Братья Стругацкие (Володихин, Прашкевич)

«Братья Стругацкие» — биография Дмитрия Володихина и Геннадия Прашкевича из серии «Жизнь замечательных людей», изданная в 2011 году. Анализ произведений написал преимущественно Володихин.

Цитаты

Глава вторая. Звездопроходцы

«Туманность Андромеды», с литературной точки зрения сделанная, мягко говоря, незамысловато (в любом случае, слабее ранних рассказов), именно по научному систематизму и богатству идей, а вовсе не по своим художественным достоинствам, возвышалась над НФ тех лет.

«Страна багровых туч». <…> Характер главного героя вырос из нескольких удачно подобранных мелочей; он выглядит правдоподобно и живо, но когда Стругацкие, пытаясь углубить его, пускаются в психологизирование, это лишь утяжеляет текст.

Повесть «Путь на Амальтею» хороша тем, что в героизме её персонажей нет ни казёнщины, ни драматической наигранности. Они ведут себя естественно. Люди завоевывают космос, космос наносит контрудары, экипаж и «Тахмасиб» попали на передовую, сразились, победили, и… всё опять возвращается в обычный, более спокойный режим противостояния. Обычные люди… Но как они хороши!

«Мир Полдня» безотказно срабатывает. «Мир Полдня» — как огромная чаша, до краёв наполненная солнечным светом. Свет этот — прохладен. Он не столько греет, сколько делает окружающее прозрачным, рациональным, правильным. Весь он — бесконечно длящееся во времени и пространстве творческое усилие по отысканию истины. Да, ныне «Мир Полдня» уже отцветает, но аромат его до сих пор силён и притягателен.

«Поджарый» стиль «Пути на Амальтею» наполнен внутренней энергией, которой так не хватало громоздкой и рыхлой «Стране багровых туч». Ничего лишнего! Ничего в сторону от сюжета. Всё подчинено общему замыслу.

Ледяная стихия рассудочности наполняет текст «Туманности» и подсвечивает его, как подсвечивает скудную тундру северное сияние.

… и до настоящего времени роман-из-рассказов читается легко — даже напоминает бешеную езду на «газике» по сельской дороге: ухабов много, тряска страшная, но скорость почти не снижается.

Когда гибнут Юрковский и Крутиков, смерть их выглядит как «триумфальная гибель» эпических героев древности. Тяжёлое время, наполненное ампирным духом, умирает с ними.

В повести «Дни Кракена» та же борьба с мещанством передана не через «сократические диалоги», когда одна из сторон заведомо права и, следовательно, заведомо должна победить, а через «игру» персонажей. <…> Лобовым высказываниям отдан весьма незначительный объём, их почти не замечаешь. Результат: те же идеи, что и в «Стажёрах», поданы теперь эффектно, красиво, без метания громов и постановочных дискуссий. Получилось на порядок сложнее и на порядок сильнее. <…> Центральный персонаж — Андрей Головин. Он прозрачен, лёгок, светел, как солнечный день. Это какой-то июльский человек, наполненный теплом и витальной энергией. <…> Это очень обаятельная личность, «агитирующая» за родной для Стругацких этический идеал без громких слов, без лозунгов, без пафосных сцен — одним своим поведением. <…> Право требовать от другого человека соблюдения собственных принципов, если они совпадают с принципами общественной нравственности, в повести торпедируется.

Как художественное произведение повесть «Стажёры» в значительной степени держится именно на стиле, на «хемингуэевском лаконизме», поскольку ей дана очень рискованная сюжетная конструкция. <…> Каждая остановка — отдельная картинка, растянутая во времени, отдельный самостоятельный сюжет. <…> эту мозаику всё-таки скрепляет единая сюжетная константа — мотив путешествия. Оттого повесть становится похожей на записки средневекового паломника или миссионера, на «хождение ко святыням», записанное потом в подробностях.

