Зной — сильный жар от солнца, раскалённого воздуха и землми; безветрие, удушливая жара среди лета; солнечная припёка. В переносном значении иногда — пылкая страсть, излишняя экспансивность, восточный колорит.
Да хвалится брат униженный высотою своею, а богатый — унижением своим, потому что он прейдёт, как цвет на траве. Восходит солнце, настает зной, и зноем иссушает траву, цвет её опадает, исчезает красота вида её; так увядает и богатый в путях своих.
Свет же в зное дает всем качествам силу, так что все становится приятным и исполненным блаженства: зной без света для прочих качеств бесполезен, он даже погибель для доброго, злой источник; ибо все погибает в яростности зноя. Таким образом, свет в зное — живой родник, куда входит Дух Святой, в яростность же зноя не входит; но зной делает свет подвижным, так что он течет и движется, как это видно зимой, когда свет солнца хотя и падает на землю, но лучи солнечного зноя не могут достигнуть почвы, и потому никакие плоды не растут.
— Якоб Бёме, «Аврора или Утренняя заря в восхождении» (глава 1), 1612
Я стал подыматься на Безобдал, гору, отделяющую Грузию от древней Армении. Широкая дорога, осененная деревьями, (извивается около горы. На вершине Безобдала я проехал сквозь малое ущелье, называемое, кажется, Волчьими воротами, и очутился на естественной границе Грузии. Мне представились новые горы, новый горизонт; подо мною расстилались злачные зеленые нивы. Я взглянул еще раз на опаленную Грузию и стал спускаться по отлогому склонению горы к свежим равнинам Армении. С неописанным удовольствием заметил я, что зной вдруг уменьшился: климат был другой.
— Александр Пушкин, «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года», 1835
― О! наши северные женщины! <...> Надобно видеть их там! Там ― это зной, это ад, это что-то такое, что мы, люди севера, даже понять не можем, не испытавши лично там, на месте! Но зато, раз на месте, мы одни только и можем оценить южную женщину! Знаете ли вы, что только южная женщина умеет целовать как следует?[1]
Знойный майский день сменился душным вечером. Заходящее солнце окрасило пурпуровым заревом полнеба и, еще не побежденное тьмою, слабо освещало землю. Утомлённые зноем, горожане вышли на улицы, на набережную Волги, на «вокзал» ― увеселительный сад над рекою, в городской сад «под липами» и гуляли, отдыхая от зноя и трудового дня. В бледных сумерках по аллеям городского сада медленно бродили гуляющие в одиноком раздумии, влюбленными парами, веселыми группами.[2]
Лютое солнце стояло в самом притине. Оно, словно громадный свернувшийся огненный змей, казалось, вздрагивало всеми своими тесно сжатыми кольцами. Саша лежал босой в траве на берегу, под ивою, лицом кверху, раскинув руки, спасаясь в тени от знойной истомы. Рядом с ним валялась камышоваяжалея, которую он сам себе сделал. Жужжали пчелы. С тихим шелестом около веток колебался жаркий воздух. День протекал беспощадный, торжественный. Это яркое великолепие дневное наводило на Сашу тоску, смутную и почти приятную.[3]
В Туркестане по местам, иссохшим от зноя, растет корявое, сучковатое, изгорбленное дерево: саксаул. Вуйчич напоминал саксаул: так был неуклюж, тощ и высок и согнут-перегнут в разные стороны, словно кто-то ломал его и не сломал вовсе, а только перекрутил как железный прут.[4]
― И вы женитесь на ней? Глаза Остапа заискрились.
― Теперь я должен жениться, как честный человек. Ипполит Матвеевич сконфуженно хрюкнул.
