Записные книжки и заметки Владимира Одоевского
Здесь представлены цитаты из записных книжек, заметок и черновиков Владимира Одоевского, не опубликованных при жизни.
Цитаты
[править]Была минута, когда Шекспир был Макбетом, Гёте Мефистофелем, Пушкин Пугачёвым <…>; из этого не следует, что они такими и остались; но чтобы сделать живыми своих героев, поэты должны были отыскивать их чувства, их мысли, даже их движения, их поступки в самих себе.[1] |
Вальтер Скотт внёс роман в историю; его подражатели, особенно русские, внесли историю в романы.[3] |
Есть люди очень счастливые; они ставят себя на пьедестал, и смотрят на себя с особенным уважением, замечают каждое своё слово, каждое движение и пускают этот капитал в рост посредством разговора и даже посредством автобиографий. Мне никогда не достаёт на это времени <…>. Моя деятельность дробится на тысячи лиц и действий — и некогда заметить её.[4] |
Моя беда в том что хочу дышать чистою совестию в гнилой атмосфере. Привыкшие к ней не понимают меня, как грязный лакей не понимает, зачем барин велит каждый день отворять форточку.[4] |
Нет деятельности без самозаклания.[4] |
… общество рассматривает человека следующим образом: 1-е — нельзя ли из него сделать мужа; 2-е — нельзя ли из него сделать что-нибудь для мужа; 3-е — нельзя ли из него сделать хоть vis a vis для танцев или партнёра для виста. Человек, имеющий все эти качества, получает позволение жить; ему улыбаются дамы, ему жмут руку мужчины; он сделает подлость — за него все заступаются, его нахальство — признак благородной души; его коварство — признак ума. Человек не случайный, не танцующий, не играющий в карты, не ищущий невест не находит ни слова, ни улыбки, ни руки; он выжатый лимон — пуст и кисел; его несчастие возбуждает всеобщее негодование; как он смеет быть несчастливым? Поскользнулся — нет пощады; упал — добивай до смерти; борется — нахал и якобинец.[5] | |
| — «Сумасшедший» |
Напрасно думают, что природа проста; все организмы многосложны. Очень часто стихии, образующие один организм, были бы смертию для другого. <…> Закон организмов, находящихся в прикосновении, сограничивать друг друга, тогда они образуют новый организм. Так же в человеке; супружество есть новый организм, 3 человека вместе; целое общество мало-помалу примиряет стихии и образует особенный организм, часто вовсе не похожий ни на один из составляющих его организмов, как в химии два химических соединения образуют новое, в действии своём не похожее ни на один из первых элементов…[7] | |
| — «Организм» |
| — «Prolegomena» |
Христианство должно было возбудить гонения и общее негодование; оно вошло в противоречие с основным элементом древнего мира: неравенством между людьми. <…> Безусловный гнёт человека человеком, как всякое движение, есть явление неестественное, которое может быть поддерживаемо лишь материального силою; этот гнёт чуяли все народы до Р. Хр., но никто до Христа не выговорил слова об общей взаимной любви между всеми людьми без различия.[2][7] |
1830-е
[править]На поверхности человека является его индивидуальный характер, но чем дальше вы проникаете во глубь души, тем более уверяетесь, что в ней, как идеи, существуют вместе все добродетели, все пороки, все страсти, все отвращения, что там ни один из сих элементов не первенствует, но находится в таком же равновесии, как в природе, так же каждый имеет свою самобытность, как в поэзии. Оттого наука поэта не книги, не люди, но самобытная душа его; книги и люди могут лишь ему представить предметы для сравнения с тем, что находится в нём самом; кто в душе своей не отыщет отголоска какой-либо добродетели, какой-либо страсти, тот никогда не будет поэтом или — другими словами — никогда не достигнет до глубины души своей. Оттого поэт и философ одно и то же. Они развиты лишь по индивидуальным характерам лица, один стремится извергнуть свою душу, вывести сокровища из их таинственного святилища, философ же боится открыть их взорам простолюдинов и созерцает свои таинства лишь внутри святилища. В религии соединяется и то и другое. Религия выносит на свет некоторые из своих таинств и завесой накрывает другие. <…> | |
| — «Поэзия и философия», 16 мая 1830 |
