкрикнула Маша в ухо Гарину. — Как и любовь его!

Ангела: <…> — За девяносто семь лет мне пришлось выпить столько разных национальных напитков разнообразной крепости, что моя печень закалена навечно. Когда Бавария в первый раз решила отделиться, я поехала к ним одна, без свиты. Это было время Октоберфеста. Они меня даже не встретили в аэропорте имени их жирного Франца-Йозефа. Ignorieren! Всё правительство на Октоберфесте. Прекрасно. Я человек суровой прусской этики, нам чужда вся эта южная пивная карнавальность. Но — дело есть дело. Поехала туда, вошла в павильон. Сперва оторопели. Потом весь павильон стал орать: “Бу-у-у!” Так у нас в театрах приветствуют провальные пьесы. Времена тогда были крутые — ПИР ломилась в двери. Люди на взводе. Наци подняли головы. Атмосфера накалена. Сидят баварские политики, бизнесмены, военные, стучат кружками и кричат: “Бу!” Ладно, что ж. Подошла, села. Подходит ко мне официантка. И я ей показываю: <…> четыре литровые кружки пива. Павильон притих. Смотрят. И я молча, спокойно, без передышки выпила подряд все четыре кружки. Загудели, засмеялись одобрительно. Я посидела, а потом ка-а-ак рыгну! <…> Там акустика хорошая была. Весь павильон притих сразу. А я молча расплатилась, встала и выкатилась оттуда. Через пару дней вопрос о выходе Баварии был снят с повестки.

На засаленной куртке у Байкала виднелся значок ЦОЙ ЖИВ! с лицом кудрявого азиата. <…> — Это вдохновляющий символ для всех дезактивированных зомби. Советский рокер. Погиб, но потом появлялся в разных местах. — Думают, что зомби? — Может быть… <…> Бармен принёс зомби стакан молока. — Поставить твоё? — спросил он с улыбкой. <…> Услышав первые аккорды, зомби стал ритмично подёргиваться, замотал своей земляной головой в такт. <…> глухо загудел песню, повторяя за поющим что-то про сердца, вены, глаза и перемены. Гарин прислушался к звучащей в баре песне: — Действительно очень похоже на голос зомби.

— … началось восстание палачей, от которого завертелась вся эта алтайская Осенняя революция <…>. Наш диктатор недоплатил палачам! Идиот решил, что они и так прилично получают. Должны трудиться по зову сердца! Дело государственной важности! Если бы он просто промолчал, всё сошло бы ему с рук. Но дурак придумал заявить об этом во всеуслышание. Сказал буквально: наши палачи не важнее учителей, врачей и почтальонов. А? Просто пожидился да ещё и сглупил! Вообще-то — да, они прилично зарабатывали, раз в шесть больше почтальона. Стали белой костью. И сравнение с почтальонами им по вкусу не пришлось. Причём тонтон-макутам идиот платил исправно. Но палачи, палачи, работники плахи и топора! Основа, так сказать, любой диктатуры! Их унизили! Оказались они чёрной костью. И подняли бунт! Побросав клиентов, вышли на вот эту самую набережную и попёрлись к резиденции дурака. А за девять лет выросла и отъелась, надо сказать, чёртова куча палачей и их родни. Поэтому на площади их встретила конная полиция! Это их обидело ещё сильней: как так, наш патрон вместо того, чтобы по-человечески потолковать с нами и закрыть вопрос, бросает против своей элиты кентавров?! И началось побоище! А наш дурак и его кентавры недооценили ярости палачей.

— Монгольский президент застрелил своего премьер-министра прямо на заседании. А в Московии до сих пор принято зажаривать своих политических противников и приглашать на ужин соратников. — Московия… да уж, Московия! — понимающе закивали головами китайцы. — Туда лучше не соваться!

