Эссе Джозефа Аддисона для «Зрителя»

В 1711—14 годах Джозеф Аддисон совместно с Ричардом Стилом выпускал газету (журнал) «Зритель» (англ. The Spectator). В отличие от большей части английской периодики того времени, посвящённой политике, «Зритель» сосредоточился на просвещении, рассуждая о нравах, образовании, искусстве. Аддисон подписывался буквами из имени музы Клио. В эссе были введены постоянные персонажи — жизненные типы, предвосхитившие характерологию английского просветительского романа. Некоторые эссе переведены на русский язык.

Цитаты

	Павлин во всём своём блеске не выставляет напоказ и половины цветов, которые можно насчитать в наряде британской леди для бала или дня рожденья. — № 265, 3 января 1712
	The Peacock in all his Pride, does not display half the Colours that appear in the Garments of a British Lady, when she is dressed either for a Ball or a Birth-day.

	Ничего люди не принимают с таким отвращением, как советы. — № 512, 17 октября 1712
	There is nothing which we receive with so much reluctance as advice.

	Мы всегда что-то делаем для потомства; но я предпочёл бы увидеть, как потомство делает что-то для нас. — № 583, 20 августа 1714
	We are always doing something for Posterity, but I would fain see Posterity do something for us.

1711

Я подмечал, что читатель нередко без особой охоты читает книгу, пока не узнает, каков автор — темноволос или светел, кроток или гневлив, женат или холост и прочее в том же духе, ибо иначе толком и не разберёшь, к чему сей автор клонит. Дабы удовлетворить столь законное любопытство, я <…> начну с самого себя. <…> в этом городе <…> меня чрезвычайно часто встречают в самых людных местах, хотя знает меня не больше полудюжины близких друзей <…>. Вряд ли найдётся место сборищ, в котором бы я не появлялся <…>. Лет десять кряду меня принимают на Бирже за купца, в кофейне же у Джонатана, где собираются биржевые маклеры, — за правоверного иудея. Словом, если я вижу сборище, я к нему присоединяюсь, хотя нигде, кроме собственного клуба, не размыкаю уст. Таким образом, я обитаю в мире скорее как зритель, наблюдающий людей, чем как участник их жизни; благодаря чему становлюсь в мыслях своих и государственным мужем, и воином, и купцом, и ремесленником, не посвящая себя никакому определённому делу. Я прекрасно знаю в теории, как быть отцом или мужем, и могу указать неправильность в домоводстве, коммерции и прочих делах много лучше тех, кто ими занимается, подобно тому как досужий наблюдатель видит возможную ошибку, неведомую игрокам. Никогда не выказывал я пылкого пристрастия ни к одной из партий и намерен стоять в равном удалении от обоих станов, если виги или тори не вынудят меня нарушить нейтралитет какой— либо враждебной выходкой. Словом, всегда и везде я был сторонним наблюдателем, зрителем, коими и намерен остаться в сих заметках. — № 1, 1 марта

I have observed, that a Reader seldom peruses a Book with Pleasure 'till he knows whether the Writer of it be a black or a fair Man, of a mild or cholerick Disposition, Married or a Batchelor, with other Particulars of the like nature, that conduce very much to the right Understanding of an Author. To gratify this Curiosity, which is so natural to a Reader, I <…> open the Work with my own History. <…> in this City <…> I am frequently seen in most publick Places, tho' there are not above half a dozen of my select Friends that know me <…>. There is no place of general Resort wherein I do not often make my appearance <…>. I have been taken for a Merchant upon the Exchange for above these ten Years, and sometimes pass for a Jew in the Assembly of Stock-jobbers at Jonathan's. In short, where-ever I see a Cluster of People, I always mix with them, tho' I never open my Lips but in my own Club. Thus I live in the World, rather as a Spectator of Mankind, than as one of the Species; by which means I have made my self a Speculative Statesman, Soldier, Merchant, and Artizan, without ever medling with any Practical Part in Life. I am very well versed in the Theory of an Husband, or a Father, and can discern the Errors in the Œconomy, Business, and Diversion of others, better than those who are engaged in them; as Standers-by discover Blots, which are apt to escape those who are in the Game. I never espoused any Party with Violence, and am resolved to observe an exact Neutrality between the Whigs and Tories, unless I shall be forc'd to declare myself by the Hostilities of either side. In short, I have acted in all the parts of my Life as a Looker-on, which is the Character I intend to preserve in this Paper.

