Статьи Владимира Одоевского

Здесь представлены цитаты из статей Владимира Одоевского.

1820-е

	Наш автор кидается в астрономию <…> нападает на развратников (кстати!), вьючит тропы за тропами, фигуры за фигурами, сказывает за новость то, что можно найти в каждой риторике, поднимает из гробов греков, римлян, баянов, и из чего, как бы вы думали, все эти хлопоты? Для того, чтобы сказать несколько острот насчёт Пушкина!
	— «Письмо к редактору»

	Теперь не то, что в старину бывало! теперь попробуй кто-либо, ещё не приобретший знаменитости или, что всё равно, знаменитых друзей, пуститься с каким-либо изданием в руках — на поприще славы, то разом и запнётся о какую-нибудь кучу мусора!
	— «Письмо в Москву к В. К. Кюхельбекеру»

	… обвитые фиалками булавки и шпильки Дамского Журнала пронзают моё нежное, чувствительное сердце.
	— там же

	Нельзя достаточно возблагодарить Г. В. за его статью! — боюсь одного только: в нём отражается чья-то знаменитость и потому может быть, увы! похвала от меня — неизвестного — покажется ему хуже брани, также точно, как от иных Критиков брань приятнее похвалы;..
	— там же

Замечательно, что «Мнемозина» ещё прежде своего выхода наделала много шума: одно название оной, помещённое в объявлении, заставило наших учёных людей ломать себе голову <…>. Сперва наше издание слегка расшевелило маленькое самолюбие маленьких людей, почитающих себя великими; в последствии времени объявив войну почти всем русским журналам, почти всем старым предрассудкам, — оно необходимо должно было навлечь на себя негодование преданных оным <…>. (Что новость, какая бы она ни была, всегда находит порицателей, тому могут служить доказательством нелепые нападки на «Горе от ума», комедию Грибоедова, на произведение истинно делающее честь нашему времени, блистающее всею свежестию творческого вымысла; произведение, заслужившее уважение всех своих читателей, кроме некоторых привязчивых говорунов, которые, сами не имея способности производить, досадуют зачем другие её имеют.) <…> главнейшая цель издания нашего была распространить несколько новых мыслей, блеснувших в Германии; обратить внимание русских читателей на предметы в России мало известные, по крайней мере, заставить говорить о них; положить пределы нашему пристрастию к французским теоретикам; наконец, показать, что ещё не все предметы исчерпаны, что мы, отыскивая в чужих странах безделки для своих занятий, забываем о сокровищах, вблизи нас находящихся.

— «Несколько слов о „Мнемозине“ самих издателей»

… Россини пишет для удовольствия уха, Моцарт к сему удовольствию присоединяет наслаждение сердечное. <…> В мире нравственном два рода гениев: одни родятся для всех веков, для всех народов и постигают сущность искусства; другие потому только гении, что являются во время, сообразное с их собственным духом; одни поражают глубоким чувством, другие этою сообразностию; <…> подражатели первых следуют по истинному направлению и потому в произведениях сближаются с своими образцами; подражатели последних, гоняясь за одною случайною, минутною красотою, смешны и жалки: без сомнения Моцарт принадлежит к первому роду гениев, Россини ко второму.

— «О музыке в Москве и о московских концертах в 1825 году»

«Парадоксы»

1. Древние подозревали, чаю луч света может быть разложен на составные части и подчинён математическим выкладкам. Мы — древние; изящные искусства — луч света; когда-нибудь найдётся их вычисление. 2. Каждый художник имеет свою особую теорию; он не думает об ней, создавая; но мысли его сами подчиняются однажды принятым формам. Критика должна быть основана на одной общей теории; частные мнения каждого художника входят в неё, как переменные количества в общую алгебраическую формулу. 3. Чтобы отыскать правила драматической поэзии, состоящей из действий и разговора, должно найти чистую теорию действия и теорию разговора. Отсюда выведутся правила трагедии, комедии (харaктерной, нравов и основанной на интриге) и драмы. Опера, балет и водевиль, отличающиеся только наружною формою, не могут иметь постоянных правил.

4. Кроме таланта, два условия составляют великого художника: уверенность, что он сам рождён для своего искусства, и равная уверенность, что все может быть предметом его искусства. 5. Большая часть комиков пишут оттого, что Аристофан, Шекспир и Мольер писали до них. Хорошие комики пишут оттого, что в человеке находят смешное и отвратительное. 6. Смешное есть отрицательная сторона мысли. 7. В наше время поэзия будет мертва без помощи истории, как физика без математики.