В октябре 1917-го в России победила партия небытия. Ленин провозгласил идею коммунизма, а коммунизм — это и есть небытие во всех смыслах: в физическом, нравственном и в социальном, ибо он противоречит природе человека. <…> Сам по себе в экзистенциальном плане этот феноменальный человек представлял собой свистящую воронку небытия. Почувствовав всю разрушительную силу этой воронки, немцы запечатали её в стальном вагоне и отослали в Россию как оружие колоссальной разрушительной силы. Оказавшись там, Ленин стал заражать небытием русских. <…> Но человеческое начало Ленина не выдержало стихии небытия, к концу своей жизни он превратился в мычащего идиота. <…> Воронку-Ленина положили на Красной площади, чтобы тысячи советских людей шли к нему напитаться энергией небытия. Туда толпами водили и водят детей, чтобы залить в их души небытийную субстанцию. — эта и 2 следующие цитаты — из дневника 1970-х

Почему советские актёры в отличие от западных так сильно переигрывают? Они пучат глаза, напрягают мышцы лица, изрекают свои монологи так, словно это последние слова в их жизни. Эти кривляния у нас называются хорошей игрой, “перевоплощением”. Западные <…> просто естественно ведут себя в заданных ролью обстоятельствах. Это и есть мастерство актёра. Почему такая разница? Вспоминаю наш уральский лагерь, где по воскресеньям выступал лагерный театр. В первом ряду восседало начальство. Лагерный театрик был блатным местом для зэков, на время постановки актёров освобождали от общих работ. И они страшно старались играть, просто из кожи вон лезли, только бы остаться в труппе и не ходить на лесоповал. Каждой фразой они доказывали лагерному начальству: я актёр, я актриса! Это выглядело жалко и комично. Если учесть, что СССР — огромный лагерь за железным занавесом, советские актёры — это лагерные актёры, вынужденные играть по заказу лагерного начальства. Они и доказывают лагерному начальству свой профессионализм вполне лагерным способом лицедейской мимики, чтобы не выгнали, не послали на лесоповал. Я уж не говорю о тех пьесах, в которых им приходится “перевоплощаться”.

Для меня Людвиг ван — однозначно композитор германский, угрюмый пруссак со своей суровой этикой, героическими мечтами и мучительной, страдальческой эстетикой. По отношению к своим темам он настоящий садист: пока не изнасилует тему во всех возможных позициях, не отпустит. Изнасилованная, она с финальным стоном валится к ногам слушателей под аплодисменты.

Часть четвёртая. Матрёшка

… рваные дыры от снарядов пересекали фюзеляж, как бы соревнуясь с чередой иллюминаторов.

— Деревня деревне глаз не выклюет, но скулу своротит.

— Московиты коварны <…>. У них давно уже на яды опора, а не на дубину атомную. — <…> ядовитых мух московиты взялись разводить да на соседей напускать…

Часть пятая. Глаз в небо

— Смекалка — не весталка!