Публикации «Четвёртого царства», скорее всего, помешали внешние обстоятельства. Сотрудник военной разведки на Дальнем Востоке, <…> старший лейтенант Аркадий Натанович Стругацкий был опутан разными подписками о неразглашении с головы до пят. И редактор, просмотревший рукопись, мог вежливо предупредить его (разумеется, это всего лишь предположение): «<…> Вы твёрдо уверены, что ни одна из подписок не нарушена?» Допустим, старший лейтенант отвечал: «Уверен! Не нарушена!» Но опытный, видавший «те времена былинные» сотрудник редакции продолжал мудро вразумлять его: «А я вот не уверен. И моё начальство не захочет разбираться в том, кто принял к печати повесть, где разглашается… где разглашается… словом, всякое ненужное разглашается… И вам неприятности, и мне неприятности… Не возьму. Решительно, голубчик… И мой вам совет: дождитесь, когда подписки истекут по срокам, а потом идите с вашей повестью к редактору, который работает подальше от пограничной зоны. Вы понимаете, какие сейчас времена?» <…> Но когда подписки «растаяли», пришли иные времена и текст перечитывал иной человек с иным литературным опытом. В 1957-м он ещё разок — достаточно вяло — попытал счастья, а позднее просто не захотел портить себе репутацию, печатая сущую простоту из давно минувших дней. Большое везение для русской фантастики — что ранние произведения Аркадия Натановича не публиковали. Не взяли «Четвёртое царство», и очень хорошо! Если бы на пути в «твёрдую НФ» Стругацкие не встретили особых препятствий, если бы они вошли в советскую фантастическую литературу, как нож в масло, не испытывая никакого сопротивления, возможно, у них не возникло бы позднее желания перемениться, встать на совсем другой, звёздный маршрут.

Глава третья. Эксперимент есть эксперимент

… в 60-х годах прошлого века будущее, как далёкое, так и близкое, самым невероятным образом завязывалось на текущее настоящее и далеко ещё не отшумевшее прошлое. Относительная свобода («оттепель») ещё не ушла, надежды не завяли, понятно, каждый здравомыслящий человек пытался понять, а что там — завтра? <…> И, пожалуй, никто так ярко, как Стругацкие, не выразил тревоги тех дней.

Генеральный смысл «Трудно быть богом» высказан на первых её страницах в коротком диалоге дона Руматы и арканарского книжника Киуна. <…> Позиция авторов передаётся через [Румату] <…>. Но одновременно голос авторов звучит и в высказываниях других персонажей. Это целый сонм творческих личностей <…>. Все они — часть некоего единства. Все они являются в какой-то степени двойниками Антона-Руматы и входят в невидимое сообщество думающих интеллигентов, противостоящих тёмной государственной машине. Все они стоят на одной «платформе» с главным героем, и в разговорах, даже в прямых спорах с ним, всего лишь добавляют главной теме новые тона, новые нюансы. Не случайно Антон-Румата называет арканарских книжников своими «братьями» <…>. То есть перед нами некий коллективный персонаж, который можно назвать (условно) «городом мастеров» — по заглавию известной сказки Тамары Габбе. <…> Вот представим себе, что какой-то хитрый затейник разобрал красивый веер на отдельные лопасти и на каждой лопасти написал строку стихотворения. Затем наклеил лопасти на холст с изображением каких-то средневековых приключений. Если читать написанное на каждой лопасти в отдельности, получится набор перепутанных смыслов, но все же есть способ разгадать головоломку, увидеть цельный образ! Для этого нужно проделать работу в обратном порядке: снять лопасти с холста… переложить их в правильном порядке… наконец, смонтировать веер заново… Другими словами, вырезав из текста повести семь монологов, добавив туда диалог Руматы и Будаха, а также абзац из десятой главы <о родине, что отвергла тебя>, надо расположить «лопасти веера» в верной последовательности. Вот тогда и возникает связный, самостоятельный историко-философский трактат. От художественного произведения в нём останется очень мало, почти ничего. «Трудно быть богом», образец научно-фантастической литературы, несёт в себе этот связный историко-философский трактат, как подводная лодка несёт торпеды. И весь смысл её действий состоит в том, чтобы донести их в торпедных аппаратах до неприятельского конвоя, подобраться поближе, а потом дать залп…

Братья Стругацкие диалоги холили и лелеяли и старались строить их в «рваном» ритме коротких реплик, перебивок и недосказанностей. Поэтому произведения их воздушны, словно состоят из сплошных открытых пространств, отделённых друг от друга лишь бумажными ширмами.

