Любопытно, что сфера безумия очень жадно ассимилирует и поглощает новинки, в том числе и технологические, а потом их как-то вырожденно преобразует, извращает. Отсюда берутся разные навязчивые идеи у обычных людей <…>.
Так что эти, прекрасно измысленные человеческим разумом инструменты будут служить низким инстинктам. <…> Мне кажется, что идея глобальной электронной сферы, короткого замыкания всех со всеми уже в предпосылках скрывает в себя различные пагубные возможности. Это могут быть новые области и новые пространства преступности. <…> Изобретательность людей в области Зла, к сожалению, ужасна, чудовищна и многомерна. <…>
Если о таких явлениях долго говорят, как о некой абстракции, которая может находиться где-то там, за хребтом столетий, <…> то человек не ощущает непосредственной угрозы и воспринимает её как сказку о железном волке. Тем временем — всё начинается с мелочей, к сожалению, так это выглядит — люди заражают друг друга привыканием к необыкновенному. Примерно так: если можно, то попробуем… и бесчеловечное становится вдруг обыденным.[1]
Ciekawe, że sfera obłędu bardzo chciwie asymiluje i wchłania nowinki, także technologiczne, a potem je jakoś wyrodniejąco wykoślawia. Stąd się biorą różne obsesje zwyczajnych ludzi <…>.
Więc te wspaniałe, przez umysł ludzki wymyślane, instrumenty zaprzęgane będą do niskich instynktów. <…> Wydaje mi się, że idea globalnej sfery elektronicznej, krótkiego zwarcia wszystkich ze wszystkimi, już w założeniach kryje w sobie rozmaite zgubne możliwości. To może być nowa dziedzina i nowy obszar przestępstwa. <…> Pomysłowość ludzi w dziedzinie Zła jest niestety okropna, straszliwa i wielowymiarowa. <…>
Jak długo się mówi o takich zjawiskach jako o abstrakcji, która gdzieś tam, za grzbietem stuleci może się znajdować, <…> człowiek nie odczuwa bezpośredniego zagrożenia i traktuje to jak bajkę o żelaznym wilku. Tymczasem — od rzemyczka do koziczka, tak to niestety wygląda: ludzie nawzajem wpompowują w siebie takie jakby uzwyklenie niesamowitości, że niby: jeżeli można, to spróbujmy… I to, co nieludzkie, robi się nagle zwyczajne.
— «Короткое замыкание» (Krótkie spięcie)
Технология — это независимая переменная цивилизации. Хотим мы того или не хотим, она сама приводит себя в движение, и каждое новое открытие вызывает возникновение последующих. Само направление развития технологии (если на минуточку забыть обо всех моральных обстоятельствах <…>) напоминает, кратко выражаясь, течение реки. Висла, как всем известно, не течёт, как стрела, по прямой линии до Балтики. Она приобрела свою форму не потому, что выискивала притоки, а потому, что выбирала путь наименьшего сопротивления. С технологией то же самое. Попытки ею управлять всегда безуспешны: технология всегда атакует те места, которые плохо защищены. Она появляется там, где её меньше всего ожидали. <…>
Когда в Польше была кампания против нейтронной бомбы и хотели, чтобы я её поддержал, я сказал, что любая бомба — это плохо <…>. Только в Советском Союзе утверждали, что существуют атомы разного рода: злые атомы, империалистические, и добрые, замечательные атомы, то есть наши, социалистические.[2] — см. ранее гл. II «Суммы технологии» от слов «Кто кем повелевает?» и «Фантастика и футурология» (книга 2, От фантастической философии к историософической фантастике) от слов «техноэволюция представляет собою независимую переменную»
Наступающая технология создаёт огромные искушения для большого капитала, который не сможет перед ними устоять. <…>
Пример упомянутых искушений — инфострада, информационная автострада. А я никак не могу разузнать, какие информационные сокровища будут пересылаться с её помощью, и думаю, что она приведёт нас в никуда. Как если бы кто-то выстроил гигантский транспортный флот, не зная, что, куда и зачем намерен перевозить. Я понимаю, конечно, необходимость существования замкнутого обращения информации между, например, научными центрами и институтами или же смысл политической «горячей линии» между столицами держав, хотя уверен, что потребности государственных мужей существенно перекрываются нарастающими технологическими возможностями. Всеобщий доступ к инфостраде приведёт к тому, что человечество ещё больше уподобится ребёнку, который забрался в мастерскую известного оружейника и теперь ходит от одного оружия к другому, размышляя, из чего выстрелить в первую очередь.[2]
— «В мастерской оружейника» (W pracowni rusznikarza)
Не переводились люди, которые пытались заказать книгу Асперникуса, а один выдающийся польский историк объяснял Владеку Бартошевскому, что ему не нужно читать рецензии Лема, потому что рецензируемое произведение имеется в его библиотеке…
Nie brakło ludzi, którzy książkę Aspernicusa starali się zamówić, a pewien znakomity polski historyk tłumaczył Władkowi Bartoszewskiemu, że on nie potrzebuje czytać recenzji Lema, bo recenzowane dzieło ma w swej bibliotece…
— «Гибель и её увертюра» (Zagłada i jej uwertura)
… не говорят о верёвке в доме повешенного, — а именно такова сейчас ситуация с польской наукой.