	Дневные мысли заняли мой разум и ночью, и я <…> перенёсся в весьма осмысленный сон, <…> некую аллегорию… <…> в глубине залы, на золотом троне, восседала прекрасная дева, зовущаяся, как мне сказали, Кредитой. Стены были увешаны не картами и не картинами, но парламентскими актами, начертанными золотом. В конце помещения висела Великая Хартия Вольностей, справа от неё — Акт о единообразии, слева — Акт о веротерпимости. На ближней стене находился Акт о престолонаследии, и дева глядела прямо на него. По бокам я увидел все те акты, которые относились к упорядочению государственных средств. Насколько я понял, украшения эти чрезвычайно нравились властительнице, ибо она то и дело услаждала ими свой взор и порою, взглянув на них, улыбалась с тайной радостью; а если хоть что-либо грозило нанести им вред, впадала в особое беспокойство. Поведение её отличалось несказанной пугливостью; по слабости здоровья или от особой нервозности (как сообщил позже один её недоброжелатель) она бледнела и вздрагивала при любом звуке. Впоследствии я подметил, что немощь её превышала все, что мне доводилось видеть даже среди женщин, а силы убывали с такою быстротою, что она в мгновение ока превращалась из здоровой, цветущей красавицы в истинный скелет. Правда, и прибывали они мгновенно; изничтожающая хворь сменялась той животворной мощью, какою наделены самые здоровые люди. <…> Позади трона, от полу до самого потолка, громоздились огромной кучей мешки с деньгами, наваленные друг на друга. И по левую руку от девы, и по правую возвышались огромнейшие горы золота; однако удивление моё угасло, когда я узнал в ответ на свои вопросы, что дева сия наделена тем же даром, каким, по слову стихотворца, обладал в былое время один лидийский царь, а именно — способна обратить в драгоценный металл всё что угодно. Голова моя закружилась, мысли смешались, что нередко бывает во сне, и мне привиделось, что в зале поднялась суматоха, распахнулись двери и вошло с полдюжины мерзейших призраков, какие я только видел и наяву, и в ночных грезах. Шли они по двое, словно бы в танце, но пары нимало не подходили друг другу. Описывать их не стану, боясь утомить читателя; скажу лишь, что в первой паре выступали Тирания и Анархия, во второй — Фанатизм и Атеизм, в третьей — дух-хранитель Англии и молодой человек лет двадцати двух, имени чьего я так и не узнал. В правой руке он держал шпагу и взмахивал ею, когда проходил, танцуя, мимо Акта о престолонаследии; а некий джентльмен, стоявший рядом со мной, шепнул мне, что в левой его руке заметил губку, какою стирают буквы с доски. Лишённый согласия танец напомнил мне, как в бэкингемовом бурлеске пляшут Луна, и Земля, и Солнце, всячески стараясь затмить друг друга. <…> дева на троне испугалась бы до полусмерти, узрев хотя бы один призрак; каково же ей было, когда она увидела всех разом? Она потеряла сознание и немедля испустила дух. <…> Переменились и груды мешков с деньгами, и кучи золота, причём мешки осели, лишившись содержимого, так что деньги находились теперь не более чем в десятой их части. Прочие мешки — пустые, хотя с виду подобные полным, — унесло ветром, отчего я припомнил те надутые воздухом мехи, которые, по слову Гомера, герой его получил в подарок от Эола. Кучи золота по сторонам трона обратились в кипы бумажек или связки палочек с зарубками, подобные вязанкам хвороста.
	The Thoughts of the Day gave my Mind Employment for the whole Night, so that I fell <…> into a kind of Methodical Dream, <…> [an] Allegory… <…> towards the Upper-end of the Hall, a beautiful Virgin seated on a Throne of Gold. Her Name (as they told me) was Publick Credit. The Walls, instead of being adorned with Pictures and Maps, were hung with many Acts of Parliament written in Golden Letters. At the Upper end of the Hall was the Magna Charta, with the Act of Uniformity on the right Hand, and the Act of Toleration on the left. At the Lower end of the Hall was the Act of Settlement, which was placed full in the Eye of the Virgin that sat upon the Throne. Both the Sides of the Hall were covered with such Acts of Parliament as had been made for the Establishment of Publick Funds. The Lady seemed to set an unspeakable Value upon these several Pieces of Furniture, insomuch that she often refreshed her Eye with them, and often smiled with a Secret Pleasure, as she looked upon them; but at the same time showed a very particular Uneasiness, if she saw any thing approaching that might hurt them. She appeared indeed infinitely timorous in all her Behaviour: And, whether it was from the Delicacy of her Constitution, or that she was troubled with the Vapours, as I was afterwards told by one who I found was none of her Well-wishers, she changed Colour, and startled at everything she heard. She was likewise (as I afterwards found) a greater Valetudinarian than any I had ever met with, even in her own Sex, and subject to such Momentary Consumptions, that in the twinkling of an Eye, she would fall away from the most florid Complexion, and the most healthful State of Body, and wither into a Skeleton. Her Recoveries were often as sudden as her Decays, insomuch that she would revive in a Moment out of a wasting Distemper, into a Habit of the highest Health and Vigour. <…> Behind the Throne was a prodigious Heap of Bags of Mony, which were piled upon one another so high that they touched the Ceiling. The Floor on her right Hand, and on her left, was covered with vast Sums of Gold that rose up in Pyramids on either side of her: But this I did not so much wonder at, when I heard, upon Enquiry, that she had the same Virtue in her Touch, which the Poets tell us a Lydian King was formerly possessed of; and that she could convert whatever she pleased into that precious Metal. After a little Dizziness, and confused Hurry of Thought, which a Man often meets with in a Dream, methoughts the Hall was alarm'd, the Doors flew open, and there entered half a dozen of the most hideous Phantoms that I had ever seen (even in a Dream) before that Time. They came in two by two, though match'd in the most dissociable Manner, and mingled together in a kind of Dance. It would be tedious to describe their Habits and Persons; for which Reason I shall only inform my Reader that the first Couple were Tyranny and Anarchy, the second were Bigotry and Atheism, the third the Genius of a Common-Wealth, and a young Man of about twenty-two Years of Age, whose Name I could not learn. He had a Sword in his right Hand, which in the Dance he often brandished at the Act of Settlement; and a Citizen, who stood by me, whispered in my Ear, that he saw a Spunge in his left Hand. The Dance of so many jarring Natures put me in mind of the Sun, Moon, and Earth, in the Rehearsal, that danced together for no other end but to eclipse one another. <…> the Lady on the Throne would have been almost frightened to Distraction, had she seen but any one of these Spectres; what then must have been her Condition when she saw them all in a Body? She fainted and dyed away at the sight. <…> There was as great a Change in the Hill of Mony Bags, and the Heaps of Mony, the former shrinking, and falling into so many empty Bags, that I now found not above a tenth part of them had been filled with Mony. The rest that took up the same Space, and made the same Figure as the Bags that were really filled with Mony, had been blown up with Air, and called into my Memory the Bags full of Wind, which Homer tells us his Hero received as a present from Æolus. The great Heaps of Gold, on either side of the Throne, now appeared to be only Heaps of Paper, or little Piles of notched Sticks, bound up together in Bundles, like Bath-Faggots.
	— № 3, 2 марта