… две фразы, важные для общей «дешифровки» повести «Хищные вещи века», чудом сохранившиеся после долгой и массированной редактуры: «Всё будет для блага народа… Веселись, страна дураков, и ни о чём не думай!..»

«Сказка о Тройке» <…> была заявлена в «Детской литературе» и в «Молодой гвардии». Но ни там, ни там повесть-сказка не появилась. Не прошла она и в журнале «Знание — сила». Времена менялись, и по каким-то новым нарождающимся законам в моду входили непомерно густые кустистые брови.

Поскольку по закону автор мог иметь дело только с редактором, но ни в коем случае не с работниками цензуры, то автор «Поворота к Раю» до сих пор помнит чуть ли не шёпотом сказанные ему редакторшей слова: «Видите на полях красный отчерк?.. И вот, и вот… И вот ещё… А вот главное: фраза о моряках, которые не смогли у вас пересечь пустыню… Они все там у вас погибли…» — «Да, так уж… Погибли…» — «Эту фразу придётся снять…» — «Но почему, черт побери?» Автор действительно не понимал. Но вдруг увидел совсем вблизи безумные, поразившие его глаза редакторши: «Вы что, правда, не понимаете?»

Некоторым выдающимся русским писателям, например Владимиру Владимировичу Набокову, присуща была своего рода «шахматность» текстов. Очень хорошо она видна и у зрелых Стругацких. Каждый персонаж в их книгах 60–70-х — это почти шахматная фигура, приготовленная для заранее рассчитанной комбинации. Да, у каждого этого персонажа есть любимые словечки, странности (то милые, то отвратительные), психологические проблемы; легко прочитываются черты его характера — Стругацкие по части психологической прорисовки персонажей превосходили практически всех наших фантастов. Но всё это требовалось им только для того, чтобы сделать персонажа живым и по-человечески правдоподобным носителем определённой социально-философской функции, а потому самостоятельной ценности не имело. <…> И психология в их текстах того периода имеет лишь служебное назначение. Для них очень характерно слегка замаскированное под речи и мысли персонажей прямое обращение к читателю. А вот описания мыслей и особенно чувств героев встречаются не столь часто. Во всяком случае, до «Хромой судьбы» и «Града обреченного». В подавляющем большинстве случаев они появляются в тексте тогда, когда писатели хотели прямо или почти прямо обратиться к своим читателям с некими очень важными публицистическими тезисами, коим придана определённая художественная форма. В повестях середины 60–70-х годов глубинная сущность персонажей проявляется через слова, поступки, пластику, но не через мысли. Стругацкие не «рассказывали» героя, а заставляли его «играть перед камерой». По этой игре читатель сам составлял о герое впечатление, не задумываясь над тем, что камеру в правильном месте установили именно авторы. <…> Стругацкие как будто закрыли доступ во внутренний мир своих героев, и если открывали его, то не в зону переживаний или состояний, а в зону идей. Более того, когда Стругацкие пытались отступить от этого правила и заняться «диалектикой души», результат получался отрицательный.

