Стажёры

«Стажёры» — фантастическая повесть (роман) Аркадия и Бориса Стругацких из предыстории Мира Полудня, написанная в 1961 году и опубликованная в следующем, вторая, где действует Иван Жилин (две других — «Путь на Амальтею» и «Хищные вещи века»). Процитирована в «канонической» редакции, исправившей цензуру.

Цитаты

— Это незаконно <…>. — Если бы ты знал, Владимир, без скольких законов я могу обойтись в пространстве. — 2

Жилин <…> поставил Юру перед собой, отступил на шаг и спросил страшным голосом: — Водку пьёшь? — Нет, — испуганно ответил Юра. — В бога веруешь? — Нет. — Истинно межпланетная душа! — удовлетворенно сказал Жилин. — Когда прибудем на «Тахмасиб», дам тебе поцеловать ключ от стартёра. — 2

— Собственное имя на карте не должно означать слишком много для настоящего человека. Радоваться своим успехам надо скромно, один на один с собой. А с друзьями надо делиться только радостью поиска, радостью погони и смертельной борьбы. Вы знаете, Юра, сколько людей на Земле? Четыре миллиарда! И каждый из них работает. Или гонится. Или ищет. Или дерется насмерть. Иногда я пробую представить себе все эти четыре миллиарда одновременно. Капитан Фрэд Дулитл ведёт пассажирский лайнер, и за сто мегаметров до финиша выходит из строя питающий реактор, и у Фрэда Дулитла за пять минут седеет голова, но он надевает большой чёрный берет, идёт в кают-компанию и хохочет там с пассажирами, с теми самыми пассажирами, которые так ничего и не узнают и через сутки разъедутся с ракетодрома и навсегда забудут даже имя Фрэда Дулитла. Профессор Канаяма отдаёт всю свою жизнь созданию стереосинтетиков, и в одно жаркое сырое утро его находят мёртвым в кресле возле лабораторного стола, и кто из сотен миллионов, которые будут носить изумительно красивые и прочные одежды из стереосинтетиков профессора Канаямы, вспомнит его имя? А Юрий Бородин будет в необычайно трудных условиях возводить жилые купола на маленькой каменистой Рее, и можно поручиться, что ни один из будущих обитателей этих жилых куполов никогда не услышит имени Юрия Бородина. И вы знаете, Юра, это очень справедливо. Ибо и Фрэд Дулитл тоже уже забыл имена своих пассажиров, а ведь они идут на смертельно опасный штурм чужой планеты. И профессор Канаяма никогда в глаза не видел тех, кто носит одежду из его тканей, а ведь эти люди кормили и одевали его, пока он работал. И ты, Юра, никогда, наверное, не узнаешь о героизме учёных, что поселятся в домах, которые ты выстроишь. Таков мир, в котором мы живём. Очень хороший мир. — 5

Пролог

«Пора тебе, говорят, Григорий Иоганнович, молодых поучить». А чего их учить? Дауге покосился на Гришу. Вон он какой здоровенный и зубастый. Смелости его учить? Или здоровью? А больше ведь, по сути дела, ничего и не нужно. Вот и остаёшься один. Да сотня статей, которые устарели. Да несколько книг, которые быстро стареют. Да слава, которая стареет ещё быстрее.

…неделями, месяцами с отчаянием бьёшься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь, наконец, калитку в стене, и ещё одна глухая стена позади, и ты снова бог, и вселенная снова у тебя на ладони…

— Сумасшедший мир. Дурацкое время, — сказала она устало. — Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа… Весь смысл жизни в работе. Всё время чего-то ищут. Всё время что-то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда ещё нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная. Я не понимаю её. <…> Иногда я думаю, что вы все просто очень ограниченные люди. Вы просто не способны задать вопрос «зачем». — Она снова отпила из бокала. — Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. <…> — Человек — это уже не животное. Природа дала ему разум. Разум этот неизбежно должен развиваться. А ты гасишь в себе разум. Искусственно гасишь. Ты всю жизнь посвятила этому. И есть ещё много людей на планете, которые гасят свой разум. Они называются мещанами. <…> — Всю жизнь ты работал… Всю жизнь ты развивал свой разум, перешагивал через простые мирские удовольствия. — Я никогда не перешагивал через мирские удовольствия, — сказал Дауге. — Я даже был изрядным шалопаем. — Не будем спорить, — сказала она. — С моей точки зрения, ты перешагивал. А я всю жизнь гасила разум. Я всю жизнь занималась тем, что лелеяла свои низменные инстинкты. И кто же из нас счастливее теперь? — Конечно, я, — сказал Дауге. Она откровенно оглядела его и засмеялась. — Нет, — сказала она: — Я! В худшем случае мы оба одинаково несчастливы. Бездарная кукушка… или трудолюбивый муравей — конец один: старость, одиночество, пустота. Я ничего не приобрела, а ты всё потерял. — см. ниже комментарий А. Бритикова

— Жизнь даёт человеку три радости <…>. Друга, любовь и работу. Каждая из этих радостей отдельно уже стоит многого. Но как редко они собираются вместе!