	Разум, остающийся невозделанным хотя бы один день, порастает безрассудством, которое можно уничтожить лишь непрестанным, прилежным трудом, подобным труду земледельца. Говорили, что Сократ низвёл философию с неба на землю, к людям; а я бы хотел, чтобы обо мне сказали, что я вывел её из кабинетов и библиотек, из университетов и училищ в клубы и собрания, в кофейни и за чайные столы. <…> Однако полезнее всего мой листок для прекрасного пола. Я часто думал о том, как мало стараемся мы подыскать ему пристойные развлечения и должные занятия. Забавы, отведённые им, измышлены словно бы лишь для женщин, но не для разумных существ; приноровлены к даме, но не к человеку. Поприще их — наряды, главное занятие — причёска. Подбирая всё утро ленты, они полагают, что заняты, если же выйдут купить безделушек или шёлку, целый день потом отдыхают и ничего не могут делать. Шитьё и вышиванье — самый тяжкий их труд, изготовление сластей — изнуряющая работа. Так живёт обычная женщина, хотя, как я доподлинно знаю, многим ведомы радости высоких мыслей и умной беседы;..
	The Mind that lies fallow but a single Day, sprouts up in Follies that are only to be killed by a constant and assiduous Culture. It was said of Socrates, that he brought Philosophy down from Heaven, to inhabit among Men; and I shall be ambitious to have it said of me, that I have brought Philosophy out of Closets and Libraries, Schools and Colleges, to dwell in Clubs and Assemblies, at Tea-tables, and in Coffee-houses. <…> But there are none to whom this Paper will be more useful than to the female World. I have often thought there has not been sufficient Pains taken in finding out proper Employments and Diversions for the Fair ones. Their Amusements seem contrived for them rather as they are Women, than as they are reasonable Creatures; and are more adapted to the Sex, than to the Species. The Toilet is their great Scene of Business, and the right adjusting of their Hair the principal Employment of their Lives. The sorting of a Suit of Ribbons is reckoned a very good Morning's Work; and if they make an Excursion to a Mercer's or a Toy-shop, so great a Fatigue makes them unfit for any thing else all the Day after. Their more serious Occupations are Sowing and Embroidery, and their greatest Drudgery the Preparation of Jellies and Sweetmeats. This, I say, is the State of ordinary Women;..
	— № 10, 12 марта