9. Нравственная цель сочинения не в торжестве добродетели и не в наказании порока. Пусть художник заставит меня завидовать угнетённой добродетели и презирать торжесгаующий порок. 10. Что сказано выше (см. § 2) о теории, можно повторить и об нравственной цели; её нельзя втеснить в сочинение: она должна быть с ребячества врезана в душе сочинителя. 11. Чтение — зеркало: наблюдение — самый предмет; чтение первый шаг к подражанию; наблюдение верный путь к созиданию. 12. Подражатели подражателей похожи на многократный отголосок, повторяющий звуки с постепенным ослаблением. 13. Подражание природе — в созидании из тех же материалов, по тем же законам. Если художник худо соединил прекрасные материалы, то смело переделывайте его творение; такое подражание равняется изобретению: так подражал неподражаемый Мольер.

15. Главное различие между романтическою и классическою драмою не в соблюдении или нарушении единства места и времени, но в лицах второстепенных. Классическая драма совершенно подчиняет их главному лицу: зритель не может вообразить их самобытной жизни. Романтическая драма, напротив, подчиняя второстепенные лица не главному лицу, но общему ходу пьесы, не отнимает у них самобытности.

18. Мы, русские, последние пришли на поприще словесности. Не нам ли определено заменить эпопею, теперь невозможную, драмою, соединяющею в себе все роды словесности и все искусства?

21. Перевод — пробный камень поэтов-ремесленников.

24. Почти везде религия породила искусства. Благодарность к помыслу исторгла их из души человека, и он захотел непременно созданием заплатить за создание.

1830-е

Написать нравственный трактат для всякого, хотя и умного в частной жизни человека, дело нелегкое: оно требует познаний, а учиться уже некогда; к тому же такое сочинение подвергается строгой критике, — а между тем очень жаль бросить всё, что набралось в продолжение долгой и деятельной жизни. Что ж делает наш умный человек? Он берёт первое романическое происшествие, пришедшее ему в голову, и все свои мысли и наблюдения вклеивает, как заплатки, в своё произведение; навязывает свои мысли лицам, выведенным на сцену; кстати и некстати рассказывает анекдоты, ему известные. Всё это может быть очень любопытно; но мы не думаем, чтобы таким способом можно было написать хороший роман <…>. Романисту-поэту предмет романа является нежданно, сомнамбулически; он преследует его, мучит его, как живой человек; когда поэт пишет — он пишет, забывая о самом себе, он живёт в лицах, им созданных, самые его собственные мысли, незаметно для него самого, сливаются с лицами, им выводимыми на сцену. <…> От этого что происходит? Живое действует живым образом: самые отвлечённые мысли — когда они срослись с созданным лицом, когда составляют его собственность — интересуют всякого читателя и производят сильное действие, и вот вам пример: в Дон Кихоте вы найдёте глубокие, даже отвлечённые мысли, которые, если бы отделить от этого лица, были бы сухи и недоступны для большей части читателей; но эти мысли естественно принадлежат лицам, выведенным на сцену: оттого эти мысли, даже апофегмы, не скучны, но понятны всякому, проходят в душу и производят своё впечатление. Но с романами, о которых мы говорим, происходит совсем другое. Знаете ли, как большая часть читателей читает ваши романы? Они перескакивают чрез самые ваши дорогие мысли, опыты и наблюдения и ищут в вашем романе именно того, что вам казалось второстепенным, т. е. романа.

— «Как пишутся у нас романы»

Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сём не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! к этой мысли нельзя привыкнуть! — приведено полностью

	Кому не известно, что Беллини принадлежит несколько счастливых мотивов, но что он самый плохой инструменталист на свете.
	— «Концерты», март 1837

	… запечатлейте в своей душе подробности предсмертных дней Пушкина и, слушая раздирающий душу рассказ о страданиях и муках невыносимых, <…> подивитесь могуществу души, не ослабевшей ни от каких телесных недугов и до последней минуты сохранившей свою энергию.
	— неопубликованная рецензия на 5-й том «Современника», около мая 1837