За последние пять лет я не видел ни одной политической группы в Польше, которая понимала бы эту проблему. Хорошо известно, что когда горняки или металлурги <…> начнут голодовку, правительство неизбежно вынуждено будет с этим считаться. Но если бы даже все профессора университетов собрались вместе и насмерть заморили себя голодом, то в крайнем случае разве что выражения соболезнования появятся в газете.[1]
— «Куда не достаёт взгляд» (Gdzie wzrok nie sięga)
Имперские дрожжи пока что тесто не поднимут, потому что промышленно-экономическая база России лежит в развалинах. Но решения милитаристского, авантюристского типа реализуются куда легче, чем мирный экономический рост и введение демократии. Кроме того, страна — огромная, она придёт в себя быстрее, чем мы думаем, и в течение ближайших десяти лет наша независимость независимость снова окажется под вопросом.
Запад проявляет склонность к мономании — была горби-мания, теперь все уцепились за Ельцина и считают, что, как только Ельцин уйдёт, тут всё и рухнет. Такая персонификация проблем огромной страны и помещение всех инвестиций в одного человека — это безумие. Честно говоря, я не дал бы Ельцину взаймы и десяти грошей — польских грошей. Это человек совершенно потерянный! Влезть на танк и бороться с путчем — это да, это он умел, но теперь у него ничего не получается. Впрочем, Ельциным управляют некие силы, он всё более подчиняется военным, потому что другого пути у него нет.[3]
Imperialne drożdże ciasta na razie jeszcze nie podniosą, bo przemysłowo-ekonomiczne zaplecze Rosji jest zdruzgotane. Ale rozwiązania typu militarnego, awanturniczego nawet łatwiejsze są do zrealizowania niż pokojowy wzrost gospodarczy i wprowadzanie demokracji. Poza tym kraj jest olbrzymi, pozbiera się szybciej niż sądzimy i w ciągu mniej więcej dekady suwerenność nasza znów może stanąć pod znakiem zapytania.
Zachód przejawia skłonność do monomanii — przedtem panowała gorby mania, teraz wszyscy przyczepili się do Jelcyna i uważają, że jak Jelcyn odejdzie, wszystko zaraz runie. Takie personifikowanie problemów wielkiego kraju i umieszczanie wszystkich inwestycji w jednej osobie to szaleństwo. Mówiąc szczerze, nie pożyczyłbym Jelcynowi dziesięciu groszy — polskich groszy. Ten człowiek zupełnie się pogubił! Wleźć na czołg i przeciwstawić się puczowi — owszem, umiał, ale teraz z niczym nie daje sobie rady. Jelcyn jest zresztą tylko wykładnikiem pewnych sił, ustępuje na rzecz militarystów, bo nie ma przed sobą innej drogi.
— «На чашах балканских весов» (Na szalach bałkańskiej wagi)
В отношении чувственного приёма мы напоминаем людей с ложечками и кружечками, перед которыми распростирается океан. Нам наполняют информационные резервуары и манят в какие-то новые страны с молочными реками и кисельными берегами, говоря: если захотите, вы без труда выловите рыбку из пруда, а этих рыбок — двадцать тысяч видов. <…>
Наше короткое информационное замыкание с миром бросает мрачный свет — или, скорее, тень — на человеческие склонности. Закат XX века обременён призраком озверения. Мне кажется, в грядущем столетии наступит кризис не только классического капитализма, но и демократии «всеразрешающего» типа. Человеческую натуру, к сожалению, всё-таки нужно удерживать.[1]
— «Под душем» (Pod prysznicem)
Количество времени, предназначенного для информирования, более-менее постоянно, и растущее число катастроф его не увеличивает, скорее, одна катастрофа будет вытеснять другую. В Кобе затряслась земля, значит, забыли о Руанде, а наводнение в Европе отбирает эфирное время у войны между Перу и Эквадором. Мы получаем всё более и более насыщенный поток катастроф, что вызывает впечатление, будто на Земле ничего, кроме катастроф не случается. Исключением является, конечно, наше национальное телевидение, где главные битвы тектонически-стихийного характера ведутся между премьером, правительством и президентом…[1]
Ilość czasu przeznaczonego na informowanie jest mniej więcej dana i rosnąca liczba katastrof jej nie zwiększy, raczej jedna katastrofa wypierać będzie inną. W Kobe zatrzęsła się ziemia, więc zapominamy o Rwandzie, a powódź w Europie zabiera antenowy czas wojnie między Peru a Ekwadorem. Otrzymujemy coraz bardziej zgęszczone zbitki katastrof, co wywołuje wrażenie, jakby na Ziemi nic się prócz katastrof nie zdarzało. Wyjątkiem jest oczywiście telewizja krajowa, gdzie główne bitwy o charakterze tektoniczno-żywiołowym toczą się między premierem, rządem a prezydentem…
— «Подёнка» (Jętka jednodniówka)
В редакции «Tygodnik Powszechny» <…> царила особая атмосфера, которая почти неизменной сохранилась до наших дней. Это был остров особой гармонии и стабильности, уютный и странно тёплый коллектив. <…> Это была редакция не такая как все другие в ПНР — как какая-то «Новая Культура», где один звонок из Отдела Культуры ЦК мог вымести всю команду, как мусор.