У «классических» Стругацких и, тем более, у поздних градус публицизма весьма высок. Собственно, они вынесли в текст своих повестей язык и темы общения, происходившего на интеллигентских кухнях, на работе — на обеде, за чаем — или же в каком-нибудь походе, в окружении друзей-интеллигентов. Поэтому человек соответствующего склада, открывая книгу, видел: все эти Нуль-физики, Д-звездолётчики, космодесантники и прогрессоры — такие же люди, как и он сам. <…> Они так же шутят и, кстати, уснащают иронией каждую вторую реплику — той иронией, которую донесли до наших дней комедии тех лет… Привалов из «Понедельника…» — это, в сущности, тот же Шурик из «Кавказской пленницы» или «Операции „Ы“». Поэтому для интеллигенции того времени тексты Стругацких оказались кладезем афоризмов, чуть ли не универсальным средством опознавания себе подобных. <…> Оттуда пришло, кстати, и пародирование речи всякого рода чугунных начальников…

Дополнительную скорость текстам Стругацких придавало скудное число эпитетов. У них мало предложений с обильными причастными и деепричастными оборотами, мало предложений сложносочиненных. А если такое предложение всё-таки необходимо, то выше и ниже него обязательно будут поставлены предложения короткие, всего из нескольких слов. Таким образом, братья Стругацкие «нагружали» своих читателей весьма солидной поклажей, состоящей из научных идей, философских тезисов, социальных оценок. И они прилагали колоссальные усилия, стремясь облегчить труд своих читателей. Кроме того, дуэт уничтожал дистанцию между собой и читателями: «Либо мы с тобой одной крови, либо не читай, это не для тебя».

«Беспокойство», «Улитка на склоне»

[В «Беспокойстве»] часть о Лесе серьёзнее, страшнее, и выполнена она в принципиально иной стилистике, в принципиально ином ритме. Да и объёмнее: рядом с нею „линия Горбовского“ выглядит как рубашечка малыша, надетая на взрослого мужчину.

Целиком повесть к печатному станку очень долго не допускали. Отчасти из-за того, что вовремя разглядели в ней динамит, подкладываемый под здание Страны Советов, отчасти же по другой причине: весной 1966 года за подписями партийных работников А. Яковлева (будущего активного «перестройщика») и И. Кириченко появилась «Записка Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС о недостатках в издании научно-фантастической литературы». Стругацких громили в этой «Записке» страшно, причём под удар попали произведения именно последних лет — от «Попытки к бегству» и дальше. После этого публикация новых текстов, понятно, затормозилась. По правилам игры советских времен, подобный официальный документ делал «отмеченного» писателя «зачумлённым» для издательств и редакций. Тамошнее начальство старалось держаться от такого человека на расстоянии, поскольку не желало заразиться от него неприятностями…

Чудесные превращения «самиздата» в «тамиздат» на сто процентов торпедировали репутацию Стругацких в глазах властей. Отныне их лояльность оценивалась «верхами» как величина, стремящаяся к нулю. Отныне они — матёрые антисоветчики. «Покаянные письма» не стирали с их творческой биографии этого клейма, они всего лишь давали братьям возможность избегнуть суровой кары и продолжить работу.

Думается, [прямая] трактовка [мнения Бориса Стругацкого «При чём здесь Горбовский? и т.д.»], несмотря на её кажущееся правдоподобие, — ложная. Слишком много фраз, крупных кусков, эпизодов, ключевых символов и рассуждений перекочевало из глав о Базе в главы об Управлении. Слишком много. Поэтому «Беспокойство» следует рассматривать как некий шедевр конспирации. А требовалось более открытое высказывание…

