Теофиль Готье

Теофиль Готье

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Пьер Жюль Теофи́ль Готье́ (фр. Pierre Jules Théophile Gautier; 31 августа 1811 — 23 октября 1872) — французский прозаик и поэт-романтик, журналист, критик, путешественник.

Цитаты

	«Собор Парижской Богоматери» — настоящая «Илиада»; он уже стал классической книгой.
	— 1832

	Подлинно прекрасно лишь то, что не может приносить никакой пользы; всё полезное — безобразно. — роман и предисловие заставили отвернуться от Готье современную ему критику; ср. с фразой Оскара Уайльда «Всякое искусство совершенно бесполезно» («Портрет Дориана Грея»)
	— предисловие к «Мадемуазель де Мопен» (Mademoiselle de Maupin), 1834

	Никто не желал так, как я, пожить чужой жизнью, в чужой оболочке, <…> больше всего я завидую чудовищным и причудливым богам Индии — завидую их постоянным аватарам, их бесконечным преображениям. — персонаж д'Альбер
	— «Мадемуазель де Мопен», 1835

Колоссальный фрибурский орган не издаёт таких могучих, величественных звуков, как это пианино под пальцами ясновидца (так называют трезвого члена нашего клуба). Музыка пылающими стрелами вонзалась мне в грудь и — странная вещь — скоро мне стало казаться, что мелодия исходит из меня. Мои пальцы скользили по невидимой клавиатуре, рождая звуки голубые, красные, подобные электрическим искрам. Душа Вебера воплотилась в меня. Когда ария из «Волшебного стрелка» отзвучала, я продолжал собственные импровизации в духе немецкого композитора. Музыка привела меня в неописуемый восторг. Жаль, что магическая стенография не могла записать вдохновенных мелодий, звучавших у меня в ушах: при всей моей скромности могу их поставить выше шедевров Россини, Мейербера и Фелисьена Давида. — анонимный перевод, 1916

— «Клуб гашишистов» (Le Club des hachichins), 1846

Порыв холодного ветра ударил мне в лицо, и передо мной засияло ясное небо, похожее на огромную глыбу ляпис-лазури с золотой пылью бесчисленных звёзд. — там же

Небольшая пьеса Мюссе «Каприз» — на самом деле большое литературное событие. Многие весьма длинные пьесы, о появлении которых трубят за полгода вперёд, не стоят и строчки этой комедии. <…> Со времён Мариво, чей талант зиждется на искрящемся остроумии, на подмостках «Комеди Франсез» не появлялось ничего столь тонкого, столь изящного и столь жизнерадостного. <…> В ней все так умело подготовлено, слажено, соткано, и всё удерживается в равновесии буквально на острие иглы. <…> Представление комедии «Каприз», которую разыгрывают между чайным столиком и фортепьяно и декорацией для которой вполне может служить обыкновенная ширма, подтвердило нам то, что мы и без того знали, но что оспаривалось театральными оракулами: отныне всем ясно, что публика весьма тонка, весьма умна и весьма дружелюбно относится ко всему новому, а все уступки, которых требуют от её имени, совершенно излишни. Директора театров и актёры — вот единственное препятствие на пути нового. Это они цепляются за все обветшалое, упорно следуют рутине, придерживаются отживших приёмов; это они обожают все плоское и банальное и питают неодолимое отвращение ко всему редкому, яркому, неожиданному. <…> Именно это педантичное пристрастие к «благопристойному» театру, который на самом деле уж слишком благопристоен, лишило французскую сцену двух прирождённых драматургов, и при этом необыкновенно одарённых, — Мериме и Мюссе. — 1847

В нынешнюю эпоху одежда сделалась для человека чем-то вроде кожи, с которой он ни при каких условиях не разлучается; одежда так же необходима человеку, как шерсть животному; в результате о том, как выглядит человеческое тело, никто уже не вспоминает. Всякий, кто хоть немного знаком с художниками и кому случалось бывать в их мастерских в то время, когда им позируют натурщики, испытывает при виде неведомого зверя — амфибий обоего пола, выставленных на обозрение публики, — безотчётное изумление, смешанное с лёгким отвращением. Экземпляр неизвестной науке породы, недавно привезённый из Центральной Австралии, вне всякого сомнения, не выглядит так неожиданно и так ново с зоологической точки зрения, как обнажённый человек; поистине, в Зоологическом саду следовало бы установить клетки для самцов и самок из породы homo, сбросивших искусственную кожу. На них смотрели бы с таким же любопытством, как на жирафу, онагра, тапира, утконоса, гориллу или двуутробку. — перевод: В. А. Мильчина («Мода как искусство»)

— «Мода» (De la mode), 1858

	Гюго <…> показался мне, пожалуй, слишком здоровым. Мир и сюртук В. Гюго не могут обнять: один — его славы, другой — его живота. — 1860-е
	Hugo <…> a l’air de se porter beaucoup trop bien. Le monde et la redingote de V. Hugo ne peuvent contenir sa gloire et son ventre.