	Простой разговор обычных женщин весьма способствует естественной слабости, побуждающей пленяться пустой видимостью. Заведите речь о чете молодожёнов, и вы тут же узнаете, есть ли у них карета шестернёй и серебряный сервиз; упомяните отсутствующую даму, и в девяти случаях из десяти вам сообщат что-нибудь о её нарядах. Бал даёт немалую пищу болтовне, день рождения обеспечивает целый год предметами для толков. <…> Словом, подмечают лишь одеяния людей, не удостаивая и мысли ту прелесть ума, которая придаёт очарование человеку и приносит пользу всем прочим. <…> Девица, воспитанная среди таких разговоров, беззащитна перед любым расшитым камзолом, встретившимся ей на пути; её может погубить пара перчаток с бахромою. <…> Истинному счастью любезно уединение, ему претят блеск и суета, а порождают его, во-первых, удовлетворённость собою, во-вторых — общество и беседа избранных друзей. Оно любит тень и одиночество, естественно тяготея к гротам и родникам, лугам и полянам; словом, оно несёт в себе всё, что ему нужно, и не нуждается в многочисленных свидетелях. Ложное же счастье, напротив, предпочитает толпу, стремясь привлечь к себе внимание света.
	The usual Conversation of ordinary Women, very much cherishes this Natural Weakness of being taken with Outside and Appearance. Talk of a new-married Couple, and you immediately hear whether they keep their Coach and six, or eat in Plate: Mention the Name of an absent Lady, and it is ten to one but you learn something of her Gown and Petticoat. A Ball is a great Help to Discourse, and a Birth-Day furnishes Conversation for a Twelve-month after. <…> In short, they consider only the Drapery of the Species, and never cast away a Thought on those Ornaments of the Mind, that make Persons Illustrious in themselves, and Useful to others. <…> A Girl, who has been trained up in this kind of Conversation, is in danger of every Embroidered Coat that comes in her Way. A Pair of fringed Gloves may be her Ruin. <…> True Happiness is of a retired Nature, and an Enemy to Pomp and Noise; it arises, in the first place, from the Enjoyment of ones self; and, in the next, from the Friendship and Conversation of a few select Companions. It loves Shade and Solitude, and naturally haunts Groves and Fountains, Fields and Meadows: In short, it feels every thing it wants within itself, and receives no Addition from Multitudes of Witnesses and Spectators. On the contrary, false Happiness loves to be in a Crowd, and to draw the Eyes of the World upon her.
	— № 15, 17 марта