Едва ли возможна теория изящного. Всякий предмет мы можем представить теоретически и выразить. Но точно так же, как основание высшей идеи философии есть сама её идея, так точно основание изящного находится лишь в самом произведении. Это как цвета белый и чёрный по краям ряда призматических цветов; они суть родоначальники всех цветов, между ними находящихся, но сами невидимы. <…> | |
| — <О теории изящного, 1831> |
Наши предки очень любили сказочки о каком-то Царе Кощее. Наскучив огромным книгохранилищем, велели сделать крепкий экстракт, который весь уместился на пальмовом листике. Прекрасно! Я понимаю, что человек в нескольких мыслях может заключить всю вселенную, духовную и телесную, но я желал бы знать, на каком языке был написан этот пальмовый листочек. На каком языке писавшие нашли довольно точных выражений, чтобы выразить то, чего недосказали все слова на всех языках — и к чему сведены все мысли, все вопросы человека: сущность существования. Между тем мы понимаем эту сущность, мы её чувствуем — хотим ли выразить, — и слово просит другого, это слово третьего, и так до бесконечности. И так не с одною этою идеею, но со всеми — объясните мне словами чувство благоговения, объясните мне чувство восторга — вы их понимаете, хотите ли выразить их словами — и существенная их часть улетает как жизнь под анатомическим ножом, вы видите ряд слов как геометрическую бесконечную прогрессию, которой не можете отыскать последнего члена. Но как вы понимаете это чувство, входя в храм, вслушиваясь в музыку, читая стихи, в коих совсем дело не идёт ни о восторге, ни о благоговении. Стало быть, должен быть какой-то другой язык, которого части речи скрыты в архитектуре, в поэзии, в музыке? Какой же это язык? Его свойство — неопределённость; это свойство мы замечаем в стихотворстве, ещё более в живописи, ещё более в архитектуре, ещё более в музыке. Следственно, язык музыки приближается наиболее к сему внутреннему языку, на котором есть выражение для идей, посему музыка есть высшая наука и искусство[К 3]. Будет время, когда, может быть, все способы выражения сольются в музыку. Древние как бы предчувствовали темно это, соединив все науки под общее название музыки, или это было воспоминание первого выражения человечества во времени его младенчества.[10] | |
| — <О способах выражения идеи, 1832> |
Главнейшая ошибка теории классицизма состояла в том, что по оной сочинитель должен был не прежде приступить к сочинению, [как] охолодевши и рассчитывая все его части математически. Рассудок всегда в сих расчётах основывается на прошедших опытах, своих и чужих, и оттого сочинитель, составивший по сей теории смету своего здания, невольно был холодным подражателем своих предшественников, что так было явно, что классические теоретики нечувствительно дошли до мысли о том, что не только должно подражать природе, но даже образам произведений (grand modelis), упуская из виду, что произведение искусства есть свободное независимое создание. Наши романтики, думая, что они освободились от цепей классицизма, не придерживаясь его правил, не освободились от привычки к предшествующим расчётам. <…> Поражённый сильным впечатлением, должен писать тотчас, немедля, и из его земной мысли разовьются новые явления, для него самого неожиданные, проявившиеся в индивидуальности его духа.[10][К 4] | |
| — <Классицизм и романтизм> |
Представить разговор человека высшего общества трудно, ибо у него часто пробежат в душе самые сильные бури, а он для их выражения употребит самое незначащее слово. Сколько усилий потребно романисту для того, чтобы читатель понял значение этого слова; как для сего надобно рассказать всю историю жизни его выговорившего. — Человек низшего класса также имеет свою скрытность — но в другом роде, он вам говорит совсем не то, что он думает или что хочет сказать, и оттого, по-видимому, говорит бессмыслицу. Когда вы в самом деле, так сказать, наяву её услышите — она рассмешит вас и только; но в мире искусства другие законы — здесь бессмыслица остаётся просто бессмыслицею. Чтобы выразить эту черту, без которой характер разговора простолюдина будет всегда не полон, надобно для выражения сей черты найти такую речь, которая бы соответствовала и характеру простолюдина и требованиям искусства. Это до сих [пор] понимали немногие романисты — а из русских (извините!) никто, кроме сочинителя Шпоньки, и оттого у них разговор простона[родный] — просто глуп. | |
| — <Заметка о Гоголе, 1836> |
Я заметил, что в Петербурге называют либералами тех, которые не берут взяток и не докучают беспрестанно царю, промотавшись на вздор, с просьбами о пособии.[4] — 1838 |