[W] redakcji "Tygodnika Powszechnego" <…> panowała szczególna atmosfera, która, prawie nie zmieniona, przetrwała do dziś. <…> To nie była redakcja jak wszystkie inne w PRL-u — jakaś "Nowa Kultura", gdzie jeden telefon z Wydziału Kultury KC mógł zespół cały rozegnać niby śmiecie.
— «Пристань на Висленской» (Przystań na Wiślnej)
Наши СМИ, сообщая о событиях в Будённовске, называет боевиков Дудаева террористами. Это весьма деликатный вопрос <…>. Ведь никто — кроме немцев — не называл террористами солдат Армии Крайовой или Крестьянских Батальонов. <…>
Общий принцип, которого я стараюсь придерживаться, гласит, что следует быть на стороне слабого. Ничего не могу с собой поделать, но я всей душой на стороне чеченцев, хотя, естественно, понимаю горе семей, которые оплакивали своих близких, оказавшихся в числе заложников. Слабые иногда имеют право прибегать к средствам, которые не предусмотрены международными конвенциями.
То, что устроил в Чечне министр Грачёв со своей военной партией и с Ельциным, было страшным скандалом. Милитаристы бросили в бой против забаррикадировавшихся в больнице боевиков отряд спецназа, от огня которого погибли главным образом заложники. <…>
События в Будённовске и их продолжение принесли много неожиданностей — кажется, в имперской системе появились тормозные колодки, ещё слабые, но они явно есть. Экстремально милитаристское направление российской политики, полигоном которого была Чечня, оказалось сильно скомпрометировано. <…> Люди Дудаева действовали весьма ловко, в то время, как элитные части российской армии, как оказалось, совсем не похожи на ту армию, которая воевала в окопах Сталинграда.[3]
Media nasze, pisząc i mówiąc o wydarzeniach w Budionnowsku, mianują bojowników Dudajewa terrorystami. To bardzo delikatna kwestia i nawet w domu moim dyskutowaliśmy, czy jesteśmy w prawie tak robić. Nikt przecież — wyjąwszy samych Niemców — nie nazywał terrorystami żołnierzy Armii Krajowej czy Batalionów Chłopskich. <…>
Ogólna zasada, której staram się trzymać, powiada, że należy być po stronie słabszych. Nic na to nie poradzę, ale jestem całą duszą po stronie Czeczeńców, choć oczywiście rozumiem nieszczęście rodzin, które swoich bliskich pośród zakładników opłakiwały. Słabsi są czasem w prawie imać się środków, których nie przewidują międzynarodowe konwencje.
To, co urządził w Czeczenii minister Graczow ze swoją partią wojenną i z Jelcynem, było strasznym skandalem. Militaryści rzucili w bój przeciwko zabarykadowanym w szpitalu bojowcom jednostkę sił specjalnych, od której ognia polegli głównie zakładnicy. <…>
Wydarzenia w Budionnowsku i ich ciąg dalszy przyniosły sporo niespodzianek — jakby w imperialnym systemie pojawiły się hamulcowe klocki, słabe jeszcze, ale wyraźne. Ekstremalnie militarny kierunek polityki rosyjskiej, którego poligonem była Czeczenia, uległ silnej kompromitacji. <…> Ludzie Dudajewa postępowali bardzo zręcznie, natomiast doborowa armia rosyjska okazała się całkiem różna od tej, co walczyła kiedyś w okopach Stalingradu.
— «Тормозные колодки» (Hamulcowe klocki)
Человек в зеркале СМИ предстаёт либо как чудовищный зверь, основной интерес которого представляют педофилия и садомазохизм, либо, в лучшем случае — как любитель забивать голову мусором. <…>
В своих самых смелых мечтах, однако, не думал, что, например, компьютерная сеть, соединяющая научные учреждения, может послужить для передачи порнографии. <…> Это же не гномы, которые, как написал Мрожек, ссут нам в молоко, перенесли в Интернет такого рода контент! На старости лет решил и я сменить интересы: люблю теперь питавали будущего…
Człowiek w zwierciadle mediów jawi się albo jako potworne bydlę, którego główne zainteresowania stanowią pedofilia i sadomasochizm, albo — w najlepszym razie — jako miłośnik zaśmiecającej umysły tandety. <…>
W najśmielszych snach jednak nie przypuszczałem, że np. komputerowa sieć łącząca placówki naukowe kiedykolwiek posłużyć może do przekazywania pornografii. <…> To przecież nie krasnoludki, które, jak napisał Mrożek, szczają nam do mleka, wprowadzają do Internetu tego rodzaju treści! Na starość postanowiłem więc i ja zmienić zainteresowania: układam teraz pitavale przyszłości…