	То, что не является чепухой, не может быть положено в музыку. — № 18, 21 марта
	That nothing is capable of being well set to Musick, that is not Nonsense.

	Миролюбцами прежде всего бывают старейшины судейских корпораций, как бы сановники закона, наделённые свойствами, более приличествующими правителю, чем блюстителю правовых интересов. Они живут тихо, едят один раз в день и танцуют раз в год, дабы почтить свою корпорацию. <…> Ежели мы обратим теперь взоры на врачей, то убедимся, что они расплодились в поистине ужасающем количестве. Один их вид способен лишить нас всякого веселья, ибо мы вправе принять непреложный закон: чем больше в стране врачей, тем меньше народу. Сэр Уильям Темпл не может понять, почему из краев, которые он именует северным ульем, не вылетает более огромный рой, наводнивший некогда мир готами и вандалами; но если бы наш досточтимый автор вспомнил, что почитатели Тора и Вотана не учились медицине, а сейчас в северных странах занятие это процветает, он нашёл бы ответ, превосходящий все его догадки. У нас же в Англии врачей можно уподобить британской армии времён Цезаря: одни убивают, двигаясь в колеснице, другие — на пешем ходу. Пехотинцы приносят меньше вреда, чем обладатели карет, лишь потому, что им труднее быстро добраться до всех уголков города и сделать так много за столь короткий срок. Кроме регулярных войск, имеются и одиночки, которые, не числясь в списках, приносят тысячи бед тем, кто на свою беду попал к ним в руки.
	The Peaceable Lawyers are, in the first place, many of the Benchers of the several Inns of Court, who seem to be the Dignitaries of the Law, and are endowed with those Qualifications of Mind that accomplish a Man rather for a Ruler, than a Pleader. These Men live peaceably in their Habitations, Eating once a Day, and Dancing once a Year, for the Honour of their Respective Societies. <…> If, in the third place, we look into the Profession of Physick, we shall find a most formidable Body of Men: The Sight of them is enough to make a Man serious, for we may lay it down as a Maxim, that When a Nation abounds in Physicians, it grows thin of People. Sir William Temple is very much puzzled to find a Reason why the Northern Hive, as he calls it, does not send out such prodigious Swarms, and over-run the World with Goths and Vandals, as it did formerly; but had that Excellent Author observed that there were no Students in Physick among the Subjects of Thor and Woden, and that this Science very much flourishes in the North at present, he might have found a better Solution for this Difficulty, than any of those he has made use of. This Body of Men, in our own Country, may be described like the British Army in Cæsar's time: Some of them slay in Chariots, and some on Foot. If the Infantry do less Execution than the Charioteers, it is, because they cannot be carried so soon into all Quarters of the Town, and dispatch so much Business in so short a Time. Besides this Body of Regular Troops, there are Stragglers, who, without being duly listed and enrolled, do infinite Mischief to those who are so unlucky as to fall into their Hands.
	— № 21, 24 марта

	Брак отличается той особенностью, что с ним прекращается поклонение идолу. Когда мужчина ближе присмотрится к своей богине, она снова становится простой женщиной. — № 73, 24 мая
	Marriage in particular is a kind of Counter-Apotheosis, or a Deification inverted. When a Man becomes familiar with his Goddess, she quickly sinks into a Woman.