1840-е
[править]Петербургское общество преследует людей, замечательных по странности платья, или экипажа, или занятий, — словом, всякого, кто заметен, как кочка на гнилом болоте, — но одевайтесь прилично, давайте балы, и вы можете отдавать на поругание свою жену, предать друга, не платить долгов, оттягивать наследство, подличать сколько угодно, это все обыкновенные, свойственные человеку слабости.[11] — после 1839 |
Звание помещика есть служба государственная; никакая служба не должна быть вверяема без предварительного экзамена в учёном и нравственном отношении; сему же должен подвергаться и имеющий по наследству притязания на право помещика[К 5] <…>. Мысль странная в 1840-м и которая не будет такою в 1900-м.[8] — 1840 |
Адресуйтесь к кому угодно, спросите о любом литераторе кто это? Это чиновник такого-то министерства, это офицер такого-то полка, <…> дело в том, что <…> литератора нет нигде; его звание есть всегда приставка к другому. <…> я нахожу такое положение дел весьма сообразным настоящему моменту общественной жизни. В ней, как в чернозёмных вотчинах — мало рук, земли и дела много. Специальность, возможная и даже до поры до времени необходимая в остальной Европе, — у нас была бы гибелью, нелепостью. <…> Вообразите себе, когда к кружке плантеров, рассеянных в невообразимых степях, кто-нибудь отказался дрова рубить и воду носить — под тем предлогом, что занимается изящною литературой. Невозможно. Такое положение не есть произвольное, оно выросло из земли, и оно не укор, но честь нашим литераторам. В одной руке шпага, под другой — соха, за плечами портфель с гербовой бумагой, под мышкою книга — вот вам русский литератор.[9] — около 1840 |
В движении декабристов <…> участвовали представители всего талантливого, образованного, знатного, благородного. блестящего в России, — им не удалось, но успех не был безусловно невозможен.[8] — около 1840 |
Обвиняют Петра I в том, что он привил России просвещение, которое ограничило развитие какого-то собственно русского просвещения; точно так обвиняют садовника, зачем он привил махровую розу на шиповник. Роза не изменяет шиповника, он остаётся всё прежний, лишь прививок на новом сучке делается сильнее, ибо получает новую пищу. К тому же, привьются только растения до некоторой степени однородные; если бы характер русского духа не соответствовал Петрову просвещению, оно бы не привилось к России.[7] | |
| — «Элементы народные», около 1840 |
В истории русских народных песен случилось нечто особенное, как и в истории всего русского. Мы ещё теперь не вышли из героического века, а нас захватило и письмо, и книгопечатание. Наши народные песни не успели разрастись, не успели свиться вместе — как их разрозненных, неспелых схватила могила типографского станка. <…> | |
| — «Опыт безымянной поэмы»[К 6], нач. 1840-х [1956] |
Наука и искусство суть образы представления предметов в различных порядках. Искусство есть произвольное, ничем не стесняемое выражение предметов. Наука есть тоже выражение, но приспособленное к тому или другому воззрению. [Наука обнимает мир реальный], «здешний», [искусство] — «идеальный». [Но и наука и искусство] суть стихии эгоистические. Стихия, связывающая (religere) ту и другую стихию <…> есть Религия. [Стихии располагаются в восходящем порядке]: |
Говорят, что Гёте в «Фаусте» изобразил страдание человека всезнающего, постигнувшего все силы природы. Но знание природы, которое <…> никогда не может достигнуть крайних пределов, никогда не производит чувстве страдания; грусть лишь о том, что пределы не достигнуты.[1] |
Вывести какое-нибудь заключение <…> невозможно <…> из критических статей, помещаемых в «Библиотеке для чтения»; здесь всё и ничего; слова взяты напрокат из словаря, и ещё с ошибками, кое-как приставлены одно к другому, набралось несколько страниц — и конец статье; это старая метода последних томов «Энциклопедического лексикона». Лишь по некоторым намёкам можно догадаться, сердит или не сердит библиотечный критик.[7] | |
| — заметка о рецензии в № 9 «Библиотеки для чтения» на собрание его сочинений, конец сентября — начало октября 1844 |
… в этом лице автор выразил то состояние души человека, когда посреди высшего знания он озирается на пройденную, на ожидающую его дорогу и на него находит минута невольного отчаяния. <…> характер, названный автором нарочно для близоруких Фаустом… | |
