Вале́рий Переле́шин (настоящие имя и фамилия Вале́рий Фра́нцевич Сала́тко-Петри́ще, в монашестве Герман; 1913—1992) — русский поэт, переводчик, журналист, мемуарист «первой волны» эмиграции. [1]
Родился в Иркутске. В 1920 году эмигрировал с матерью в Харбин. Первые стихи были опубликованы в 1928 году. В 1932 году вместе с Лариссой Андерсен и другими молодыми поэтами, жившими в Харбине, входил в возглавляемое Алексеем Ачаиром литературное объединение «Чураевка». В 1938 году принял монашеский постриг под именем Герман в Казанско-Богородском монастыре в Харбине. В 1953 году переселился в Бразилию.
Июльский зной изнемождённый
И так колышется, плененный
В безостановочных шелках,
И каждое твоё движенье
И каждый мимолетный жест
Так помнят о грехопаденьи,
Что даже голуби в смущеньи
Взлетают на соборный крест.[3]
— «Лето», 1934
Всё рассчитано, взвешено, сжато;
Неусыпно тебя берегут
Календарные верные даты,
Расписанья часов и минут. Пароходиком, втиснутым в шлюзы, Ты вдоль жизни судьбою несом, Но под голос то ветра, то музы Ты тоскуешь совсем об ином.
Ах, ты жаждешь концы перепутать,
Обмануть календарную власть,
Отступить, ошибиться в минутах,
Опоздать, оступиться, упасть,[3]
— «Рок», 1935
На скудные доли я сердце мое не дроблю,
Россия, Россия, отчизна моя золотая:
Все страны вселенной я сердцем широким люблю,
Но только, Россия, одну тебя больше Китая. У мачехи ласковой — в желтой я вырос стране, И желтые кроткие люди мне братьями стали; Здесь неповторимые сказки мерещились мне И летние звезды в ночи для меня расцветали. <...>
И вдруг опадают, как сложенные веера,
Улыбки и сосны, и арки… Россия, Россия!
В прохладные эти, задумчивые вечера
Печальной звездою восходит моя ностальгия.[4]
— «Ностальгия», 1943
Рога и клювы, гривы и чешуи Вобрал и я ― и, как на полотне, Всю ложь и низость, некогда чужую, Я нахожу ожившими во мне.
У глаз моих зрачки чужие, волчьи,
В моих движеньях ― обозленный слон.
Но знаю: вдалеке проходишь молча
Ты, некогда изгнавший легион…[3]
— «Химера», 21 апреля 1944 (Шанхай)
Он извлёк из огнятопазы
Красноватые, чуть в дыму…
Застывающие алмазы
Полюбились еще ему. Разноцветными веерами Краски ринулись в пустоту: Веществом набухало пламя, Охлажденное на лету.
И сказал архангел холодный:
«Всеблагой, премудрый Отец,
Я не хищник и не бесплодный
На чужое жадный скопец. ― Эти камни созданы мною ― Их сапфирами я зову: Море будущее ― земное ― Да воспримет их синеву.
Вот прозрачные аметисты
И ласкающий хризолит,
Где как будто с зеленью чистой
Луч полдневного солнца слит. Сердце, сердце, шире излейся, Расточи без счету дары: Вот огромные глыбы гнейса И граниты земной коры.