	Без сомнения, наш славный историк не обойдёт вниманием никого из тех, кому посчастливилось отличиться умом или учёностью в столь блистательную эпоху. Сам я нередко предвкушаю достойную оценку, которую он даст мне, и даже составил небольшое описание, не так уж сильно разнящееся с тем, кое украсит какую-нибудь страницу учёного труда, принадлежащего перу моего воображаемого биографа. «Именно в то время, — напишет он, — «Зритель» печатал каждый день очерки, сохранившие свою значимость и ныне. Мы знаем очень мало о том, кто их создал, нам даже неведомо его имя <…>. рассуждения же его, несмотря на устаревшие слова и уже неясные обороты той давней поры, достаточно понятны нам, чтобы увидеть, как развлекалась и какою была тогда английская нация, хотя нельзя забывать, что склонность автора к насмешке и шутке, без сомнения, повредила истине. Так, если мы примем слова его буквально, нам придётся поверить тому, что знатные дамы нередко проводили целое утро в кукольном театре; что они выражали при помощи мушек приверженность той или иной партии; что публика соглашалась слушать представление на непонятном ей языке; что на сцене вместе с актёрами выступали кресла и горшки с цветами; что в полночь при дворе танцевали мужчины и женщины в масках, и многому другому, столь же несообразному. Остаётся предположить, что подобные иносказания намекали на некие странности, бывшие тогда в моде и полностью забытые ныне».
	Among the several Persons that flourish in this Glorious Reign, there is no question but such a future Historian as the Person of whom I am speaking, will make mention of the Men of Genius and Learning, who have now any Figure in the British Nation. For my own part, I often flatter my self with the honourable Mention which will then be made of me; and have drawn up a Paragraph in my own Imagination, that I fancy will not be altogether unlike what will be found in some Page or other of this imaginary Historian. It was under this Reign, says he, that the Spectator publish'd those little Diurnal Essays which are still extant. We know very little of the Name or Person of this Author <…>. As for his Speculations, notwithstanding the several obsolete Words and obscure Phrases of the Age in which he lived, we still understand enough of them to see the Diversions and Characters of the English Nation in his Time: Not but that we are to make Allowance for the Mirth and Humour of the Author, who has doubtless strained many Representations of Things beyond the Truth. For if we interpret his Words in the literal Meaning, we must suppose that Women of the first Quality used to pass away whole Mornings at a Puppet-Show: That they attested their Principles by their Patches: That an Audience would sit out an Evening to hear a Dramatical Performance written in a Language which they did not understand: That Chairs and Flower-pots were introduced as Actors upon the British Stage: That a promiscuous Assembly of Men and Women were allowed to meet at Midnight in Masques within the Verge of the Court; with many Improbabilities of the like Nature. We must therefore, in these and the like Cases, suppose that these remote Hints and Allusions aimed at some certain Follies which were then in Vogue, and which at present we have not any Notion of.
	— № 101, 26 июня

	Мы называем педантом <…> человека, воспитанного среди книг и ни о чем, кроме оных, не способного говорить. Однако, сдаётся мне, нужно расширить определение, распространив его на каждого, кто не способен мыслить вне своего ремесла и известного образа жизни. Кто более педант, чем любой столичный щёголь? Отними у него театр, список модных красавиц, отчёт о новейших недугах, им перенесённых, — и он нём.
	Man that has been brought up among Books, and is able to talk of nothing else, is <…> what we call a Pedant. But, methinks, we should enlarge the Title, and give it everyone that does not know how to think out of his Profession and particular way of Life. What is a greater Pedant than a meer man of the Town? Bar him the Play-houses, a Catalogue of the reigning Beauties, and an Account of a few fashionable Distempers that have befallen him, and you strike him dumb.
	— № 105, 30 июня