Через год мне исполнится шестнадцать лет, и я получу Малый Конус. Поэтому теперь я уже сплю лицом на маминой левой ягодице. На правой спит отец. <…> На животе у мамы спит младшая сестрёнка. Мамина ягодица тоже шершава, как и её пальцы, как и её бесконечно родное лицо. До её лица я могу даже дотянуться, если просунуть руку между отцом и мамой. <…> В нашей ячейке № 27208 все всегда спят, тесно прижавшись. Мы вместе. Это такое счастье! Мама спит на отцовских ягодицах. Старая семейная шутка: у кого попа мягче, тот в ячейке и главный. Раньше главной была мама, потому что она не работала. Теперь, когда она работает, её ягодицы стали жёстче. Отец же вышел на пенсию, теперь он больше спит. Вырабатывает энергию только мама. Она крутит теперь колесо вместо отца, который делал это двадцать три года. Через год я смогу помогать маме вырабатывать энергию и сменять её в колесе. Очень хочется, но придётся годик подождать. <…> Иногда мама пукает, чтобы я проснулся. Я так это люблю, с раннего детства! Мамины пуки, они всегда со мной. К сожалению, это бывает всё реже. <…> У мамы такие добрые ладони! Отец громко зевает, просыпается и начинает раздвигать всех нас. Его тело в ячейке самое большое. Раздвинув нас, он усаживается на воронку и выпускает из себя ненужное. <…> Когда мы все избавились от ненужного, мы придвигаемся к питательной тумбе, каждый к своей стороне. Свою сторону я знаю с детства. Каждую вмятинку, каждую царапину, каждое пятнышко. Это моя родная сторона. Посередине стороны — трубка. Раздаётся сигнал Великого Конуса. Я присасываюсь к трубке. Папа, мама и сестрёнка делают то же самое на своих сторонах. Из трубок в наши рты поступает питательная жижа. Она чудесна! Нет ничего вкуснее её. Мы глотаем питательную жижу. Жижи ровно столько, сколько энергии выработала наша ячейка в колесе. <…> После насыщения жижей наступает время гимна Великому Конусу — нашему создателю. Ему имеет право петь в окно тот, кто крутит колесо энергии. Окно позволяет высунуться наружу только одной голове. И теперь это голова мамы, потому что она крутит наше колесо. Мама высовывает свою голову наружу. В это время отец вставляет маме в оо свой оло. А мама теребит рукой мой ещё не очень большой оло. А я тереблю маленькое оо сестрёнки. Мама громко поёт гимн Великому Конусу, а мы все подпеваем маме в маму — отец в её спину, я — в подмышку, а сестрёнка — в попу. Это самое прекрасное, что есть в жизни! Снаружи слышится пение всех семидесяти трёх тысяч ячеек. Мы поём гимн в маму до тех пор, пока не случается ололо. И мы все радостно плачем, а сильнее всех плачет мама, потому что она поёт в окне и видит Великий Конус. После этого мама уступает нам место в окне. И мы по очереди выглядываем и смотрим на Великий Конус. Он высоко висит над нашим огромным домом с тысячами ячеек. Великий Конус издаёт разные звуки. Великие, мощные и прекрасные. От этих звуков нас трясёт, и волосы шевелятся на моей голове. <…> Обычно мы видим всегда во сне Великий Конус. <…> Когда я подрасту, я тоже буду вставлять свой оло в мамино оо, когда она поёт гимн. <…> Если кто-то провинился перед Великим Конусом, то он тут же приговаривается к высасыванию из ячейки. Его высосут из ячейки Белой Трубой и выбросят во внешнее пространство. И он будет жить один. Это ужасное наказание, хуже смерти. — сон

Часть шестая. Белая ворона

Их звали по-разному: барабинские мутанты, черныши, шерстяные, дети Биомола, чернолицые, мохнатые, мохнорылые, медведки. Их история началась в 1969 году, когда КГБ удалось выкрасть американские генетические разработки по созданию суперсолдат, устойчивых к холоду и неблагоприятной климатической среде. Через два года Сенат закрыл американский проект. Но советские его продолжили. После серии конфликтов на советско-китайской границе Политбюро одобрило создание ограниченного контингента спецвойск, способных вести боевые действия в сильные морозы, частые в Северном Китае. <…> Нужны были солдаты, которые смогут безропотно сидеть месяцами в холодных окопах, всегда готовые к рукопашной. Засекреченный проект “ГНЗ” развивался в <…> нейробиологическом институте Биомол <…>. Проект шёл медленно, отходного материала было много, результатов мало. <…> Убив ночью охрану и завладев оружием, подопытные бежали. <…> в барабинские болота <…>. В их лицах было что-то безнадёжно опрокинутое, словно природа человека в одночасье рухнула в тёмный погреб глухой физиологической хтони, в бессловесное переплетение жил, вен, потрохов, слизи и кровяных сгустков, поворочалась там, мыча, ухая, и вылезла уже другой, с новым лицом, новыми ценностями и целями. <…> раскинулся удивительный город на болоте, выстроенный из стволов и обломков сухих деревьев с такой незатейливой простотой, словно слабоумный болотный великан, обитатель местных трясин и омутов, решил поразвлечь себя и выстроить местную Венецию, поглядывая на обшарпанную гравюру позапрошлого века.

… всё громоздилось, лепилось из сухого, сучковатого дерева, топорщась и торча во все стороны. Свернули вправо, влево, снова вправо и пошкандыбали вниз по чудовищной лестнице <…>. “Пьяный Гомер и то бы лучше построил…”