О, скупое сердце Сатурна,
Непочатая глубина,
Опрокинься теперь, как урна,
Обнажись до самого дна!»[3]
— «Кассиил» («Поэма о мироздании»), май 1944, Шанхай
Когда взойду к заоблачной вершине,
Светило дня опять увижу с гор:
Мне запретил Рабиндранат Тагор
Прервать подъем на первой половине. <...> Там, наверху, ни братьев, ни врагов, Ни женских рук, ни хрупких очагов, А сколько раз я жаловался Богу
На жизнь мою в бессолнечной стране,
На плен земной: за душу-недотрогу
Винил Его. А ночь была во мне.[6]
— «Путь» (из книги стихов «Изъ глубины воззвахъ»), 14 октября 1977
Где сплетены сверхчувственные рати,
Создателя незыблемый оплот ―
И полумрак, и юношеский пот,
И духота испаханной кровати...[7]
Вы пламенно защищаете новое «кривописание» (мой термин) даже после того, как оно полувековым опытом скомпроментировано насквозь. «Всё» – «все», «мир» – «мiр» – слова употребительнейшие – при правописании сохраняли свою особность, а теперь такая дурость получается, что в своем переводе «Дао-дэ-цзина» я и сам не всегда помню, где «мир», а где «мiр». В редчайших случаях бывает еще «мiро», при склонении совпадающее с «миром» и «мiром». Реформировали русское правописание на криво… людишки, пропитанные революционным душком.[8]
— из письма П. П. Лапикену, 14 февраля 1975
Случайную цезуру (то есть, то нет) считаю признаком разгильдяйства. И ведь я не родился с этими убеждениями, а «вынянчил» их за много лет опыта и живейшего интереса к сонету. Цезура – эстетический эффект, испытанный и безошибочный. 99.9% сонетов с цезурой лучше, чем без цезуры. А приведенный выше сонет требует нарушения цезуры – именно как нарушения, а не как «шатай-валяй». Устранение цезуры вообще увеличивает не «свободу», а вялость стиха. И кто сказал, что цель поэта – свобода? Это «козырь» митинговых ораторов, а не поэтов. Всяких-разных ильичей, старых и новых.[8]
— из письма П. П. Лапикену, 9 марта 1975
«Любители чистой поэзии». Да где они? Правда, и сейчас не перевелись ослы, которые считают, что если воспевается «нормальная» любовь (он, она, ночь, луна), то все в порядке, муза остается благонравной. Над этим «благонравием» я здорово издеваюсь – не только в «Ариэле», но и в той тонне сонетов, которую сейчас для Вас переписываю (осталось еще… полтора года сонетотворчества) и которую пошлю Вам в свое время тяжелым пакетом по морю.[8]
— из письма П. П. Лапикену, 18 марта 1975
Бесконечно радует меня Ваше внимательное отношение к моим «поэтическим поползновениям». Вы «ведете себя» так, как будто эти стихи написал кто-нибудь из уже канонизированных: ну, скажем Анненский или Гумилев. «Повезет» ли мне хотя бы на столько же, не знаю. Надежды в общем есть: и больше всего потому, что я стремлюсь к поэзии вневременной и внепространственной (в скобках: вечной). Даже книга «С горы Нево» была известной уступкой «духу времени», и это моя самая политическая книга. Современная, но не равносильная измене моим основным правилам, ибо и в ней я смотрю на Россию и на себя как бы издали, как бы через много десятилетий.[8]
— из письма П. П. Лапикену, 24 марта 1975
Над статистическим методом в языкознании постоянно издеваюсь. Совсем глупо выходит, когда его применяют к оценке поэтических произведений. Что следует из того, что у Державина спондей на первой стопе ямба встречается втрое чаще, чем у Надсона? Моя ссылка на численную неуклюжесть слова мир основана на том, что у меня в стихах это слово встречается постоянно, чуть ли не в каждом стихотворении, и я вынужден писать «мiр» или «мир», смотря по смыслу. Иначе слово мир станет запретным, как лишенное определенного содержания. И, когда я пишу по новому правописанию, избегаю ставить местоимение «все» в начале фразы. А как Вы предполагаете подать знаменитую фразу Марины Цветаевой: «Волошин… миротворец и мiротворец»? Чеховское издательство в данном случае не посягнуло на старое правописание. Хвалю их (его?) за это.[8]
— из письма П. П. Лапикену, 14 апреля 1975
В Поэме без предмета я рассказываю о своем монашестве и священстве более обстоятельно, чем в «Двух полустанках», тема которых – не моя автобиография. В 1939 году я исхлопотал перевод в пекинскую епархию и уехал в Пекин. Архиепископ Виктор сделал меня сначала иеродиаконом, а потом иеромонахом. После загадочной смерти архимандрита Нафанаила (Поршнева, не Васеньки Львова) я стал мишенью для обстрела со стороны тех же кругов, которые добивались устранения о. Нафанаила. Отчасти я сам сыграл им в руку (приключения с мальчишками) – и был переведен в Шанхай, то есть в Вавилон, который почему-то должен был помочь мне стать на путь истинный. Не помог, ясное дело. Когда война кончилась, я уже обретался в комнате с цементным полом в доме г-жи Сатковской, но еще служил в церкви святой мученицы Софии при женской гимназии Лиги Русских Женщин. Вскоре после этого произошел раскол: еп. Иоанн сначала подчинился решению архиепископа Виктора восстановить связь с московской патриархией, а потом взял свое решение обратно. Приехавший в Шанхай архиепископ Виктор был арестован и три дня провел в китайской тюрьме с уголовниками. Вызволило его оттуда советское посольство. Начальство женской гимназии высказалось за епископа Иоанна. Тогда я оставил в алтаре письмо о том, что я запрещаю кому бы то ни было совершать богослужения в домовой церкви св. Софии без прямого распоряжения архиепископа Виктора. И антиминс унес к себе домой.