	Пристрастность, царящая ныне во всех наших слоях и сословиях, немало мешает знанию и учёности. <…> Обе стороны охотно прибегают к некоей хитрости: любую скандальную сплетню, какую только могли измыслить и пустить о том или ином лице, они представляют непреложной истиной и делают из неё нужные выводы. Недоказанная клевета, более того — клевета опровергнутая становится для подлых писак постулатом, неопровержимым принципом, общим местом, тогда как сами они, в сердце своем, знают, что сведения эти неверны или хотя бы сомнительны. Удивительно ли, что злые домыслы, построенные на сём основании, всегда нетрудно отстоять? Если столь бесстыдные деяния будут продолжаться и далее, благородные люди уже не станут сообразовывать свои поступки с хвалой или хулой.
	Knowledge and Learning suffer in a particular manner from this strange Prejudice, which at present prevails amongst all Ranks and Degrees in the British Nation. <…> There is one Piece of Sophistry practised by both Sides, and that is the taking any scandalous Story that has been ever whispered or invented of a Private Man, for a known undoubted Truth, and raising suitable Speculations upon it. Calumnies that have been never proved, or have been often refuted, are the ordinary Postulatums of these infamous Scriblers, upon which they proceed as upon first Principles granted by all Men, though in their Hearts they know they are false, or at best very doubtful. When they have laid these Foundations of Scurrility, it is no wonder that their Superstructure is every way answerable to them. If this shameless Practice of the present Age endures much longer, Praise and Reproach will cease to be Motives of Action in good Men.
	— № 125, 24 июля

	Война так засорила язык чужеземными речениями, что какой-либо наш пращур не понял бы, как мы живём, развернув нынешнюю газету. Победоносно сокрушая французов, воины наши с не меньшим усердием насаждают среди нас и речи оных. Подвиги столь велики, что героям нашим не хватает слов, и они сообщают о своих деяниях на невразумительнейшем наречии, заимствованном у поверженного врага.
	The present War has so Adulterated our Tongue with strange Words that it would be impossible for one of our Great Grandfathers to know what his Posterity have been doing, were he to read their Exploits in a Modern News Paper. Our Warriors are very industrious in propagating the French Language, at the same time that they are so gloriously successful in beating down their Power. Our Soldiers are Men of strong Heads for Action, and perform such Feats as they are not able to express.
	— № 165, 8 сентября

	Книги — это имущество, завещаемое умом человечеству, предназначенное для передачи из поколения в поколение, на пользу тем, которые со временем родятся. — № 166, 10 сентября
	Books are the legacies that a great genius leaves to mankind, which are delivered down from generation to generation, as presents to the posterity of those who are yet unborn.