<Пушкин>

конец 1830-х (опубл. в 1956)^:с.209

Пушкин! — произнесите это имя в кругу художников, постигающих всё величие искусства, в толпе простолюдинов, в толпе людей, которые никогда его сами не читали, но слышали его стихи от других — и это имя везде произведёт какое-то электрическое потрясение. <…> Есть люди, которые любят разбирать по частям жизнь художника, отгадывать, зачем он избрал тот или другой предмет, зачем он не избрал такой именно, — но большее число мало обращают внимания на эти обстоятельства, сводящие поэта на степень обыкновенного человека, они безотчётно любуются великим художником, ибо он говорит им тем языком, которого нельзя передать словами, он беседует с теми силами, которые углублены в безднах души, которые человек иногда сам в себе не ощущает, но которые поэт ему должен высказать, чтобы он их понял. Те, которые знакомы с сими глубинами, в этом случае поступают подобно толпе, они благоговеют и безмолвствуют. Много писали о Пушкине, но ещё больше читали его; много желчи слабоумие, и легкомыслие, и коварство примешивали в сосуд его славы — но обратитесь к кому б то ни было — одно имя Пушкина, и произведён ряд высоких ощущений, в которых не одно чувство народной гордости, но и чувство поэзии; спросите того же самого человека отдать вам отчёт в действии, производимом на вас его произведениями, он в ответ вам скажет лишь одно слово: «прекрасно!» — слово глубокое, когда вылетает из глубины сердца.

Исследовать, оценять художников сделалось привычкою в нашем веке; целые книги написаны о том, чтобы растолковать, почему изящное в таком-то произведении действительно изящно. <…> Кто не открыл в душе своей тех объятий, которые жаждут художественного поцелуя, — для того эти исследования не понятны. Собирать ошибки, заблуждения поэта есть византийский педантизм; думать, что можно кому-либо писать по образцу поэта, — есть ребячество, в которое могли впасть лишь французы. Куда привело их изучение великих образцов? <…> К тому, что всякая девственная сила уже невозможна на этом языке, в его растлённых буквах не вмещается никакая высокая мысль и, сказанная на этом языке, кажется пустою фразою. Пред великим художником важно и полезно лишь одно чувство: благоговение? Приступайте к нему с сердцем девственным, — не мудрствуя лукаво. Не дерзайте у него спрашивать, почему он так сделал, а не иначе. Спросите об этом у самого себя? и если можете отвечать на сей вопрос, то благодарите Бога, что он открыл вам важную тайну своего творения.

В старой литературе, как в старых садах, нет ничего лишнего, ничего забытого, ничего неожиданного, воображение подчинено ватерпасу, — люди, обращённые в камень, деревья, обращённые в стены, — это подобие смерти: камни, стены, статуи и безнадёжность.:с.205

1840-е

Начнём с предисловия. <…> Г. Греч предостерегает нас, что он предпринял чтения о русском языке, а наконец и напечатание их лишь по приглашению и по просьбе каких то почтенных любителей русской словесности… <…> без их ходатайства <…> г. Греч не имел бы похвалить себя лишних 15 раз в год и побранить своих противников такое же число раз. <…> Чтения г. Греча содержат в себе грамматику в том виде, в каком плохой учитель преподаёт её ученикам гимназического курса; здесь просто выписки из «Грамматики» г. Греча; та же темнота мысли, та же сбивчивость и неточность в выражениях <…>. Что же <…> в этом первом чтении? Набор о пользе литературы; реестр языков; <…> несколько комплиментов французам, чтоб и они были милостивы к сочинителю; уверение, будто бы итальянцы не имеют прозы <…>. Вторую лекцию составляют выписки из Карамзина, которые пополнены известными в каждой школе подробностями о Тредьяковском и Ломоносове. <…> С четвёртого чтения начинается винегрет <…>. Лектор потчует своих слушателей таблицею склонений и другими грамматическими замечаниями столь же непонятными в чтениях, как и в грамматике <…>. Бедному Пушкину достаётся беспрестанно. <…> Когда столь же неосновательные, сколь и неприличные отзывы о поэте, <…> которым гордится вся земля русская, оскорбили внутреннее чувство присутствовавших на чтениях и возбудили всеобщее негодование, тогда г Греч вздумал оправдываться: «Нашлись добрые люди, <…> которые услыхав от других, что я говорил о Пушкине, утверждают теперь, что я его разбранил, уничтожил»… Уничтожил??!! Извините, этого никому и в голову не могло прийти во всём русском царстве: имя Пушкина стоит так высоко, что до него толки издателя «Северной Пчелы» не могут достигнуть!:с.208