	«Ископаемые» <…>. Буйе очертил в этом произведении (самом, быть может, сложном из всех, за которые брался какой-либо поэт) картины грандиозной странности, в которых воображение опирается на данные науки, избегая дидактической сухости. <…> Он высоко нёс старое знамя, изодранное в стольких боях, знамя, в которое можно его завернуть, как в саван. Доблестный отряд Эрнани отжил свой век. — 1-й абзац вошёл в «Достижения французской поэзии с 1830 года» [1874]
	Les Fossiles <…>. Bouilhet a tracé dans œuvre, la plus difficile peut-être qu’ait tentée un poète, des tableaux d’une bizarrerie grandiose, où l’imagination s’étaye des données de la science, en évitant la sécheresse didactique. <…> Il portait haut la vieille bannière déchirée de tant de combats, on peut l’y rouler comme dans un linceul. La valeureuse bande d’Hernani a vécu.
	— некролог Буйе

	Первое, что бросается в глаза — это поистине монументальный лоб, похожий на мраморный фронтон, венчающий его лицо, полное какой-то особой спокойной серьёзности. <…> его лицо было прекрасно и обладало почти сверхчеловеческой полнотой выражения. Казалось, что под его лбом могут жить самые обширные мысли. Над этим лицом, над этим величавым челом легко было представить себе венок из золота и лавров, словно на голове какого-нибудь божества или цезаря. Знак мощи почил на нём. Светло-каштановые волосы обрамляли лицо, спадая, быть может, немножко чересчур длинными локонами. Гюго не носил ни бороды, ни усов. У него тщательно выбритое, бледное лицо, на котором светят два желчных глаза, похожих на орлиные. — о знакомстве с молодым Гюго; вольный перевод
	Ce qui frappait d’abord dans Victor Hugo, c’était le front vraiment monumental qui couronnait comme un fronton de marbre blanc son visage d’une placidité sérieuse. <…> il était vraiment d’une beauté et d’une ampleur surhumaines ; les plus vastes pensées pouvaient s’y écrire ; les couronnes d’or et de laurier s’y poser comme sur un front de dieu ou de césar. Le signe de la puissance y était. Des cheveux châtain clair l’encadraient et retombaient un peu longs. Du reste, ni barbe, ni moustaches, ni favoris, ni royale, une face soigneusement rasée d’une pâleur particulière, trouée et illuminée de deux yeux fauves pareils à des prunelles d’aigle…
	— «Первая встреча» (сборник «История романтизма», [1874])

Из всех руин тяжелее всего созерцать человеческую руину.

Кто не видел влюблённой женщины, тот не может сказать, что такое женщина.

Любовь подобна удаче: она не любит, чтобы за ней гонялись.

Люди не смогли даже выдумать восьмого смертного греха.

Скромность — эти румяна души, отсутствовала у неё совершенно.[источник?]

Человеку свойственно злоупотреблять всем на свете, в том числе и своими достоинствами.

Поэзия

	Люблю я видеть блеклые овалы. Портреты некогда прекрасных дам, Что держат в пальцах стебель розы — вялой, Как подобает вековым цветам. — перевод: Г. А. Шенгели, 1958
	J’aime à vous voir en vos cadres ovales, Portraits jaunis des belles du vieux temps, Tenant en main des roses un peu pâles, Comme il convient à des fleurs de cent ans.
	— «Пастель» (Pastel), 1833-1838

	Так проросла в душе любовь — растенье злое: Я думал, что цветок лелею полевой, Но вдребезги разнёс неистовый алоэ Фарфоровый горшок с узорной синевой. — перевод: Ю. М. Даниэль
	Ainsi germa l’amour dans mon âme surprise ; Je croyais ne semer qu’une fleur de printemps : C’est un grand aloès dont la racine brise Le pot de porcelaine aux dessins éclatants.
	— «Цветочный горшок» (Le Pot de fleurs), 1838

	Так скоро, к дню Святого Жана, — Я ждать их больше не могу — Распустятся цветы каштана У виллы, на большом лугу. <…> Каштаны, не вернуться снегу, Вы блеском солнца залиты, Так покажите мне ту негу, Что светит раньше красоты. — перевод: Н. С. Гумилёв, 1914
	Les marronniers de la terrasse Vont bientôt fleurir, à Saint-Jean, La villa d’où la vue embrasse Tant de monts bleus coiffés d’argent. <…> Grands marronniers de la terrasse, Si fiers de vos splendeurs d’été, Montrez-vous à moi dans la grâce Qui précède votre beauté.
	— «Цветок, что делает весну», 1866