1

— Я, видите ли, не мсье. <…> Я простой советский товарищ. — возможно, неоригинально

	Кое-чего вы уже достигли, Джойс. Вы не хотите быть слугой. Теперь вам осталась самая малость — перестать хотеть быть господином.
	— Жилин

— Слушайте, Джойс, — сказал Иван. — Вот русский мальчик спрашивает, что вы будете делать, когда разбогатеете? <…> — Ладно, — сказал он. — Я знаю, какого ответа ждёт мальчик. Поэтому спрошу я. Мальчик вырастет и станет взрослым мужчиной. Всю жизнь он будет заниматься своей… как это вы говорите… интересной работой. Но вот он состарится и не сможет больше работать. Чем тогда он будет заниматься, этот мальчик? <…> — Я… не знаю, я как-то не думал… <…> Я постараюсь умереть раньше, чем не смогу работать… Брови бармена полезли на лоб, он испуганно оглянулся на Ивана. В полнейшем смятении Юра заявил: — И вообще я считаю, что самое важное в жизни для человека — это красиво умереть! <…> Иван сказал: — Ну, брат, спасибо. Удружил. Этак ты мне всю идеологическую работу развалишь. — Ну почему же? — пробормотал Юра. — Старость… Не работать… Человек должен всю жизнь бороться! Разве не так? — Всё так, — сказал бармен. — Вот я, например, всю жизнь борюсь с налогами. — Ах, да ведь я не об этом, — сказал Юра, махнул рукой и уткнулся в тарелку. Иван <…> неторопливо сказал: — Между прочим, Джойс, очень интересная деталь. Хотя мой союзник по молодости лет не сказал ничего умного, но, заметьте, он предпочитает лучше умереть, чем жить вашей старостью. Ему просто никогда в голову не приходило, что он будет делать, когда состарится. А вы, Джойс, об этом думаете всю жизнь. И всю жизнь готовитесь к старости. Так-то, старина Джойс. Бармен задумчиво поскрёб мизинцем лысину. — Пожалуй, — сказал он. — Вот в этом и разница, — сказал Иван. — И разница, по-моему, не в вашу пользу.

7

	… куда годится человек, к которому и придраться нельзя? У порядочного человека всегда должна быть этакая дырка в способностях, лучше даже несколько, и тогда он будет по-настоящему приятен. Тогда ты точно знаешь, что он не перл какой-нибудь.
	— Юра Бородин

	Раньше главным было дать человеку свободу стать тем, чем ему хочется быть. А теперь главное — показать человеку, каким надо стать для того, чтобы быть по-человечески счастливым.
	— Жилин

	Рыба ищет, где глубже, а человек — где хуже. <…> Здесь всё хорошо. Тревоги учебные, аварии понарошку. А вот кое-где — похуже. Гораздо хуже. Туда и надо идти, а не ждать, пока тебя поведут…
	— Жилин

8

Эйномия. Смерть-планетчики

	… писатели чем-то похожи на покойников: они любят, когда о них либо говорят хорошо, либо ничего не говорят…
	— Юрковский

— Стажёр есть стажёр, — сказал Быков. — Стажёр стажёру рознь, — возразил Юрковский. — Ты тоже стажёр, и я стажёр. Мы все стажёры на службе у будущего. Старые стажёры и молодые стажёры. Мы стажируемся всю жизнь, каждый по-своему. А когда мы умираем, потомки оценивают нашу работу и выдают диплом на вечное существование.

— А ты побольше выдумывай, — посоветовал Быков. — Как это? — А как в романах. «Юная марсианка закрыла глаза и потянулась ко мне полуоткрытыми устами. Я страстно и длинно обнял её». — «Всю», — добавил Юрковский.

— … на Эйномии уже три года функционирует единственная в мире физическая станция по исследованию гравитации. <…> Люди работают там в исключительно сложных условиях. <…> Двадцать пять человек, крепкие, как алмазы, умные, смелые, я бы сказал даже — отчаянно смелые! Цвет человечества! Вот прекрасный случай познакомить мальчишку с настоящей жизнью! <…> И как раз сейчас они собираются произвести интереснейший эксперимент. Они изучают распространение гравитационных волн. Вы знаете, что такое смерть-планета? Скалистый обломок, который в нужный момент целиком превращается в излучение! Чрезвычайно поучительное зрелище! <…> Экипаж «Эйномии» занимался исследованием космических лучей, экспериментальными проверками единых теорий поля, вакуумом, сверхнизкими температурами, экспериментальной космогонией. Все небольшие астероиды в радиусе двадцати мегаметров от «Эйномии» были объявлены смерть-планетами: они либо были уже уничтожены, либо подлежали уничтожению. В основном этим занимались космогонисты и релятивисты. Истребление маленьких планеток производилось по-разному. Их обращали в рой щебня, или в тучу пыли, или в облако газа, или во вспышку света. Их разрушали в естественных условиях и в мощном магнитном поле, мгновенно и постепенно, растягивая процесс на декады и месяцы. Это был единственный в Солнечной системе космогонический полигон, и если возлеземные обсерватории обнаруживали теперь вспыхнувшую новую звезду со странными линиями в спектре, то прежде всего вставал вопрос: где находилась в этот момент «Эйномия» и не в районе ли «Эйномии» вспыхнула новая звезда? Международное управление космических сообщений объявило зону «Эйномии» запретной для всех рейсовых планетолётов.

— Вы же хороший учёный, вы же были папа и мама современной планетологии! Из вас же с детства бил фонтан идей! <…> Что гигантские планеты должны иметь кольца, что планеты могут конденсироваться без центрального светила, что кольцо Сатурна имеет искусственное происхождение <…>. И вы отдали все эти лакомые куски на растерзание всякой макрели, а сами подались в кое-какеры! — Ну что вы! — сказал Юрковский благодушно. — Я всего лишь… э-э… простой учёный… — Были вы простым учёным! Теперь вы, извините за выражение, простой генеральный инспектор.

— Узнаю космогониста по изящным словесам.

9

Бамберга. Нищие духом

— У нас нет воинствующего мещанина. Пройдёт ещё поколение, другое, и их не станет совсем. <…> — Через два поколения, говорите вы? А может быть, через двести тысяч поколений? Снимите наконец розовые очки, Бэла. Вот они вокруг вас, эти маленькие люди. Я не беру авантюристов и сопляков, которые играют в авантюристов. <…> Таких, кого вы сами называете «сознательными» или «тихими», в зависимости от вашего настроения. У них же так мало желаний, что вы ничего им не можете предложить. А того, чего они хотят, они добьются безо всякого коммунизма. Они станут владельцами трактиров, заведут жену, детей и будут тихо жить в своё удовольствие. Коммунизм, капитализм — какое им до этого дело? Капитализм даже лучше, потому что капитализм благословляет такое бытие. Человек же по натуре — скотинка. Дайте ему полную кормушку, не хуже, чем у соседа, дайте ему набить брюшко и дайте ему раз в день посмеяться над каким-нибудь нехитрым представлением. Вы мне сейчас скажете: мы можем предложить ему большее. А зачем ему большее? Он вам ответит: не лезьте не в своё дело. Маленькая равнодушная скотинка. <…> — А человек ведь не скотина. Внушите ему с пелёнок, что самое важное в жизни — это дружба и знание, что, кроме его колыбельки, есть огромный мир, который ему и его друзьям предстоит завоевать, — вот тогда вы получите настоящего человека. <…> Кто-то из ваших деятелей правильно сказал, что идеология маленького хозяйчика представляет для коммунизма бо́льшую опасность, чем забытая теперь водородная бомба. Только <…> для всего человечества опасно мещанство. Потому что в ваших рассуждениях, Сэм, есть одна ошибка. Мещанин — это всё-таки тоже человек, и ему всегда хочется большего. Но поскольку он в то же время и скотина, это стремление к большему по необходимости принимает самые чудовищные формы. Например, жажда власти. Жажда поклонения. Жажда популярности. Когда двое таких вот сталкиваются, они рвут друг друга, как собаки. А когда двое таких сговариваются, они рвут в клочья окружающих. И начинаются весёленькие штучки вроде фашизма, сегрегации, геноцида. И прежде всего поэтому мы ведём борьбу против мещанства. И скоро вы вынуждены будете начать такую войну просто для того, чтобы не задохнуться в собственном навозе.

10

— Разумная храбрость — это катахреза!

— Космогония колец Сатурна не ясна, и я считаю, что моя гипотеза имеет не меньше прав на существование, чем любая другая, более, так сказать, рациональная. Я уже не говорю о том, что всякая гипотеза несёт не только научную нагрузку. Гипотеза должна иметь и моральное значение — она должна будить воображение и заставлять людей думать… — При чём здесь воображение? — сказал Быков. — Это же чистый расчёт. Вероятность прибытия пришельцев именно в Солнечную систему мала. Вероятность того, что им взбредёт в голову разрушать спутники и строить из них кольцо, я думаю, ещё меньше… — Что мы знаем о вероятностях? — провозгласил Юрковский. — Ну хорошо, допустим, ты прав, — сказал Быков. — Допустим, что действительно в незапамятные времена в Солнечную систему прибыли пришельцы и зачем-то устроили искусственное кольцо около Сатурна. Отметились, так сказать. Но неужели ты рассчитываешь найти подтверждение своей гипотезе в этом первом и единственном поиске в кольце? — Что мы знаем о вероятностях?

Издавна так повелось и навсегда, наверное, останется, что каждый нормальный юноша до определённого возраста будет предпочитать драму погони, поиска, беззаветного самоистребления драме человеческой души, тончайшим переживаниям, сложнее, увлекательнее и трагичнее которых нет ничего в мире… О, конечно, он подтвердит, что Лев Толстой велик как памятник человеческой душе, что Голсуорси монументален и замечателен как социолог <…>. Но всё это будут слова, пришедшие извне. Настанет, конечно, время, когда он будет потрясён, увидев князя Андрея живого среди живых, когда он задохнётся от ужаса и жалости, поняв до конца Сомса <…>. Но это случится позже, после того как он накопит опыт собственных душевных движений. — вариант литературофильных трюизмов

На Земле оставались люди, молодёжь, дети. <…> Помочь им входить в жизнь, <…> научить хотеть сразу многого, научить хотеть работать взахлёб. <…> Научить настороженно относиться к опыту бывалых людей, потому что жизнь меняется необычайно быстро. [И т.п.]

12

— Вся беда в том, <…> что наши космоскафы как исследовательские снаряды не выдерживают никакой критики. Они очень тихоходны и очень непрочны. Когда я сижу в космоскафе над Кольцом, мне просто плакать хочется от обиды. Ведь рукой подать… А спускаться в Кольцо нам решительно запрещают. А я совершенно уверен, что первый же поиск в Кольце дал бы что-нибудь интересное. <…> — Он надеется найти на каком-нибудь булыжнике след босой ноги. Знаете, как он работает? Опускается как можно ближе к Кольцу и рассматривает обломки в сорокакратный биноктар. А в это время сзади подбирается здоровенный астероид и бьёт его под корму. Паша надевается глазами на биноктар, а пока он свинчивается, другой астероид…

— На острове Хонсю, — сказал Жилин, — <…> в непроходимом лесу археологи обнаружили систему пещер. В этих пещерах нашли множество первобытной утвари и — что самое интересное — много окаменевших следов первобытных людей. <…> и среди них… <…> След ботинка… <…> Рубчатая подошва, низкий каблук, тупой квадратный носок. <…> — Ну это же утка! — сказал Влчек. — <…> Массовый отлов русалок на острове Мэн, дух Буонапарте, вселившийся в Массачусетскую счётную машину… — Солнечные пятна расположены в виде чертежа Пифагоровой теоремы! — провозгласил Садовский. — Жители Солнца ищут контакта с МУКСом! <…> Следы оставил, конечно, Пришелец, и первый контакт закончился трагически. <…> — Я забыл вам сказать, — сказал Жилин. — Площадь пещеры — сорок квадратных метров. След ботинка находится в самой середине пещеры. <…> И он один. <…> — Н-да, — сказал Садовский. — Баллада об одноногом Пришельце. — Может, остальные следы стёрты? — предположил Влчек. — Абсолютно исключено. <…> — Значит, так, — сказал Быков. — Пришелец был одноногий. Его принесли в пещеру, поставили вертикально и, выяснив отношения, съели на месте. <…> — Возможно, он был инвалид? — предположил Горчаков. — Одну ногу могли съесть сразу, — сказал Садовский.