	… ревнители атеизма. Люди эти, во всём прочем несовместимые с набожными, могли бы по крайней мере избежать греховной злобы, порождаемой фанатизмом; однако атеизм проповедуют с такой яростью, с таким негодованием, словно от него зависит спасение рода человеческого. Этот вид рвения столь неестественен и нелеп, что просто не знаешь, как изобразить его приверженцев. Они подобны игрокам, кои находятся в непрестанном волнении, хотя не делают ставок, и вербуют сторонников, превосходно зная, что ни сторонники сии, ни они сами не обретут ничего. Словом, рвение безверных ещё нелепей, если это возможно, чем сам атеизм. <…> Они считают ересью и предрассудком то, что во все века и у всех народов было сообразно здравому смыслу и соответственно разуму, а уж тем паче — способствовало счастью сообществ или частных лиц; взамен же предлагают дичайшие измышления, требующие воистину слепой веры. Я охотно сказал бы упорствующему в атеизме: «Предположим, вы правы; мир возник случайно или существовал извечно, мыслящая субстанция материальна, душа смертна, тело устроено столь дивно без всякой на то причины, всем правят движение и тяготение, как и полагают наиболее прославленные из вас; предположим, всё это так, — скажите же это любому народу и посмотрите, не потребуется ли ему, чтобы с вами согласиться, более сильная вера, нежели та, какой требуют отрицаемые вами догматы.
	… the Zealots in Atheism. One would fancy that these Men, tho' they fall short, in every other Respect, of those who make a Profession of Religion, would at least outshine them in this Particular, and be exempt from that single Fault which seems to grow out of the imprudent Fervours of Religion: But so it is, that Infidelity is propagated with as much Fierceness and Contention, Wrath and Indignation, as if the Safety of Mankind depended upon it. There is something so ridiculous and perverse in this kind of Zealots, that one does not know how to set them out in their proper Colours. They are a Sort of Gamesters who are eternally upon the Fret, though they play for nothing. They are perpetually teizing their Friends to come over to them, though at the same time they allow that neither of them shall get any thing by the Bargain. In short, the Zeal of spreading Atheism is, if possible, more absurd than Atheism it self. <…> Notions that fall in with the common Reason of Mankind, that are conformable to the Sense of all Ages and all Nations, not to mention their Tendency for promoting the Happiness of Societies, or of particular Persons, are exploded as Errors and Prejudices; and Schemes erected in their stead that are altogether monstrous and irrational, and require the most extravagant Credulity to embrace them. I would fain ask one of these bigotted Infidels, supposing all the great Points of Atheism, as the casual or eternal Formation of the World, the Materiality of a thinking Substance, the Mortality of the Soul, the fortuitous Organization of the Body, the Motions and Gravitation of Matter, with the like Particulars, were laid together and formed into a kind of Creed, according to the Opinions of the most celebrated Atheists; I say, supposing such a Creed as this were formed, and imposed upon any one People in the World, whether it would not require an infinitely greater Measure of Faith, than any Set of Articles which they so violently oppose.
	— № 185, 2 октября

	Как скульптору необходим кусок мрамора, так душе необходимы знания.
	What Sculpture is to a Block of Marble, Education is to a Human Soul.
	— № 215, 6 ноября

	… время представляется мне необъятным океаном, поглотившим многих великих авторов, нанёсшим иным сильные повреждения, а некоторых разбившим вдребезги… — № 223, 15 ноября
	… I consider Time as an Immense Ocean, in which many noble Authors are entirely swallowed up, many very much shattered and damaged, some quite disjointed and broken into pieces…

О журнале

	… Spectator, Tatler и Guardian — это проповеди светского проповедника. <…> Эти журналы отличались строго нравственным направлением и содержали упрёки легкомысленным женщинам, советы семьям, рисовали портрет честного человека, рекомендовали средства против страстей, излагали размышления о боге, религии, будущей жизни. <…> Spectator — это руководство честного человека, что-то вроде идеального нотариуса. <…> Аддисон умеет убедить своего читателя, так как в публике же он черпает свои верования. Он силён, так как общедоступно полезен, так как миросозерцание его узко. <…> Ничего высокого, ничего несбыточного в цели [Аддисона] нет, наоборот, она вполне практична, то есть буржуазна и осмысленна, она даёт возможность легко прожить на земле и быть счастливым в небесах. — том III, гл. IV
	… son Spectator, son Tatler, son Guardian sont les sermons d'un prédicateur laïque. <…> Ses journaux sont tout moraux, conseils aux familles, réprimandes aux femmes légères, portrait de l'honnête homme, remèdes contre les passions, réflexions sur Dieu, la religion, la vie future. <…> Son Spectator n'est qu'un manuel de l'honnête homme et ressemble souvent au Parfait notaire. <…> Addison persuade le public, parce qu'il puise aux sources publiques de croyance. Il est puissant parce qu'il est vulgaire, et utile parce qu'il est étroit. <…> Rien de sublime ni de chimérique dans le but qu'il nous propose; tout y est pratique, c'est—à-dire bourgeois et sensé; il s'agit — d'être à l'aise ici-bas, et « heureux plus tard. »
	— Ипполит Тэн, «История английской литературы», 1864