― Знойная женщина, ― сказал Остап, ― мечта поэта. Провинциальная непосредственность. В центре таких субтропиков давно уже нет, но на периферии, на местах ― еще встречаются.[5]
― Ты когда приедешь? Не знаешь? Смотри приезжай и… вот, нагнись, я тебя поцелую. Моргиана сделала движение прочь, но, опомнясь, быстро поцеловала Джесси в угол рта. Все стало плыть, покачиваясь и удаляясь, в ее глазах; она присела на край кровати и закрыла рукой глаза. Джесси встревожилась, но ее сестра, сделав усилие, встала и сказала: «Ужасный зной, слабая голова!» Затем она простилась со всеми, мягко улыбнувшись большим глазам Евы, и ушла, раскачивая шёлковой сумкой, твердая и тяжелая в сером, глухом платье, в синей шляпе, единственным украшением которой был плоский синий бант.[6]
Наступили жаркие дни. Солнце поливало тяжёлым, густым зноем мягкую, мшистую поверхность болот. Его свет казался мутным от влажных испарений перегнившего мха. Резкий запах багульника походил на запах перебродившего пряного вина. Зной не обманывал: обострённые длительным общением с природой чувства угадывали приближение короткой северной осени. Едва уловимый отпечаток её лежал на всём: на слегка побуревшей хвое лиственниц, горестно опущенных ветках берёз и рябин, шляпках древесных грибов, потерявших свою бархатистую свежесть… Комары почти исчезли.[7]
Страшный зной стоял в Ярославле летом 1938 года. Газета «Северный рабочий» ежедневно подтверждала это. Местные журналисты красочно описывали плавящийся асфальт, приводили цифры средней температуры за последние годы, доказывая, что «такого еще не было». Форточка нашей камеры продолжала оставаться закрытой. Все вещи от сырости, от плесени, от застоявшегося воздуха стали волглыми. Солома в подушках и тюфяках прела, начинала гнить. После второго карцера мы совсем расхворались. Хлеб и баланда не лезли в горло.[8]
Ад на Пинеге начался дней десять спустя после Петрова дня, с сухих гроз, когда вдруг по всему району загуляли лесные пожары. Дым, чад, пыль… Тучи таежного гнуса… Скотина, ревущая от бескормья — вся поскотина выгорела… А жара, а зной, будь они трижды прокляты! Нигде не спасешься, нигде не отсидишься — ни в деревянном, насквозь прокаленном доме, ни в пересохшей реке, где задыхалась последняя рыбёшка. Набожные старухи покаянно шептали:
— За грехи, за грехи наши… За то, что бога забыли… А те, кто был помоложе, неграмотнее, те опять толковали про науку, про космос, про то, что человек вторгся в запретные вселенские пределы…
Вертлявая, натоптанная еще Степаном Андреяновичем и Макаровной дорожка вывела ее к прибрежному ивняку. На время перестало палить солнце — как лес разросся ивняк, — а потом она вышла на увал, и опять жара, опять зной. И она стояла на этом открытом увале, смотрела на реку и глазам своим не верила: где река? где Пинега? Засыпало, завалило песком-желтяком, воды — блескучая полоска под тем берегом… Долго добиралась Лиза до воды, долго месила ногами раскаленные россыпи песков, а когда добралась, пришлось руками разгребать зеленую тину, чтобы сполоснуть зажарелое лицо.[9]
Стараясь не расплескать ощущение радости, энергии, здоровья и силы, капитан Прохоров размашисто шагал впереди девушки; небольшой и худенький, делал крупные движения руками; преображенный, обнаруживал в деревенском неизменившемся мире новые качества, состояния, приметы. По-прежнему стоял жестокий зной ― это был совсем другой зной; лежала в пыли знакомая пестрая свинья ― это была новая свинья; на заборе сидел петух, молчал с опущенным от зноя гребнем ― это был очень хитрый петух, так как догадался забраться повыше, где продувало ветерком с реки; они приближались к дому Гасиловых ― это был не тот дом, мимо которого он проходил уже несколько раз.[10]
Садик был хорошо ухожен. То ли полукусты, то ли полудеревья олеандра с его вечнозелеными, словно жестяными листьями, кроваво-алые, неестественно крупные и совсем не пахучие розы на очень высоких и как бы восковых стеблях, лиловые и белые гроздья нежных глициний, жадно приникшие к расселинам, к тайникам влаги в каменных стенах старинного дома, ― они-то, глицинии, знают, как беззащитна эта предутренняя благодать, какой зной ждет их впереди, с восходом жгучего солнца; лихорадочно-желтые приторно-душные метелки на кустах мимозы, несколько высоких и мощных финиковых пальм, со стволами, покрытыми словно окаменевшей роговицей, ― все здесь было контрастное, яркое, пышное, жесткое даже на вид, как будто бы не живое, а искусственное, рассчитанное Создателем на театральный эффект.[11]
Уже в долинах зной, уже повсюду лето,
А здесь ещё апрель, сады ещё стоят
Как будто бы в снегу, от яблонного цвета,
И вишни только что надели свой наряд.