В «Беспокойстве» есть ещё одна загадочная сцена: Горбовский разговариваете Землёй по Д-связи. <…> Читатель волен предположить, что Леонид Андреевич в одиночку выполняет функцию, отданную в более поздней повести «Жук в муравейнике» целой Организации — Комкону-2. <…> Какие «акции подобного рода»?.. Если речь о науке, то всё запутывается вконец. Что за учёные труды можно описать подобными словами? А вот если на место слова «открытия» подставить, скажем, слова «наступление сталинистов при новом генсеке», то смысл отрывка станет абсолютно прозрачным… Разумный Лес, он же — «простое будущее», он же — Будущее в традиционном, фактически непредсказуемом и неконтролируемом варианте, он же — Будущее, отданное советской имперской власти, ведёт войну. Лес воюет, следует это подчеркнуть, с другими разумными существами. И пусть Стругацкие рисуют картины очень уж экзотических боевых действий, где боевыми операциями являются «заболачивание», «разрыхление» и тому подобное, не о войне ли между двумя «системами» идёт речь? Вот, скажем, другие «разумные существа» за «железным занавесом» образовали Североатлантический блок… Здесь, в СССР, их именуют «империализмом», «мировым капитализмом» и всё такое прочее… При том уровне конспирации, которая царит в «Беспокойстве», нельзя наверняка сказать, что подобная ассоциация действительно заложена в текст. Но одно место из творческого дневника Стругацких, касающееся глав о Лесе, как будто может служить косвенным подтверждением сказанного: «Вопрос Атоса о Белых Скалах — через фронт — опять спор: фронт между Зап[адом] и Вост[оком] или фронт разрыхления» (18 марта 1965). В итоговом тексте остался «фронт разрыхления», но дневник, кажется, предлагает раскодирование фразы до её прямого смысла. <…> Впрочем, слова «Восток» и «Запад» могли иметь и принципиально иное значение: маоистский Китай и весь остальной мир. Великое разрыхление… культурная революция… И ведь тоже — цивилизация, планирующая особое, отличное и от западного, и от советского, и от «полуденного» будущее для себя и всего мира. К тому же ведущая войну с другими «разумными существами» — Южным Вьетнамом и его «кукловодом», США. Эта остроумная гипотеза принадлежит философу Борису Межуеву. Но если к ней приглядеться, то нетрудно увидеть тот же самый фронт, лишь с учётом ориентальной специфики.

Если на страницах «Беспокойства» идеальное будущее преобладает над тревожным настоящим, то в «Улитке на склоне» кафкианское настоящее изуродовало, почти погребло под собой верное будущее. Мир Полдня чувствуется и в «Улитке на склоне». Но это Мир Полдня жуткий, обезображенный, кричащий откуда-то издалека, так, что и голоса его почти не слышно.

Лес — это и будущее вообще, и, одновременно — худшее будущее. Если смотреть из окна Управления, то в Лесу любой вариант будущего возможен. Лес — это вселенная, которую надо обустроить, но пока не понятно — как именно; столь же неясно, что от всей этой вселенной нужно людям, помимо простейших материальных благ. А если всё же погрузиться в Лес, если широко раскрыть глаза, вдуматься, всмотреться… наверное, можно увидеть: там уже реализовалось будущее… но не то, к сожалению, совсем не то, которое привлекало авторов повести. И вряд ли таким страшным и непривлекательным это будущее стало лишь из-за искоренительской деятельности Управления. Скорее, оно вообще стало возможным только по причине существования разного рода Управлений. Можно себе представить, что Лес когда-то был Управлением. То ли этим самым, то ли его давно «разрыхленным», с землёй сравненным аналогом. Путешествие из Управления в Лес равно вояжу на машине времени. И его конечный пункт является результатом естественной эволюции Управления. <…> Новая власть [Леса] лишена представлений о добре и зле, ей нужны безмозглые трудовые единицы и вовсе не нужны люди. <…> [Одна] хозяйка лесного Города так и говорит о Кандиде: «Он никому не нужен, он лишний, они все лишние, они ошибка». <…> Можно придавать данной реплике разные значения: и более широкое, и более узкое. В первом случае — лишним оказывается весь народ («Все эти деревни — ошибка, а мужики не больше чем козлы» — как говорится в главе 11). Народ уже не нужен, он мешается под ногами, рассматривается элитой как вонючее гнильё, ветошь, живые развалины на пути великих процессов, великих идей, великих строек. Во втором — лишним будет часть этого народа, интеллигенция, начавшая кое-что понимать, но чужая для элиты. Другими словами, весь «город мастеров», все те «люди Полдня», которых Стругацкие видели вокруг себя в 1965-м и которые, с точки зрения звёздного тандема, никак не вписывались в планы «неосталинской команды Брежнева». Место интеллигенции при новой тоталитарной власти — либо дохнуть от «растительной жизни» в деревне, либо становиться умелой обслугой режима — подобно Карлу, занимающемуся производством биороботов из живых людей, либо сопротивляться, к чему пришёл Кандид. <…> Если речь идёт о народе, тогда предупреждение и, если говорить честно, обвинение Стругацких правящему режиму в СССР выглядит более страшным, более значительным. Но если об интеллигенции, тогда возникает тот же мотив, что и в двух других повестях — «Трудно быть богом» и «Попытка к бегству»: «Давайте драться!» Только в данном случае он звучит с большей долей безнадёжности, словно Стругацкие говорят: «Мы не видим, как тут можно победить. Скорее всего, победить нам не дано. Но из этого ещё не следует вывод о прекращении борьбы. Следует противостоять этим, даже если противостояние обречено на разгром».