| — там же |
Мы похожи на больного, в которого врачи накачивают опиум; припадки скрыты, но болезнь идёт своим чередом ещё минута, малейшая неосторожность, простуда, нарушение диеты — и болезнь явится со всеми предсмертными муками.[4] — около 1848 |
Лишь страдания выжимают из души светлую, живую, плодоносную мысль. Но не ищите в ней в минуту её зарождения возможности применения. Мать ещё слаба и ребёнок так же; им нужно время для силы. Оттого люди глубокие неспособны на приложение своих мыслей; придут другие — разберут мысль по частям, как труп, и каждой найдут место. |
Природа севера заставляет жителей его обращаться в самих себя и тем побеждать природу; такова роль в человечестве северных жителей. Жителей юга обманывает природа своею щедростью; они впадают в безумие, а природа начинает их мало-помалу выделять из недр своих; физическое спасение жителей юга зависит от жителей севера, издавна привыкших заменять силы природы своею собственной силой. |
Ничто не может быть труднее, как избавиться от судорог разума. |
Есть люди, которые сносят всякую нелепость, лишь было бы в ней чувство; другие не доверяют самому правильному силлогизму, если он выражен с чувством; чувство их пугает — они подозревают в нём безумие и стараются всячески от него отложиться, как от лукавого наваждения. |
Великое дело — понять свой инстинкт и чувствовать свой разум. Мы беспрестанно находимся в некоторой относительной темноте, о которой может дать понятие человеку воспоминание о его детстве; сколько вещей в то время, которые теперь нам кажутся состоянием слепого. Так продолжается во всю жизнь — и всё стремление человека — выйти на свет. — парафраз из эпилога «Русских ночей» |
Инстинктуальная поэтическая деятельность духа отлична от разумной в образе своих действий, но в существе своём одинакова. Так бессознательно развивались во мне одна за другою повести Дома сумасшедших и, уже окончивши их, я заметил, что они имеют между собой стройную философскую связь.[9] |
Русские письма (1847)
[править]… что сделалось с Фаустом, этим мистическим скептиком или, если угодно, скептическим мистиком «Русских ночей»? <…> Фауст умер; он был необходимое, переходное явление, перебывавшее во всяком мыслящем организме, и, как всякое переходное явление, достигнув крайних пределов своего развития, должно было уничтожиться и уступить место другому — может быть, также переходному, что будет до тех пор, пока условия общей жизни не сделаются столь же доступными и ясными, как условия математические вообще, или механические астрономические теоремы <…>. |
Время фантазии прошло; дорого заплатили мы ей за нашу к ней доверенность; чей ум, упрямый до бестолковости и нелепости, не признает, что другую картину представляют положительные знания, спасающие нас от болезней, предохраняющие наши здания от громовых ударов, сближающие расстояния, утишающие при операциях, — словом, образовавшие всю нашу настоящую жизнь? Каким путём положительная наука дошла до знания ближайших результатов? Путём опытов и наблюдений. Вот истинное поприще деятельности человека. Знать — первый его долг; действовать сообразно знанию — второй долг его. — 2-е |
1850-е
[править]Что за дети! вечные дети. Всё им чудится социализм и коммунизм. Что это за звери — не знают, как в старину, когда толковали: иезуетизм, аристократизм, патриотизм. Заведи трактор — скажут фаланстерский: готовы заподозрить самое солнце оно светит на всех, следственно оно коммунист.[4] — 1850 |
Имею способность долго работать, даже случалось целые ночи, сохраняя всю свежесть головы. Умственный мой элемент очень силён и всегда покоряет плоть. Что значит: умираю спать хочу — я никогда не понимал. Когда я углубляюсь в дело, — сон для меня не существует, но иногда возбуждается нестерпимый голод. Впоследствии, работая <…> по ночам, я приучил себя спать, когда захочу днём, особенно перед обедом, — и могу засыпать крепко на полчаса, 1/4, на 5 минут. Я имею способность отводить от себя мысли, кои меня могли бы [меня] разбудить, и приказать себе спать. Эта способность была для меня весьма важна в жизни тревожной и чернорабочей, которую до сих пор веду. Нужно мне только сна 8 часов в сутки, но когда бы то ни было и по частям.[4] |