ВЕСЕННЯЯ ГРЫЗНЯ ГЭБУХ <…> книга была ретро. <…> Гарин открыл первую страницу: «Едва весеннее солнышко коснулось макушек застоявшегося под снегом леса и с сосулек закапала первая капель, в своей укреплённой стальным каркасом и утеплённой волчьим мехом берлоге проснулась Красная гэбуха. Недолго поворочавшись, она проломила слежавшийся снежный наст и высунула наружу свою узкую морду с двойной челюстью и треугольными фасетчатыми глазами. <…> Пошевелив онемелым за зиму телом, она полезла из берлоги. Солнце заблестело на её красной чешуе. Но, не успев вылезти, она вспомнила что-то неприятное, и алые глаза её уставились на протопленную паром отдушину в снегу: это шёл пар из берлоги гэбухи Синей, устроенной прямо рядом с обширной берлогой гэбухи Мохнатой. Красную гэбуху передёрнуло от ярости. Подползя к отдушине, она набрала в лёгкие побольше воздуха и плюнула в отдушину всей своей ядовитой слюной, накопившейся за зиму. В берлоге послышалась возня, и, воздымая снег, из неё вырвалась Синяя гэбуха и тут же вцепилась в горло Красной своими мощными педипальпами. Изогнувшись, Красная схватила Синюю за лиловое брюхо. Началась традиционная весенняя грызня гэбух. А в просторной, старой берлоге гэбухи Мохнатой, основательно выложенной человеческими черепами, заворочалось старое, обрюзгшее, но местами ещё сильное тело гэбухи-матери и глухо раздалось: — Детки мои, живите дружно». Гарин захлопнул книгу и швырнул в кучу. “Что такое гэбуха? Гигантская сколопендра, что ли? Сейчас клонируют чёрт знает что, множат и множат сущности. Зачем?”

Он ходил вокруг этих пяти Эверестов человеческого и не мог остановиться. <…> Самое обидное было то, что кучи безмолствовали. Здесь, в царстве каменного топора и мохнатых дикарей, эти сваленные вместе вещи казались одновременно беспомощно-родным мусором и великими дарами, эйдосами, заброшенными с далёких, божественных планет с совершенными, прозрачнокрылыми обитателями.

Часть седьмая. Белый ворон

… лётчик коснулся двумя пальцами своего шлема с изображением коронованного лосося и двух скрещенных ракет, <…> потянул ручку штурвала, и белый истребитель в клубах снежной пыли стал плавно подниматься с лесной сцены.

… пластиковая остановка с голограммой молодого улыбающегося человека, сгружающего самосвал чёрной икры на огромный праздничный стол, за которым сидели тысячи хабаровчан. У каждого из них в руке блестела золотая ложка.

“… антропоморфизм ещё после Первой войны дал такую трещину, что вряд ли человечество её сумеет заделать. Трещина растёт угрожающе… Кто за это расплачивается? Мы, врачи. Все вопросы — к нам. Милитаристы-генетики ушли в тень, заработав чёртову кучу денег. К кому новые инвалиды духа нынче прут косяками? К кому прискачут пружинки? Кто в ответе за человеческое? Психиатры!”

… тридцать шесть Петрушек с балалайками едут до остановки “Улица Фургала ”, в городской Дворец культуры, где через час должна начаться репетиция номера “Петрушки, побеждающие Годзиллу Кремлёвскую”, приуроченного ко Дню Конституции Дальневосточной Республики <…>. Номер с Годзиллой был давно известным, обкатанным, любимым хабаровчанами и исполнялся каждый год в этот торжественный день.

О романе

Сорокин: Когда начал, стал получаться приключенческий роман, которых я раньше не писал. <…> Мне уже сказали некоторые читатели, что это «первый текст Сорокина с положительным героем и хорошим концом». <…> Андрей Архангельский: «Пятеро маяковских и четверо конных» — цитата из вашего романа. Когда доктор попадает в плен к неким чернышам — от этого слова образуется прилагательное чернышевские. Здесь, мне кажется, вы расправляетесь с двумя классиками XIX века и XX. Одного вы превратили в робота и размножили, у другого взяли утопию о будущем и реализовали её в самом мрачном варианте. Сорокин: <…> это, конечно, некие отражения известных звёзд прошлого на современной пластиковой поверхности. Но именно отражение, преломление — как с лучом света, который доходит до нас, когда сам источник давно угас. <…> Это создаёт смысловое напряжение в тексте, которое легче почувствовать, чем понять. <…> У меня в романе была попытка взглянуть на правителей мира онтологически. Человечески и метафорически мы к ним уже присмотрелись, взгляд замылился. Мы видим их через очки массового восприятия. Я попытался снять их. И увидеть их морфологию. Political beings, мне кажется, хороший термин. У него есть будущее. Архангельский: <…> Гарин обходит старые владения русской и советской литературы. Попутно он её оплодотворяет, желая вернуть к жизни… <…> Такое ощущение, что Россия какое-то время пожила в состоянии застоя, но теперь опять куда-то двинулась. «Интеллигенция бежит в лес, захватив с собой сигары и зажигалки» — так бы я сформулировал одну из сюжетных линий вашего романа.