По воспоминаниям современников

Право, мне стыдно за своё ремесло! Ради тех жалких грошей, без которых я умру с голода, я не решаюсь говорить даже половины, даже четверти того, что думаю… Да и то рискую за любую фразу угодить под суд!:с.128 — 20 января 1857

Блан упрекает Готье в том, что статьи его — сплошной первый план, что в них нет проходных и бесцветных мест, что слишком уж всё сверкает. Готье. Поверите ли, я просто обречён! Всё мне кажется бесцветным. Самые яркие мои статьи представляются мне серыми — цвета второсортной бумаги; я ляпаю в них побольше красного, желтого, золотого, малюю как бешеный, но вся эта мазня для меня бесцветна. Я поистине несчастен, потому что при всём этом обожаю в искусстве линию и Энгра.:с.129 — 5 марта 1857

Стихи Мольера — сплошной насморк…:с.419 — 11 мая 1863

Тэн. Мне кажется, вы сейчас называете поэзией какое-нибудь описание колокольни, неба, наглядное изображение чего-либо. Но это не поэзия, это живопись. <…> Готье. Тэн, мне сдаётся, что, говоря о поэзии, вы впадаете в буржуазный идиотизм, требуете от неё сентиментальности! Поэзия — это совсем не то. Это капелька света в бриллианте, это светозарные слова, ритм и музыка слов. Капелька света ничего не доказывает, ничего не рассказывает. Таково начало «Ратбера»; в мире нет поэзии, равной этой, так она высока! Это Гималайское плоскогорье… Тут вся аристократическая Италия! И ничего, кроме имён!:с.423 — разговор о Гюго, 22 июня 1863

… разное чувство экзотики. Существуют два его вида. Первый — это вкус к экзотике места: вас влечёт Америка, Индия, жёлтые, зелёные женщины и так далее. Второй — самый утончённый, развращённость высшего порядка, — это вкус к экзотике времени. Вот, например, Флобер хотел бы обладать женщинами Карфагена, <…> а меня ничто так не возбуждает, как мумия…:с. 446 — 23 ноября 1863

Наполеон III похож на циркового наездника, уволенного за пьянство.:с.453 — 1864

… Готье <…> читает отрывки из книги Гюго. Она сбила его с толку, он не знает, что в ней хорошо, что плохо. «Это — исполин, которому некуда девать силу, — это кошмар титана».:с.456 — 21 апреля 1864

— Гейне юношей был очень красив, с немного еврейским носом: это был Аполлон с примесью Мефистофеля. — Право же, — говорит Сент-Бёв, — я удивляюсь, слушая ваш разговор об этом человеке! Негодяй, он собирал в кучу всё, что знал о вас, чтобы тиснуть это в газетах и опозорить своих друзей! Сент-Бёв говорит это совершенно серьёзно. — Простите, — возражает ему Готье, — я был его близким другом и никогда в этом не раскаивался. Он говорил дурно только о тех, у кого не признавал таланта.:с.466 — 20 июня 1864

Мозг художника не претерпел никаких изменений со времён фараонов до наших дней. Что же касается буржуа, которых я называю текучим ничтожеством, то у них, возможно, мозг изменился…:с.527 — 15 января 1865

Я потратил всю жизнь на то, чтобы преследовать и описывать Прекрасное во всех формах, которые оно принимает подобно Протею; нашёл я его только в природе и искусствах. Человек — всегда и повсюду — безобразен, он для меня портит собой все мироздание. <…> Так город интересует меня только своими памятниками искусства; почему? потому что они порождены коллективным духом его обитателей. А если обитатели города гнусны, а сам город — вместилище всех возможных пороков, — какое это имеет для меня значение, если только меня там не убьют, пока я осматриваю здания. — в конце жизни

	О, что бы вы ни говорили, он всё ещё великий Гюго — поэт тумана, моря, облаков, поэт флюидов! — 7 февраля 1872
	Oh, quoi que vous disiez, c’est toujours le grand Hugo, le poète des vapeurs, des nuées, de la mer, — le poète des fluides!

О Готье

	Во Франции только три человека — Готье, Гюго и я — знают французский язык. — после выхода «Мадемуазель де Мопен», пригласив его выпускать журнал «Парижская хроника»
	— Оноре Бальзак, 1836

	… г. Готье хотел бы обнять каждую статую, снять с полотна картины каждую женскую фигуру, посадить её около себя у камина, побеседовать с нею <…>. Желание, достойное любого юного приказчика из магазина и первого капиталиста (rentier), который вздумает помечтать. Впрочем, г. Готье — настоящий представитель мещанского понимания идеала.
	— Павел Анненков, «Парижские письма» (IX), 1847