Будь у нас парламент, хотя бы избранный без различия сословий, что́ произошло бы? дворяне-помещики были бы против; купцы пренебрегли бы этим делом как до них не касающемся, а часть их была бы на стороне помещиков; крестьяне, раздражённые противодействием и не будучи в состоянии выразуметь дела, — заварили бы кровавую кашу. Едва ли чрез сто лет Россия будет готова к парламенту.[4] — 1854 |
Эта болезнь сделала мне нравственную пользу она дала мне возможность поближе взглянуть в моей душе: что такое для неё смерть? Я очень доволен моим экзаменом. Я убедился, что равнодушие к жизни и тенденция к смерти во мне не вспышка, не наёмщик, а домовладелец. — Невольно, посреди полупредсмертной борьбы, — приходило мне в голову: жаль, что не кончено то, другое, но основная мысль была ясная и весёлая: «Наконец же всё это кончится» — и роями проходили мне пред глазами все гадости кн. Галиц. и Дурас. и других прочих и невольно я улыбался, помышляя, что наконец разлучусь же я с этими негодяями и обманщиками. Вот косвенная польза, которую негодяи приносят на сём свете, они помогают честным людям спокойнее умирать.[4] — июнь 1854 (во время болезни холерой) |
Ворам помог другой сорт людей; то были люди, которые для своего ком форта находят удобнее сделать свою карьеру не трудом честным и часто убийственным, — но постоянным возбуждением недоверчивости в Правительстве, и даже его устрашением. Когда у кого-нибудь из этих господ карьера тянулась вяло — и надобно было её подживить, напомнить о себе, — тогда изобреталась какая-либо государственная опасность, — мошенники строили фантасмагорию, дураки поддакивали, образовывалась атмосфера страха и хор животрепещущих голосов; тогда негодяи, составлявшие эту спекуляцию на боязнь, являлись в виде спасителей Государства и, написав несколько дестей бумаги, сделав несколько жертв, даже уничтожив, ни за что ни про что целые учреждения, — они объявляли, что опасность устранена, и протягивали нечистую, иногда окровавленную руку — за подачкой.[4] — 1855 |
1860-е
[править]… в произведениях Островского ярко выставляется пресловутый народный быт, как он есть в самом деле, а не по фантасмагориям гг. каламбуристов, что будет немножко и дельнее и полезнее риторических возгласов об историческом быте и о так называемом народном воззрении на жизнь.[13][1] | |
| — примечание к статье «Наши каламбуры», после 1860 |
Дух бродит повсюду, над всей Европой, над Китаем, над Америкой. Луи Наполеон и Крымская война, итальянская война, Польша и проч. суть взрывы этого подземного духа. В России открыт для него клапан — освобождение крестьян;..[14][4] — 1862[12] |
В этом лице мы встречаем следующие элементы. | |
| — «Базаров — (Тургенева «Отцы и дети»)», 1867[16] |
«Дым» Тургенева, помимо таланта, есть явление весьма грустное, потому что, за исключением выводов, 9/10 в нём верны; но всего грустнее то, что человек с талантом не нашёл другого вывода. Много в русских недоделанного, но надобно было в книге русской жизни поискать того, что в ней написано между строк. Скажут, ничего; но и воздух — ничего, но мы им дышим. Правда и то, что большая часть одной половины понимает лишь свои обыденные выгоды и страстишки, а большая часть другой половины ничего не понимает; но есть некоторый quantum и понимающий, и думающий, и болеющий. Этот quantum есть закваска, которая рано или поздно заквасит всё русское тесто, и оно поднимется. — 1867[16] |
Палажченко рассказывал мне следующий анекдот, которого он был очевидцем. Лет 30 тому некто Ходнев был в Рязани председателем уголовной палаты; состоялся приговор о наказании кого-то плетьми. Прокурор не пропустил приговора, доказывая, что осуждённый вовсе невинен. «И, батюшка, охота вам! ну что за беда, что его бы отшлёпали, — а теперь надобно определение вновь переписывать и подписывать».[4] | |
| — «Старые суды», 1867—8 |
Энгельгардт рассказывал, что один из губернских мировых судей рассматривал дело о порубке и заметив, что одно дерево было вырвано с корнем, причислил это обстоятельство к краже со взломом и потому счёл это дело себе неподсудным.[4] | |
| — там же |
О записных книжках и заметках
[править]Многие заметки Одоевского — не просто «отходы», отброшенные варианты, а особый жанр целостного, завершённого внутри себя отрывка или фрагмента, вообще свойственный литературе романтизма…[1] | |
| — Всеволод Сахаров, «Движущая эстетика В. Ф. Одоевского», 1981 |
Комментарии
[править]- ↑ Позднее добавил «Банкрота» А. Н. Островского[3].