— рецензия на «Чтения о русском языке»

Я уверился (по основаниям, о которых бы надобно было написать целую книгу ex professo), что независимо от отдельных лиц, производящих то, что вообще называется литературою, каждый самобытный народ в целости творит свою эпопею более или менее полную, более или менее сомкнутую. Такая эпопея есть поэтическое воплощение всех элементов народа, выражение его идеального характера, его быта, его радостей, его печалей, наконец его собственного суда над самим собою. Таковы, например, русские песни; при внимательном рассмотрении нельзя не убедиться, что в них дело идёт об одном и том же герое, об одной и той же героине; они не названы, ибо всякий знает их безыменное имя. Это имя — человек, как он представляется человеку в данной стране и в данную эпоху. Все эти песни, сказания — суть отрывки из одной и той же классической поэмы, в которой отчётливо сохранено единство происшествия, то есть жизнь человека, представленная с различных сторон поэтического воззрения. Один завёл песню, другой её продолжает. Совершилась первая эпоха развития основных элементов; поэтические цветы вянут, пригвождённые к печатным листам, но вянут потому, что плод созревает; к нему устремлены все силы организма; для плода вырабатывается в таинственных сосудах живительный сок; для него веет ветер, для него листья обмываются студёной росою, для него палящие лучи солнца. Цветок переходит в воспоминание; учёные подводят под него комментарии; его вид одушевляет новых поэтов — а поэма продолжается, хотя под иною формою, ибо творец её всё тот же — он лишь переродился; сначала являются эпизоды; <…> в них зародыш новой поэмы; никто не знает её содержания, но всякий собирает для неё материалы; всё поглощается в них: и часть действительного события, и разгадка того, что могло бы случиться; и следствие глубокой думы, и разгульное слово.

— «Опыты рассказа о древних и новых преданиях», 1844

1850-е

В голове английского мыслителя Словарь, а его книга — ряд мыслей, в которой даже нет алфавитного порядка. <…> [Состояние философии служит показателем того, что совершается в других сферах английской жизни]: в законодательстве Хаос; в устройстве правительственном — противоречия; в домашней жизни лицемерие <…>. Что доныне спасало Англию от конечного разрушения — это поэзия, которая в лице Байрона была вечным упрёком Английской Бухгалтерии; — спасали её высшие классы, счастливою судьбой отдалённые от тины народной.

— «Англомания» (рукопись), после 1858

	… оперы Верди и подобных ему сочинителей для меня то же, что музыка вообще для людей с повреждённым слухом, т. е. шум довольно неприятный.
	— «Лагруа в роли Донны Анны», 1859

1860-е

	Нет сомнения, что в возрождённой Италии музыка также возродится, выйдет Из своего жалкого, ребяческою состояния и отряхнёт все эти звонки и бирюльки.
	— «Первый концерт Вагнера в Москве, 13 марта», 1863

Если когда-либо исполнится общее желание людей, смотрящих на музыку немножко серьёзно, не как на забавное препровождение праздного времени, и возникнет у нас народный, т. е. общедоступный театр, то в его репертуаре одно из первых мест займёт Юдифь. Она как раз приходится к нашему народному духу: и по своему содержанию и по своей трезвой, хотя и блестящей музыке и в особенности по самобытности своих мелодий, носящих в себе нашу народную характеристику, что, как кажется, у композитора произошло невольно (и тем лучше), ибо предмет и место действия оперы не могли возбудить в композиторе преднамеренного желания ввести в неё русскую характеристику <…>. Не думайте, чтобы в Юдифи было что-либо схожее с напевами наших песен; но вся опера проникнута таким характером, что вы никак не смешаете его с характером [иностранных] опер <…>. Было время, когда наша публика беллинилась, это патологическое состояние прошло; оно заменилось другим — бросились на вердятину; нет сомнения, что и этот неестественный недуг также остудится. Какое макарони вслед за тем понравится — неизвестно.