В сущности, [монолог Переца в гл. 3] — это монолог советского интеллигента, обращённый к Миру Полдня, — когда между этим интеллигентом и Миром Полдня стоят советские порядки и Советское государство. Мир Полдня на его глазах «загаживается», превращается в невообразимую пародию на самого себя. И советский интеллигент пытается бороться, но не может здесь переломить процесс. А убыть отсюда — бессмыслица… Идеал интеллигента-Переца — строить «солнечные города» <…>. Но для реальности Управления, иными словами, для советской реальности в трактовке Стругацких, все эти «солнечные города», по большому счёту, не важны, вполне можно обойтись без них.

Директор Управления время от времени обращается ко всем подчинённым с официальными телефонными «Посланиями». <…> Из [полной ахинеи] вполне ясно вычленяются только две фразы: «В настоящее время акции <…> любимейшим другом…» И далее: «А нервы, <…> становится моральным…» Всё прочее — искажение. Дикое, бессмысленное искажение важных этических принципов, которые когда-то существовали в единой системе… на территории повести «Беспокойство»! Иными словами, на территории «Мира Полдня». Их можно узнать по кратким цитатам, дословно взятым из «Беспокойства». Фактически Управление — антипод Базы, а мир Управления — антипод «Мира Полдня». И то, что в рамках Полдня реализовалось, здесь существует как обрывки мыслей, хаос и сумятица слов, то ли не успевших ещё начать кристаллизацию в направлении Полдня, то ли навсегда лишённых энергии для этой кристаллизации. <…> Управлении имеются свои безжалостные экспериментаторы, свои «славные подруги», которые когда-нибудь окажутся ещё на верхних ступенях пирамиды власти. Пока же они просто получили твёрдые административные позиции.

Глава четвёртая. Годы тощих коров

Сталкер-юродивый, придуманный братьями Стругацкими, поднят Тарковским на невиданную нравственную высоту. Он становится настоящим духовным учителем, прекрасным блаженным, он даже несколько христоморфен. И когда Стругацкие напишут «Отягощённые злом», их жутковатый Демиург-христоморф будет чем-то неуловимым вызывать ассоциации с нервной блистательной игрой артиста Александра Кайдановского <…>. Если искать «художественные влияния», то Кайдановского там окажется больше, чем Булгакова… при том, что и первого, и второго там не столь уж много.

«Соблазн конспирологии» возникал и возникает у людей разных взглядов, порой — диаметрально противоположных. <…> Но суть любых конспирологических умозаключений — одна, и она предполагает наличие у Стругацких какой-то особенной, чудовищно зашифрованной «правды для избранных», вернее, не просто для избранных, а… «для самых-самых избранных», которые на два градуса круче простых незамысловатых избранных. Это уже не простые диссиденты, а мастера-эзотерики, тонкие игроки в бисер…

А ведь КОМКОН-2 — это мягкий аналог НКВД/МГБ/КГБ… Комконовцы боятся, что некто извне взорвёт их цивилизацию, заложив внутрь интеллигента опасную программу. Они убивают интеллигента, поскольку боятся опасных и неожиданных, то есть прежде всего неподконтрольных, поступков от него.

