Максимилиан Александрович Волошин

Максимилиан Волошин

Максимилиа́н Алекса́ндрович Воло́шин (имя при рождении — Максимилиа́н Алекса́ндрович Кирие́нко-Воло́шин, 1877—1932) — русский поэт, переводчик, художник-пейзажист, художественный и литературный критик.

Цитаты

• Страдание и горе — вот резец,
  Которым смерть ваяет человека.
• Свобода и любовь в душе не разделимы,
  Но нет любви, не налагавшей уз.
• Когда хотят сделать людей добрыми и мудрыми, терпимыми и благородными, то неизбежно приходят к желанию убить их всех.
• Искусство никогда не обращается к толпе, к массе, оно говорит отдельному человеку, в глубоких и скрытых тайниках его души.
• Политика есть дело грязное: ей надо людей практических, не брезгающих кровью, торговлей трупами и скупкой нечистот… Но избиратели доселе верят в возможность из трех сотен негодяев построить честное правительство в стране.
• Есть много истин, правда лишь одна: штампованная признанная правда. Она готовится из грязного белья под бдительным надзором государства.
• С Руси тянуло выстуженным ветром.
• Жизнь одна человеку дана и прожить ее надо в Крыму.
• У статуи Справедливости в руках меч. У статуи Справедливости глаза всегда завязаны, а одна чаша весов всегда опущена!
• Дано и отдано?
  Подарено и взято?
  Все погашается возвратом?
  Торгаши!
  Вы выдумали благодарность, чтобы поймать в зародыше
  И удушить добро!

Поэтические цитаты

‎

	В деревнях погорелых и страшных, Где толчётся шатущий народ, Шлёндит пьяная в лохмах кумашных Да бесстыжие песни орёт.
	— «Русь гулящая»

	Как я любил этот кактус Европы На окоёме Азийских пустынь – Эту кипящую магму народов Под неустойчивой скорлупой,
	— из стихотворения «Четверть века»

	Пустыня спит, и мысль растёт... И тихо всё во всей Пустыне, Широкий звёздный небосвод Да аромат степной полыни...
	— «Монмартр... Внизу ревёт Париж»

	И нет истории темней, страшней, Безумней, чем история России.
	— «Россия»

	А Марина в Тушино бежала И меня живого обнимала, И, собрав неслыханную рать, Подступал я вновь к Москве со славой... А потом лежал в снегу ― безглавый ― В городе Калуге над Окой, Умерщвлён татарами и жмудью...
	— «Dmetrius-lmperator» [Пути России], 19 декабря 1917

Что менялось? Знаки и возглавья. Тот же ураган на всех путях: В комиссарах — дурь самодержавья, Взрывы революции в царях. Вздеть на виску, выбить из подклетья, И швырнуть вперёд через столетья Вопреки законам естества — Тот же хмель и та же трын-трава. Ныне ль, даве ль — всё одно и то же: Волчьи морды, машкеры и рожи, Спёртый дух и одичалый мозг, Сыск и кухня Тайных Канцелярий, Пьяный гик осатанелых тварей, Жгучий свист шпицрутенов и розг...

— «Северовосток», 1920

Цитаты о Волошине

Ни бархатные штаны, ни стихи о любви не убеждают в реальности его существования. С ним легче разговаривать о Майе или о надписях на солнечных часах, но можно ли только воображаемому человеку пожаловаться на зубную боль. Отсюда недоверие и профессиональная улыбка Волошина, привыкшего, чтобы его щупали ― настоящий ли. Не только noli me tangere, но всяческие удобства при осмотре. Только нам не прощупать ― на ризе риза; а что если под всеми ризами трепетное тело с его жестокими правами, и под всеми приемами нашего Эредиа страстное косматое сердце. Нет, не надо пробовать снять неснимаемую маску!

— Илья Эренбург, «Портреты современных поэтов», 1922

Пишу и вижу: голова Зевеса на могучих плечах, а на дремучих, невероятного завива кудрях, узенький полынный веночек, насущная необходимость, принимаемая дураками за стилизацию, равно как его белый парусиновый балахон, о котором так долго и жарко спорили (особенно дамы), есть ли или нет под ним штаны. Парусина, полынь, сандалии — что чище и вечнее, и почему человек не вправе предпочитать чистое (стирающееся, как парусина, и сменяющееся, но неизменное, как сандалии и полынь) — чистое и вечное — грязному (городскому) и случайному (модному)? И что убийственнее — городского и модного — на берегу моря, да ещё такого моря, да ещё на таком берегу! Моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо. Волошинский балахон и полынный веночек были хороши на ветру.

— Марина Цветаева, «Живое о живом», 1932

Нет обратнее стихов, чем Волошина и Черубины. Ибо он, такой женственный в жизни, в поэзии своей — целиком мужественен, то есть голова и пять чувств, из которых больше всего — зрение. Поэт — живописец и ваятель, поэт — миросозерцатель, никогда не лирик как строй души. И он так же не мог написать стихов Черубины, как Черубина — его. Но факт, что люди были знакомы, что один из них писал и печатался давно, второй никогда, что один — мужчина, другой — женщина, даже факт одной и той же полыни в стихах — неизбежно заставляли людей утверждать невозможность куда большую, чем сосуществование поэта и поэта, равенство известного с безвестным, несущественность в деле поэтической силы — мужского и женского, естественность одной и той же полыни в стихах при одном и том же полынном местопребывании — Коктебеле, право всякого на одну полынь, лишь бы полынь выходила разная, и, наконец, самостоятельный Божий дар, ни в каких поправках, кроме собственного опыта, не нуждающийся. «Я бы очень хотел так писать, как Черубина, но я так не умею», — вот точные слова М.В. о своём предполагаемом авторстве.

— Марина Цветаева, «Живое о живом», 1932

Удачное понятье: гений места. Здесь Макс творил себя, свой мир и дом. Для нас он был страницей палимпсеста; Сияли иероглифы на нём Любви, познанья, мужества, протеста, А прежний текст в безгласье вековом Был кем-то сочинён, презревшим сроки, И явственно еще сквозили строки. Когда я в дом поэта приезжал, И гений места выбегал для встречи, Как радостно лицо я погружал В дебрь бороды, обняв крутые плечи В холсте расшитом — Макс руки не жал. Он звал Марусю, и без долгой речи Бывали мы, невольно смущены, В беленой келье вмиг поселены. Дверь прямо в степь. Железные кровати. Дырявая циновка на полу. Для платья гвоздь, — но сколько благодати В такой тиши, в отшельничьем углу. Потом среди приветствий и объятий Шли на террасы к общему столу В веселый круг доверья и свободы. Был тучен Макс, но полон сил в те годы.

— Сергей Шервинский, «Коктебельские октавы» (из цикла «Коктебельские стихи»), 1950-е