- ↑ Это решительный отказ от характерного систематизма любомудров, распространявшегося ими и на сферу критики и науки о литературе[1].
- ↑ Этой идеей проникнуты повести Одоевского о Бахе и Бетховене и его музыкально-критические работы[3].
- ↑ Мысли отрывка перекликаются с идеями статьи о Пушкине конца 1830-х[3].
- ↑ Сравнение помещика с чиновником было обычным с начала XIX века[8]. К середине 1850-х Одоевский стал сторонником крестьянской реформы.
- ↑ Одна из первых отечественных попыток теоретического осмысления русского народного творчества. Одоевский был не только исследователем, но и собирателем фольклора[3].
- ↑ Т.е. не эту ли мысль автор хотел выговорить в характере Базарова?[15]
Примечания
[править]- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 В. И. Сахаров. Движущая эстетика В. Ф. Одоевского // В. Ф. Одоевский. О литературе и искусстве / сост. В. И. Сахаров. — М.: Современник, 1982. — Серия: Библиотека «Любителям Российской словесности». Из литературного наследия. — С. 5-22. — 100000 экз.
- ↑ 1 2 Из бумаг князя В. Ф. Одоевского // Русский архив. — 1874. — Кн. 1. — № 2. — Стб. 301, 340.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 В. И. Сахаров. Комментарии // В. Ф. Одоевский. О литературе и искусстве. — С. 204-6, 212.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 Цехновицер О. В. Предисловие // В. Ф. Одоевский. Романтические повести. — Л.: Прибой, 1929. — С. 40-81.
- ↑ 1 2 М. А. Турьян. Примечания // В. Ф. Одоевский. Пестрые сказки. — СПб.: Наука, 1996. — (Литературные памятники). — С. 174, 185.
- ↑ Русские писатели о литературе. Т. 1. — Л.: Советский писатель, 1939. — С. 266.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 В. Ф. Одоевский. Русские ночи. — Л.: Наука, 1975. — (Литературные памятники). — С. 5, 198-244.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. — Писатель. Т. 1, ч. 1. — М.: изд. братьев М. и С. Сабашниковых, 1913. — 616 с.
- ↑ 1 2 3 Сакулин. Т. 1, ч. 2.
- ↑ 1 2 3 4 Русские эстетические трактаты первой трети XIX в. Т. 2. — М.: Искусство, 1974.
- ↑ 1 2 Е. Ю. Хин. Примечания // В. Ф. Одоевский. Повести и рассказы. — М.: ГИХЛ, 1959. — С. 485, 489.
- ↑ 1 2 Б. Козьмин. Одоевский в 1860-е годы // «Текущая хроника и особые происшествия». Дневник В. Ф. Одоевского 1859-1869 гг. // Литературное наследство. — Т. 22-24. — М.: Жургаз, 1935.
- ↑ Отдел письм. источи. Гос. Исторического музея, ф. 445, ед. хр. 196, л. 89.
- ↑ Из бумаг князя В. Ф. Одоевского // Русский архив. — 1874. — Кн. II. — № 7. — Стб. 47-48 (Наброски и заметки).
- ↑ Пояснение В. И. Сахарова // В. Ф. Одоевский. О литературе и искусстве. — 1982. — С. 118.
- ↑ 1 2 М. А. Турьян. В. Ф. Одоевский в полемике с И. С. Тургеневым // Русская литература. — 1972. — № 1.