А в личной жизни происходили другие события. Приглянулся мне в ту пору юноша-книготорговец Лю Син (или Лю Тянь-шэн). Кажется, он влюбился в меня еще больше, чем я в него. Но приходить ко мне он мог только по субботам. И после таких ночей с ним я шел совершать литургию. Чуть ли не в первый же раз я сказал самому себе: «Валерий, в недалеком будущем ты потеряешь право совершать литургию».[8]
— из письма П. П. Лапикену, 23 июля 1975
В «НРС» от 27 июля напечатано «интервью» Иваска с моей серостью.[9] Нахожу, что «беседа по почте» получилась очень содержательная: тут изложено все мое «учение о поэзии и поэтике». Молодец Иваск. Правда, он приписал мне и то, чего я не думаю: в частности, любовь к «позднему Мандельштаму». Это его любовь, а для меня Мандельштам ограничивается «Камнем» и «Тристиа». Далее, вместо моих стихов, которые должны были сопровождать «интервью», напечатаны довольно посредственные стишки Мишки Волина. И моя фотографическая карточка (встреча с химерами на колокольне собора Парижской Богоматери) не помещена. Однако, это мелочи.[8]
...он преподавал в русской духовной миссии в Пекине, но вскоре уехал в Шанхай, где сблизился с русскими поэтами. Поступив переводчиком в отделение ТАССа, Перелешин вскоре отказался от монашества и даже получил советский паспорт. В 1950 году он решил переехать на жительство в США, но оттуда его выслали за попытку “создания китайской коммунистической партии”. Впоследствии запрет на въезд в США снял лично Генри Киссинджер. В 1952 году Перелешин окончательно поселился в Бразилии.
В совершенно новом мире, без всякой русской языковой среды, этот удивительный человек кем только не работал — и преподавателем, и продавцом в ювелирной лавке… С 1967 года его стихи вновь начинают появляться на страницах эмигрантских газет и журналов русского зарубежья.
Это был своего рода культурный шок. Перелешин вернул в русскую литературу мастерство сонета. Его сравнивали с Вячеславом Ивановым, зача-стую отдавая предпочтение Перелешину. Снова стали выходить книги стихов. Всего их вышло тринадцать.[10]
— Виктор Леонидов, Опрокинутый век, 1999 г.
Некоторую оторопь в кругах эмиграции вызвали воспоминания Перелешина “Два полустанка”, частично опубликованные у нас. Но Валерий Францевич пошёл ещё дальше и, вслед за этим, поместил в канадском русском журнале “Современник” часть своей огромной “Поэмы без предмета”, где его мемуары были поданы онегинской строфой.[10]
↑Иногда полное имя поэта публиковалось как Валерий Францевич Перелешин, однако все свои произведения — стихотворения, переводы, статьи, рецензии, письма — он подписывал «Валерий Перелешин», а отчеством пользовался только в контексте своей настоящей фамилией (в документах, почтовых адресах и т. п.).
↑ 12Валерий Перелешин в книге: Русский экспрессионизм (история, теория, практика). — М.: ИМЛИ, 2005 г.
↑ 12345Валерий Перелешин. Три родины: Стихотворения и поэмы. Том 1. – М.: Престиж Бук, 2018 г.
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе