Страна багровых туч

«Страна багровых туч» — дебютный роман (повесть) братьев Стругацких, написанный 1952—1957 годах и опубликованный в 1959. Положил начало циклу о предыстории Мира Полудня. Процитирован в «канонической» редакции, исправившей цензуру.

Цитаты

	… посоветовал [ему] не сходя с места побриться под угрозой немедленного уничтожения… — один из черновиков
	— Борис Стругацкий, «Экипаж „Хиуса“», 1956

Часть первая. Седьмой полигон

Французский искусственный спутник установил на Венере область повышенной ионизации. <…> Оказалось, что область сверхвысокой ионизации, занимающая примерно полмиллиона квадратных километров, фиксируется периодически на определённом участке поверхности <…>. Если ионизация вызвана радиоактивным излучением, то источником его могли быть только радиоактивные руды неслыханной концентрации. Название «Урановая Голконда» напрашивалось само собой. <…> В отношении тяжёлых активных элементов человечество всё ещё оставалось на голодном пайке. <…> Чисто академический научный интерес к Венере дополнился интересом более практическим. — Экипаж «Хиуса»

Создание «абсолютного отражателя» было первым реальным достижением новой, почти фантастической науки — мезоатомной химии, химии искусственных атомов, электронные оболочки в которых заменены мезонными. <…> «Хиус» — комбинированный планетолёт: пять обычных атомно-импульсных ракет несут параболическое зеркало из «абсолютного отражателя». В фокус зеркала с определённой частотой впрыскиваются порции водородно-тритиевой плазмы. Назначение атомных ракет двоякое: во-первых, они дают «Хиусу» возможность стартовать и финишировать на Земле. Фотонный реактор для этого не годился — он заражал бы атмосферу, как одновременный взрыв десятков водородных бомб. Во-вторых, реакторы ракет питают мощные электромагниты, в поле которых происходит торможение плазмы и возникает термоядерный синтез. Очень просто и остроумно: пять ракет и зеркало. Кстати, уродливая пятиногая черепаха, которую Быков видел в кабинете Краюхина, — это, оказывается, макет «Хиуса». — На пороге

— Я очень люблю Землю. Очень! Ты, наверное, думаешь, что все межпланетники — убеждённые небожители. Неверно. Мы все очень любим Землю и тоскуем по голубому небу. Это наша болезнь — тоска по голубому небу. Сидишь где-нибудь на Фобосе. Небо бездонное, чёрное. Звёзды, как алмазные иглы, глаза колют. Созвездия кажутся дикими, незнакомыми. И всё вокруг искусственное: воздух искусственный, тепло искусственное, даже вес твой и тот искусственный… Быков слушал не шевелясь. — Ты этого не знаешь. Ты не спишь только потому, что чувствуешь себя на пороге: одна нога здесь, другая там. А вот Юрковский сейчас сидит и стихи пишет. О голубом небе, об озёрных туманах, о белых облаках над лесной опушкой. Плохие стихи, на Земле в любой редакции таких стихов — килограммы, и он это прекрасно знает. И всё-таки пишет. — там же

— Дауге

… выразительно играл мускулами: <…> — Я совершенно здоров. И я приложу максимум усилий к тому, чтобы о вас, дружочек, этого бы не сказал даже самый скверный ветеринар! — Будни

— Костюм этот, разумеется, не шьётся и даже не штампуется. Его отливают в готовом виде, вот таким, каков он сейчас, с заранее намеченными отверстиями и карманами для приборов, продовольствия и прочего. Силикетовый слой двойной, причём ориентация молекул одного слоя перпендикулярна по отношению к ориентации молекул другого. — Испытание огнём

Взгляд его упал на газету, которую он так и не удосужился просмотреть сегодня. «Смелее внедрять высокочастотную вспашку» — передовая. «Исландские школьники на каникулах в Крыму», «Дальневосточные подводные совхозы дадут государству сверх плана 30 миллионов тонн планктона», «Запуск новой ТЯЭС мощностью в полтора миллиона киловатт в Верхоянске», «Гонки микровертолётов. Победитель — 15-летний школьник Вася Птицын», «На беговой дорожке 100-летние конькобежцы». Быков листал газету, шелестя бумагой. «Фестиваль стереофильмов стран Латинской Америки», «Строительство Англо-Китайско-Советской астрофизической обсерватории на Луне», «С Марса сообщают…» Быков просмотрел газету, подумал и, сложив, сунул в карман куртки. Это надо взять с собой. Это дыхание Земли, могучий пульс родной планеты, который хочется ощущать и в далёком рейсе. Символ… — «Как аргонавты в старину…»

Часть вторая. Пространство и люди

— Какая величественная красота! «Открылась бездна, звезд полна!» <…> Вокруг Солнца — корона, как жемчужное облако! Ну скажите же мне, почему я не поэт? — Юрковский встал в позу и начал: — «Бездна чёрная…» — «Бездна жгучая»… — Сигнал бедствия

— Причалила ракетка с «Циолковского». Межпланетное такси, изволите видеть. <…> Быков сделал неосторожное движение, пролетел, <…> ударился о потолок и, растопырив руки, устремился вниз. Дауге схватил его за ногу и, ловко дёрнув, привел в нужное положение. — Успокойся, ангел небесный, не надо волноваться… Помнишь формулу — эм вэ квадрат пополам? Так вот, хорошо, что хоть пополам, а то раскроил бы ты сейчас свою буйну голову. — Венера с птичьего полёта

Планетолёт висел над громадным, тускло освещённым туманным куполом. Сероватые тени ползли по блестящему оранжевому полю, медленно сближались и расходились, свивались в кольца и разрывались на неверные исчезающие пятна. <…> тончайшие розовые, желтые и серые дымчатые ленты переплетались между собой, но не смешивались; то ясные и отчётливые, то затянутые однообразной рыжей дымкой… Вот она какая, Венера, «самая страшная планета в Солнечной системе»! Быков понял, что движения цветных теней, такие незначительные на расстоянии в несколько тысяч километров, есть не что иное, как чудовищные по мощности и скорости изменения в атмосфере — бури, тайфуны, смерчи, которым на Земле нет никакого подобия. — там же

Часть третья. На берегах Урановой Голконды

	Вообще назначение человека — превращать любое место, куда ступит его нога, в цветущий сад. — Красное и чёрное
	— Дауге

Быков выключил двигатель и с трудом снял руки с пульта управления. В смотровой люк снова заструился красноватый свет, показавшийся теперь прекрасным. В наступившей тишине торопливо и чётко застрекотали счётчики радиации. <…> Юрковского долго не могли найти под грудой развалившихся ящиков. Он был без сознания, но сразу пришёл в себя и, открыв глаза, осведомился: — Где я? <…> Богдан серьёзно сказал: — В «Мальчике». «Мальчик» — это такой транспортёр… — К чёрту подробности! На какой планете? — Поразительная способность — в любых условиях цитировать бородатые анекдоты , — злобно проговорил Дауге. Он сидел, <…> с отвращением рассматривая содержимое шлема, лежащего на коленях. — Вот они, твои бутербродики! Все здесь… — Венера показывает зубы

В жизни ещё слишком много прозы, чтобы заниматься поэзией, а из каждых десяти романтиков девять не стоят скорлупы от съедаемых ими яиц… — там же

Уходят из гавани Дети Тумана, Уходят. Надолго? Куда? Ты слышишь, как чайка рыдает и плачет, Свинцовую зыбь бороздя, — Скрываются строгие чёрные мачты За серой завесой дождя… В предутренний ветер, в ненастное море, Где белая пена бурлит, Спокойные люди в неясные зори Уводят свои корабли. Их ждут штормовые часы у штурвала, Прибой у неведомых скал, И бешеный грохот девятого вала, И рифов голодный оскал, И жаркие ночи, и влажные сети, И шелест сухих парусов, И ласковый тёплый, целующий ветер Далеких прибрежных лесов. Их ждут берега четырёх океанов, Там плещет чужая вода… — День рождения

Трепещущая масса двигалась сторонами, охватывая транспортёр огромным полукольцом. Длинные рукава, выброшенные вперёд, словно ощупывали почву. Мерцающий лиловый туман поднимался над всем этим шевелящимся красным ковром. В наушниках гудела далёкая Голконда, раздавался ровный скрипящий шорох: багровый поток волочил за собой камни, осколки валунов. — Удивительно похоже на живое существо, — пробормотал Дауге. <…> Юрковский сердито пыхтел, орудуя клинком. Нож легко входил в упругую массу, но она сразу смыкалась за ним. Геолог, рассвирепев, рвал и кромсал плотный трепещущий студень. Наконец ему удалось отделить толстый красный кусок. Густо повалил светящийся газ. Юрковский выпрямился, откатил кусок ногой подальше — на чёрном песке ярко засветилось красное пятно. Сзади загремело. <…> Быков успел заметить, что огненные щупальца уже окружили транспортёр, сомкнувшись метрах в трёхстах от него. Они образовали почти правильное кольцо. <…> Дауге уже шёл, волоча по земле за ремень металлический бачок-контейнер для радиоактивных образцов. <…> Быков поглядел под ноги и увидел, что отрубленный кусок плёнки расплылся звездой, выбросив длинные тонкие отростки в сторону красного ковра. <…> Вокруг «Мальчика» медленно, но заметно смыкалось кольцо красной плёнки. Багровая масса наползала со всех сторон, подбираясь к центру страшного подземного взрыва, который сжёг «Мальчика» и где сейчас громоздились глыбы вывороченного оплавившегося камня. — Последнее слово Голконды

Лечь нельзя! Гришу надо донести. <…> И все люди, и вся огромная далёкая страна. Как много людей ждёт их! Значит, они нужны многим, очень многим… Ждут! Хуже всего на свете ждать и догонять. Их ждут, они догоняют. Они догоняют уходящую жизнь, и им нельзя лечь. Надо идти, потому что их ждут, потому что они нужны, потому что они ещё вернутся сюда — обязательно вернутся! — потому что <…> лучше всего на свете — это жить. Надо идти потому, что они дойдут, наверняка дойдут, без всякого сомнения дойдут, и будет очень обидно, если они лягут здесь и заснут… хотя они могли дойти. Это будет ужасно обидно. И поэтому надо. — Сто пятьдесят тысяч шагов

— Это бактерии. Колонии бактерий. Но не наших бактерий. Другая жизнь… небелковая жизнь. Живут за счёт излучений. <…> Они собираются вокруг места, где должен произойти атомный взрыв, — продолжает Юрковский. — Собираются в кольцо… красное кольцо… и ждут. «Мальчик» попал на такое место. <…> А они чуют, где должен быть взрыв, собираются и ждут… Продукты распада очень активны… они лакомятся… — там же

… Юрковский хрипло выкрикивал, глотая слова: — Подлая! Мы ещё вернёмся… Придем сюда! За смерть нашу, за муки… отплатишь! Проклятая планета!.. Будешь работать на нас, на людей Земли, давать свет, жизнь… Закуём в сталь, в бетон! Будешь работать! — там же

О романе

Повесть написана очень интересно, ярко, динамично, читается без отрыва. [Авторы] обнаружили безусловный литературный талант. <…> Пожалуй, я ещё не встречал в нашей литературе столь убедительного рассказа о чужой планете. Читатель не ошибётся, а сразу же почувствует себя перенесённым в далёкий и совершенно иной, чем на Земле, мир. <…> Если же добавить к этому напряжённый сюжет с постоянно возникающими загадками (причём эти загадки — природные, разрешение которых влечёт за собой всякий раз расширение научного кругозора читателя, а не надуманные детективные условности), а также то, что люди даны с запоминающимися характерами, живые, то становится очевидным, что повесть «Страна Багровых Туч» — одна из редких удач научно-фантастической литературы <…>. Мне не кажется, как то рекомендует М. Ложечко, что в повесть надо вводить ещё какую-нибудь интригу (любовную или упаси бог — шпионскую). Повесть и без того достаточно динамична и увлекательна <…>. Тема же борьбы с природой и проникновения в её первозданные тайны дана [авторами] так сурово и сильно, что секреты обычно придурковатых «агентов» или прочих диверсантов, разгадка которых составляет главную линию столь многих у нас вещей приключенческого жанра, кажутся жалкими и неувлекательными. Великая трудность завоевания Космоса умно и ярко показана в повести. В этой трудности и есть подвиг соревнования с другими исследователями и уважение, почти преклонение перед героизмом павших. Поэтому мне не представляется нужным, как то советует М. Ложечко, усиливать тем или иным путём показ соревнования с другими странами — оно проявляется само собой, без навязчивого подталкивания читателя, который видит, что каждый полёт планетолёта <…> — это подвиг, требующий и отборных людей, и готовности к страшной гибели. <…> Советские межпланетники заметно походят на грубых и невоспитанных межпланетников американских <…>. Эта черта — явное подражание и её надо обязательно изничтожить.

— Иван Ефремов, внутренняя рецензия для «Детгиза», 5 мая 1958

Лаконизм в описании социального и технического прогресса свидетельствует, что Стругацкие, отдавая долг идеологическим клише тогдашней НФ, всерьёз решали в своей первой большой книге совсем другую задачу. Из весьма многообразной системы утопических прожектов их внимание приковала одна, основополагающая идея — идея «нового человека». Эта идея не только всецело определила пафос их раннего творчества, но и в дальнейшем сохранила значение едва ли не ведущей и самой постоянной темы.

— Вячеслав Сербиненко, «Три века скитаний в мире утопии», 1989

• см. Войцех Кайтох, «Братья Стругацкие», гл. I, 1993

	Характер главного героя вырос из нескольких удачно подобранных мелочей; он выглядит правдоподобно и живо, но когда Стругацкие, пытаясь углубить его, пускаются в психологизирование, это лишь утяжеляет текст.
	— Дмитрий Володихин, Геннадий Прашкевич, «Братья Стругацкие», 2011

Аркадий Стругацкий

• см. письмо Борису Стругацкому 23 февраля 1953

В 1956 году, только демобилизовавшись из армии, в которой прослужил пятнадцать лет, я был у брата в Ленинграде. Помню, мы шли по Невскому и дружно ругали нашу фантастику. В тот год одновременно вышли четыре книги о полёте на Венеру. И герои, и ситуации в них были настолько выспренны и однообразны, что казалось, будто все эти книги написаны одним автором. Жена моя <…> сказала, что мы оба болтуны, только и умеем, что критиканствовать. <…> И тут же мы приняли решение: а что, в самом деле. Так мы начали работу, и в скором времени появилась «Страна багровых туч».

— «Румата делает выбор», 1974

	Согласно семейному преданию первую фантастическую повесть мы с братом сочиняли на спор, подзадоренные моей женой, которая выразила сомнение, в состоянии ли мы написать интересно про путешествие на Венеру. Как человек военный я поставил жёсткие сроки — так родилась «Страна багровых туч».
	— интервью Всеволоду Ревичу конца 1980-х

Борис Стругацкий

«Страна багровых туч» — наш первенец, неуклюжий, корявый и нелюбимый. Чистовик этой повести был закончен в апреле 1957 года, на протяжении двух мучительных лет он подвергался разнообразным вивисекциям в редакции тогдашнего московского Детгиза, рецензенты рвали его в клочья, редакторы резали по живому, а мы — авторы совсем ещё молодые и абсолютно неопытные — рыдали друг другу в жилетки, кляли свою судьбу, но выполняли все спускаемые нам указания, потому что уж ОЧЕНЬ хотелось нам увидеть наше детище опубликованным. В результате мы получили то, что получили: типичную повесть переходного периода, обремененную суконной назидательностью и идеологическими благоглупостями Фантастики Ближнего Прицела и в то же время не лишённую занимательности, выдумки, подлинной искренности и наивного желания немедленно, сейчас, создать нечто, достойное пера Уэллса или хотя бы Беляева. Повесть, надо сказать, произвела впечатление на тогдашнего читателя (в том числе и на зарубежного!). Было время, когда мы даже гордились ею, но это время, быстро миновало. (Достаточно сказать, что на русском языке мы не переиздавали её с 1969 года.) И в настоящее собрание мы решились вставить её лишь, как говорится, под давлением общественности. <…> действие повести разворачивается как раз в девяностых годах нашего века — и практически ничего, ну ничегошеньки в повести не похоже на то, что реально окружает сегодня её читателя! <…> Пусть повесть эта остаётся в фантастике как некий уродливый памятник целой эпохе со всеми её онёрами — с её горячечным энтузиазмом и восторженной глупостью; с её искренней жаждой добра при полном непонимании, что же это такое — добро; с её неистовой готовностью к самопожертвованию; с её жестокостью, идеологической слепотой и классическим оруэлловским двоемыслием. Ибо это было время злобного добра, жизнеутверждающих убийств, «фанфарного безмолвия и многодумного безмыслия». И это время не следовало бы вычёркивать из социальной памяти. Самое глупое, что мы можем сделать,— это поскорее забыть о нём; самое малое — помнить об этом времени, пока семена его не истлели.

— «К читателям», апрель 1992

• см. соотв. главу «Комментариев к пройденному», 1999

1960-е

	… в книге есть стиль — быть может, не всегда самостоятельный, но бесконечно далёкий от того серого, стёртого до полной безликости языка, почти обязательного для нашей приключенческой литературы;..
	— Кирилл Андреев, рекомендация для принятия Стругацких в Союз писателей СССР, 1960

	Повесть «не дотягивает», ибо события в Стране багровых туч лишь повторяют то, что много раз — и с большей силой! — происходило на Земле.
	— Валентина Журавлёва, «Два закона Жюля Верна»

У Стругацких Венера — место действия, где работают обыкновенные советские люди. И задача в том, чтобы показать не Венеру, а людей. <…> В литературном космосе уже были сотни первооткрывателей, сотни раз описывалось отбытие с Земли, приближение к планете, изумление открытия. И Стругацкие <…> сделали следующий шаг — начали писать об открытом космосе, куда по стопам героев пришли рядовые труженики. Авторы нашли своего героя, нашли стиль и язык, этому рядовому герою соответствующий. У Стругацких есть литературное лицо. И уже наметилась опасность стилизации, подражания самим себе, найденному стилю…

— Георгий Гуревич, «Широкий поток»

	Уже первой своей повестью Стругацкие внесли в советскую фантастику нечто новое — углубленный психологизм, внимание к человеческой индивидуальности.
	— Ариадна Громова, «Герои Далёких Радуг: Заметки о творчестве Стругацких»