… роман, вывернувшийся из матрицы концептуальной школы и выросший в эпическую прозу. По-барочному избыточно богатая, по-сорокински — многожанровая, по нему же — ветвистая, эта большая во всех отношениях книга держится на центральном образе доктора Гарина. <…> Нанизывая приключения на странствие героя, Сорокин щедро делится приёмами всех авантюрных романов, по которым мы скучаем с детства. <…> Как и положено интеллигенту, Гарин живёт в словах, прежде всего — в поговорках <…>. Автор целой книги самодельных пословиц, Сорокин делится со своим героем этими абсурдными речениями, которые внедрены в текст на манер ложных бакенов: раз слова рифмуются, они должны что-то означать, но неизвестно — что. (Кстати, таких поговорок много в китайском языке.) <…> От других апокалиптических видений сорокинские кошмары отличает фирменный букет стилей. <…> мы добываем факты из диковинно преломлённых отражений. <…> Самое интересное в этих разноликих эпизодах, что собранные вместе они напоминают автопародию. <…> Кульминация путешествия <…> наступает в наиболее цельной, сильной и страшной части романа «Белая ворона». В ней Сорокин с предельным натурализмом и отчаянием описал мир чернышей <…>. Опираясь на эту городскую легенду, которая бродит по всем триллерам, Сорокин вырастил из неё могучий символ — последних наследников империи. <…> Безликая и бездушная стихия, которая превратилась в центральную метафору «Метели», здесь оказывается болотом, самым безнадёжным видом пространства — бездонным. <…> Гарин узнал, что такое болотный ГУЛАГ <…>. Сакральный объект главного ритуала: громадный каменный топор <…>. Не «Икона и топор», как называется знаменитая книга Джеймса Биллингтона о русской истории, а топором как иконой завершается отечественная история в изложении Сорокина.

— Александр Генис, «Мешок без дна»

Привычка к войне приносит с собой и некоторую анестезию, поэтому мир романа вовсе не выглядит кошмарным. Герои Сорокина чувствуют себя в этой зыбкой реальности достаточно комфортно — они не пускают корней, не обживаются, не обзаводятся слишком тесными дружескими или родственными связями и вообще неплохо приспособились к существованию в перманентном хаосе, который оказывается не лишён своеобразного уюта. <…> Всепроникающая, как плесень, ирония полностью убивает возможность эмоционального сопереживания кому-либо из героев, а простая сюжетная структура исключает какую бы то ни было трактовку, кроме самой очевидной и лобовой — ни второго, ни третьего дна, ни неожиданных аллюзий, ни скрытых подтекстов или хотя бы злободневных шуток в «Докторе Гарине» нет. Писателя, конечно, справедливо судить по законам, им же самим для себя положенным: <…> хотел изготовить гладкий и яркий целлулоидный мобиль неопределённого назначения — справился на пятерку с доброй дюжиной плюсов. Другое дело, что смысл производства подобных эффектных, но абсолютно полых декоративных объектов <…> в 2021 году кажется несколько неочевидным.

— Галина Юзефович

Именно «Доктор Гарин» обретает тот масштаб, ту (необходимую в романе) искреннюю и азартную увлечённость героем и его приключениями (<…> приключения души <…> — тоже приключения), которая характеризует Большой Роман. Ведь в романе непременно есть эти составляющие: подлежащее-герой и сказуемое-приключения. <…> Подобно своему герою-доктору, Сорокин реанимировал и воскресил роман. И неслучайно вернулся к его исходной точке, где пародийность была неотъемлема от серьёзности, слита с ней до полной нераздельности — именно так написаны «Гаргантюа и Пантагрюэль» и «Дон Кихот».

— Антон Долин