О повести

• см. Борис Стругацкий, соотв. главу «Комментариев к пройденному», 1999

… каждый рассказ имеет самостоятельный сюжет, вполне законченный, а степень их связи может быть не большей, чем связь серии конан-дойлевских рассказов о Шерлоке Холмсе. Плохо другое — авторы очень произвольно и в высшей степени неудачно попытались их объединить фигурой Юры Бородина, <…> отправляющегося на планету Рея к месту своей первой работы. <…> Написана повесть умно и талантливо, но как-то торопливо и фрагментарно. Поэтому, всё время хочется назвать её рукописью, а не книгой <…>. Но нет никакого сомнения, что книга обязательно будет, что она должна быть! Во-первых — неудачно название «Стажёр». Юра Бородин безликий «голубой герой», не имеющий собственного лица, так как он не участвует в действии и его характер не может раскрыться перед читателем. Но он также и не является теми глазами автора и читателя, которыми мы наблюдаем совершающиеся события. Да он, кроме того, никакой и не стажёр — он лишь случайный пассажир, участвующий в экспедиции генерального инспектора Межпланетных путей сообщения. <…> Если Быков и Крутиков только постарели, то Юрковский ещё и литературно вырос. Это очень яркий герой, с очень сложным и одновременно цельным характером, и это большая удача авторов. <…> Реализация завтрашнего дня в снижении романтики Космоса <…> в повести Стругацких очень удачна. Но всё же какая-то специфика должна остаться. Пусть на Марсе, «на дворе», температура «81 градус мороза». Но вряд ли возможны на космических кораблях «этажерки», «книги» и едва ли не «комоды» и «самовары».

— Кирилл Андреев, внутренняя рецензия, сентябрь 1961

Раздражает нарочитое благородство, наигранная скромность, демонстративно грубоватая мужественность. <…> Словечко «кадет», которым Юрковский надоедливо величает стажёра Жилина, звучит в XXII в. почти так же, как звучало бы в устах Юрия Гагарина какое-нибудь «поелику» или «припадая к стопам». <…> Стругацким лучше удаётся не прямое изображение человека, а косвенная характеристика «идеи человека» — через окружающий мир. <…> Мещанка появляется в начале и в конце повести. Эта композиционная рамка ненавязчиво вводит осколок прошлого в будущее. Мещанин не сможет открыто выступать под флагом индивидуализма, он попытается говорить от имени людей. Коммунизм, мол, в конце концов для того и строится, чтобы люди перестали изнурять себя. Для мещанина это значит — тешить себя безбедным, комфортабельным, изящным существованием. Мещанке пытаются объяснить разницу <…>. Но эти рационалистические эмоции отскакивают от её софизмов <…>. Цинично, бессильно и — жизненно. Не потому, что мещанин таким вот и останется (может быть, через сто лет его всё-таки не будет?), а потому, что здесь гиперболизация зла — форма протеста и отрицания — и отрицания не головного, как часто получается у Стругацких, но и не только эмоционального. История ведь продемонстрировала невероятную приспособляемость мещанства. Глубоко эмоциональная тревога придаёт предупреждению о мещанине ту живую конкретность, которая меньше удаётся Стругацким в утверждении, в изображении положительных героев.

— Анатолий Бритиков, «Русский советский научно-фантастический роман», 1969

	Бичуя устами своих героев мещан XXI века, Стругацкие, конечно, действовали в духе времени <…>. Для Стругацких <…> критика мещанства в первую очередь связывалась с утопическим идеалом <…> «нового человека». В «Стажёрах» <…> мещане для героев всегда «другие» — некая аморфная масса, с трудом поддающаяся воспитанию и, к сожалению, многочисленная.
	— Вячеслав Сербиненко, «Три века скитаний в мире утопии», 1989

Таким образом творчество Стругацких перешло границу между утопией и научной фантастикой, как я её понимаю. Другое дело, что оно ещё «стояло над ней, расставив ноги». Ибо то, что с помощью мира утопии авторы хотели решать интересующие их вопросы, что этот мир ушёл с первого плана, ещё не означало, что он перестал быть именно миром утопии, которому автор не отказывает в доверии, миром вполне правдоподобным и возможным для осуществления…

— Войцех Кайтох, «Братья Стругацкие», 1992

Когда гибнут Юрковский и Крутиков, смерть их выглядит как «триумфальная гибель» эпических героев древности. Тяжёлое время, наполненное ампирным духом, умирает с ними. <…> Как художественное произведение повесть в значительной степени держится именно на стиле, на «хемингуэевском лаконизме», поскольку ей дана очень рискованная сюжетная конструкция. <…> Каждая остановка — отдельная картинка, растянутая во времени, отдельный самостоятельный сюжет. <…> эту мозаику всё-таки скрепляет единая сюжетная константа — мотив путешествия. Оттого повесть становится похожей на записки средневекового паломника или миссионера, на «хождение ко святыням», записанное потом в подробностях.

— Дмитрий Володихин, Геннадий Прашкевич, «Братья Стругацкие», 2011