— «18-е представление „Юдифи“ — оперы А. Н. Серова», 6 января 1864

	Новейшая итальянская музыка изнеженная, полубольная, постоянно ложная, рассчитанная на акробатство голоса и на пошлые эффекты.
	— «Русская или итальянская опера», 1867

	В России всё есть, а нужны только три вещи: наука, наука, и наука. <…> Тогда машинистами на фабриках, на железных дорогах, на пароходах будут преимущественно русские люди; тогда научившийся мужичок будет заправлять деревенскими локомобилями, да и сам ещё приспособит их к мастному делу.
	— «Публичные лекции профессора Любимова», 1868

Как бы ни была жива и своебытна деятельность художника, если он художник учёный, то невольно подчиняется каким-либо внешним условиям, в каком бы виде они ни были; в виде ли более или менее строго выведенной теории (старинный классицизм), в виде ли настроения господствующих идей и стремлений (новейший социальный романтизм). Словом, как бы ни были неопределённы эти условия, они приводят художника к отчётливости.

— «Мирская песня, написанная на восемь гласов крюками с киноварными пометами», 1869

	Пушкин был постоянно под гнётом своих поэтических сомнений; «та моя беда, — говорил он мне однажды, — что каждый стих у меня троится». Бесчисленные помарки в рукописях Пушкина могут служить доказательством, каким упорным трудом доставались ему лёгкие, полувоздушные стихи.
	— там же

	Грибоедов принимался за перо лишь тогда, когда уже решался больше не переменять. Он мне читал почти всё «Горе от ума», когда ещё ни одного стиха не было записано на бумаге, — ибо некоторыми сценами он был ещё недоволен.
	— там же

Предисловие для второго издания сочинений

Написано не ранее 1860 для издания, которое он так и не осуществил. Впервые опубликовано в 1874.

… пока я был на стороне, добрые люди воспользовались тем, что моя книга сделалась библиографическою редкостию, и втихомолку принялись таскать из неё, что кому пришлось по его художеству; иные — на основании литературного обычая, т. е. заимствовались с большою тонкостию и с разными прикрытиями, иные с меньшими церемониями просто вставляли в мои сочинения другие имена действующих лиц, изменяли время и место действия и выдавали за свое; нашлись и такие, которые без дальних околичностей брали, напр[имер], мою повесть всю целиком, называли её, напр., биографиею и подписывали под нею своё имя. Таких курьёзных произведений довольно бродит по свету. — Я долго не протестовал против подобных заимствований, частию потому, что я просто не знал о многих из них, а частию потому, что мне казался довольно забавным этот особый род нового издания моих сочинений. Лишь в 1859-м году я счёл нужным предостеречь некоторых господ о возможном следствии их бесцеремонных проделок. <…> Сопряжение всех этих причин, имеющих важное значение для человека, свято сознающего права и обязанности литератора, заставило меня приступить к новому изданию моих сочинений.

Публика такое существо, с которым никогда нельзя вдоволь наговориться. Особенно эта невольная болтливость является после долгой жизни, в продолжение которой накопилось на голову дюжины с две всякой напраслины. Оправдать себя от напраслины есть право всякого, — но для публичного человека, литератора, такое оправдание есть даже обязанность. Меня вообще обвиняют в каком-то энциклопедизме, хотя я никогда ещё не мог хорошенько выразуметь: что это за зверь? Это слово можно понимать в разных смыслах: если человек хватается то за то, то за другое, так, зря, на авось, когда его деятельность разорвана и чрез неё не прошло живой, органической связи — должно ли называть его энциклопедистом? — Наоборот, если одно дело вырастает из другого органическим путём, как из корня вырастает лист, из листа цветок, из цветка плод, — будет ли такая история также энциклопедизмом? — В первом, что бы ни говорили, я не грешен; я хватаюсь за весьма немногое, — но, правда, придерживаюсь за всё, — что попадётся под руку. <…> Моя юность протекла в ту эпоху, когда метафизика была такою же общею атмосферою, как ныне политические науки. Мы верили в возможность такой абсолютной теории, посредством которой возможно было бы построить (мы говорили конструировать) все явления.

В обширном каталоге наук, собственно, нет ни одной, которая бы давала нам определительное понятие о цельности предмета; <…> и эти искусственно разорванные члены названы специальностями <…>. Ребёнок не будет вас слушать, если вы заговорите самым систематическим путём отдельно об анатомии лошади, о механизме её мускулов, <…> — дитя — отъявленный энциклопедист; подавайте ему лошадь всю, как она есть, не дробя предмета искусственно, но представляя его в живой цельности, — в том вся задача педагогии, доныне нерешённая. — вариант распространенных мыслей

Отдельные статьи

• Замечания на суждения Мих. Дмитриева о комедии «Горе от ума»
• Записки для моего праправнука о русской литературе
• Недовольно
• О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе
• О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина
• Психологические заметки