Ну, как вы хотите, <…> чтоб папаша Сент-Бёв, даже при бешеном желании всё понять, понял сущность такого таланта, как ваш? Конечно, его статьи очень милы, это приятная литература, очень искусно сделанная, — но и только! Ещё ни разу, так мило беседуя в своих статьях, написанных в такой милой манере, ни разу не открыл он ни одного писателя, не дал определения ни одному таланту. Его суждения ни для кого ещё не отчеканили и не отлили в бронзе медаль славы… И, несмотря на все своё стремление быть вам приятным, как мог он влезть в вашу шкуру? Вся изобразительная сторона вашего искусства ускользает от него. Когда вы описываете наготу — это для него нечто вроде литературного онанизма, под предлогом красоты рисунка. Вы только что сказали, что не хотите вносить в это чувственность, а вот для него описание груди, женского тела, вообще обнажённости неотделимо от похабства, от возбуждения. В Венере Милосской он видит Девериа.

— братья Гонкуры, «Дневник», 23 ноября 1863

	Нет ничего несноснее, чем портреты героев у Теофиля Готье. Лицо выписывается черта за чертой, со всеми деталями и загромождающими мелочами. Для мысли вообще не остаётся места. В этом ошибка большого писателя, ошибка, которой всерьёз должна остерегаться современная школа. Сегодня нужно описывать двумя-тремя точными словами, а не забавляться разглядыванием образа в микроскоп.
	— Жюль Ренар

В своих стихах и прозе Готье — простой ремесленник, нанизывающий блестящие прилагательные, не влагая в них никакой мысли. Его описания никогда не дают определённого представления о предмете. Они напоминают грубую мозаику времён упадка византийского искусства. Отдельные камни — ляпис-лазурь, малахит, яшма, хризопраз — производят тут впечатление варварской роскоши, но не представляют никакого рисунка.

— Макс Нордау, «Вырождение» (Парнасцы и демонисты), 1892

Письма Гюстава Флобера

	… Готье говорил мне: «Уж я-то знаю латынь так, как её знали в средние века», — а назавтра я вижу у него на столе Спинозу в переводе. «Почему же вы не читаете в оригинале? — Ах, это слишком трудно».
	… Gautier me disant « Moi, je sais le latin comme on le savait au Moyen Age », et le lendemain je trouve sur sa table une traduction de Spinoza. « Pourquoi ne le lisez-vous pas dans l'original ? Ah c'est trop difficile. »
	— Луизе Коле 26-27 июня 1852

	Поэтический мир Готье весьма ограничен, но он изумительно его разрабатывает, если уж за это берётся.
	Gautier a un monde poétique fort restreint, mais il l'exploite admirablement quand il s'en mêle.
	— Луизе Коле 25 сентября 1852

	Я не переставал думать о том, как любил искусство бедный мой Тео, и было такое чувство, будто меня засасывает болото нечистот. Ведь умер он, я уверен в этом, от многолетнего удушья, вызванного современным скудоумием.
	— племяннице Каролине 25 октября 1872

… он был таким добрым и, что бы ни говорили, таким простодушным! Со временем люди поймут (если только когда-нибудь вновь станут интересоваться литературой), что это был большой поэт. А пока он — писатель совершенно неизвестный. <…> У него было два предмета ненависти: в молодости он ненавидел лавочников, эта ненависть вскормила его талант; в зрелом возрасте он ненавидел проходимцев, и эта ненависть убила его. Он умер от потаённого, сдерживаемого гнева, от бессильной ярости, от невозможности высказать то, что думает. <…> я, быть может, единственный человек, с кем он был до конца откровенен.

— Жорж Санд 28 октября 1872

Дневник Эдмона Гонкура

В своей безмятежной суровости поэт похож на варвара, погруженного в небытие. Ничто вокруг не говорит о том, что умер наш современник. Не знаю почему, мне вдруг вспомнились каменные изваяния Шартрского собора и предания времён Меровингов. Самая комната, с дубовым изголовьем кровати, бархатным требником, алеющим как кровавое пятно, веткой букса в простой глиняной вазе — все это вдруг создало у меня ощущение, что я попал в cubiculum древней Галлии, в примитивный, грандиозный, страшный и трагический романский интерьер. Эту иллюзию ещё усилила стыдливая скорбь сестры, растрёпанной, с пепельно-седыми волосами, — она стоит, обернувшись к стене, охваченная неистовым и страстным отчаянием, являя собой некое подобие Гвангумары.</ref>.

— 24 октября 1872

	Кладбище кишмя кишит мелкими почитателями Готье, его безымянными собратьями, писаками из бульварных газет, провожающими журналиста, но не поэта, не автора «Мадемуазель де Мопен».
	— 25 октября 1872

В сущности, описания Теофиля Готье сделаны рукой живописца, но только живописца-декоратора: в них чувствуется этакий бесшабашный художник. — 6 ноября 1886