Глава пятая. Осенний пейзаж

«Отягощённые злом», с их сложной структурой, для большинства почитателей братьев Стругацких оказались каскадом ребусов. <…> Эта повесть <…> прозвучала — как глава из философского трактата, артистично зачитанная посреди большой драки стенка на стенку… <…> «Отягощённые злом» близки к булгаковской традиции, но сделаны с помощью художественных средств, самостоятельно выработанных Стругацкими на протяжении тридцати лет творчества. <…> Но фундаментальная разница между Булгаковым и Стругацкими состоит в том, что первый колебался между христианством и гностицизмом, предлагая интеллигенции «духовное евангелие» от беса, а Стругацкие колебались между гностицизмом, как приемлемой смысловой средой для использования некоторых сюжетных ходов, и агностицизмом — ведь какая может быть вера у советского интеллигента? <…> Скорее Христос из «Отягощённых злом» — это аналог дона Руматы, которого, допустим, вернули в Арканар по прошествии некоторого времени после устроенной им бойни. Румата всматривается в людей и делает вывод: «К лучшему ничего не изменилось. Но что-то делать надо. Не оставлять же их просто так, коснеющими в пакости и совершенно неисправленными». <…> В архиве Стругацких сохранился документ <…>: «Агасфер-Иоанн — мистическая, непознаваемая компонента Универсума». С той лишь поправкой, что для Стругацких слово «непознаваемая», очевидно, играло основную роль, а «мистическая» — дополняющую, необязательную. <…> Манохин — наполненное печалью и сожалением, но, прежде всего, очень правдивое изображение советской интеллигенции. Она (интеллигенция) честно работает. Но она же продается власти, успокаивая совесть тем, что нет полной уверенности в подлости этой власти. Жить как-то надо. <…> Много ли «угадали» Стругацкие в будущем, улавливая его эманации из второй половины 80-х? На протяжении 90-х могло показаться, что они, по большей части, ошибались: либерализация шибала фонтаном, старые структуры разлетались в пух и прах, Партия сменилась партиями. А ныне… ныне совсем не ясно… Бог весть… Коли «Единая Россия» удержится у власти и начнёт клепать свои «райкомы», «горкомы» и «обкомы», то, выходит, авторы угадали исключительно много. <…> Не стоит видеть в истории педагогического лицея одно лишь будущее. Это, одновременно, и прошлое. <…> Стругацкие не только мечтали о лучшем будущем, они ещё и предупреждали о возможности повтора свирепого прошлого.

«Сорокинская часть» «Хромой судьбы» — единственное произведение в творчестве Стругацких, где проводится линия, прямо связывающая настоящее и будущее.

Глава шестая. Божьи мельницы

«Поиск предназначения» — одна из энциклопедий «кухонной жизни» советской интеллигенции, сделанных по горячим следам улетучивающейся советской цивилизации. <…> Книга вызывает ассоциации с огромной глыбой тёмного льда, покрытой замысловатыми письменами.

Отвечая на вопросы о России, политике, современном состоянии мира, Борис Натанович излагает своё мнение без оттенков и полутонов. Чёрное и белое. Фактически его интервью провоцируют читателя на действие — если не социальное, то хотя бы интеллектуальное.

Никто из советских фантастов, помимо знаменитых братьев, не стал центром особой литературной среды. <…> И даже «школа Ефремова», о которой одно время говорили много и со вкусом, оказалась в большей степени административной фикцией, нежели реальным детищем литературного процесса.

О книге

	Для взгляда в прошлое авторы книги пользуются какой-то странной оптикой, у которой стёкла то ли с трещиной, то ли просто немытые. Потому возникают постоянно некие фигуры умолчания, и жизнь литературы 1970-1980-х, и жизнь АБС предстают искажёнными, со смещёнными пропорциями. В результате получилось не биография, <…> а скорее сочинение в модном ныне жанре альтернативной истории.
	— Владимир Гопман, «Неудобные вопросы»