Елена Михайловна Ширман

	Елена Михайловна Ширман
	Статья в Википедии
	Произведения в Викитеке

В Викицитатнике есть статьи о других людях с фамилией Ширман.

Еле́на Миха́йловна Ши́рман (3 февраля 1908 — август 1942) — русская советская поэтесса, журналистка. Родилась в Ростове-на-Дону в семье штурмана торгового флота Михаила Вульфовича Ширмана (1879-1942). С детства увлекалась сочинением стихов, публиковалась в ростовских изданиях, позднее в московских журналах. В 1937 году поступила в Литературный институт им. А. М. Горького на семинар Ильи Сельвинского. Была арестована и расстреляна вместе с родителями в Змиёвской балке в ходе массового уничтожения немцами еврейского населения Ростова-на-Дону.

Цитаты из стихотворений разных лет[править]

Ветер, ветер, ну что ты наделал?
Ты, должно быть, сошел с ума!
Это из-за тебя, оголтелый,
У меня не волосы, а кутерьма.
Ведь и так на других не похожа,
Как дикарка, хожу меж людей,
Ты ж сильнее ещё растревожил,
Потянул на просторы сильней.
Не могу я ходить по дорожкам,
Жажду дебрей и троп косых.
Потому меня любят кошки
И ненавидят псы.^[1]

— «Ветер», 1924

Так когда-то и я писала:
Ширь степей, над степями тоска.
Но на белые грани металла
Променяла синь василька.
‎И теперь я смотрела как-то,
‎Как фордзон по степи катил, —
‎И я радовалась, что грузный трактор
‎Выворачивает с корнями ковыль.^[2]

— «Степь и трактор», 1924

	Моя жизнь, как репейник, колючая, И одна лишь мне радость дана, — Каждый год нарастает певучая, Улыбающаяся весна…^[2]
	— «Весна», 1924

Разве можно взъерошенной мне истлеть,
Неуемное тело бревном уложить?
Если все мои двадцать корявых лет,
Как живые деревья твердят: – жить!
Если каждая нить на моей башке
К солнцу по-своему тянется,
Если каждая жилка бежит по руке
Неутомимым танцем!
Жить! Изорваться ветрами в клочки
Жаркими листьями наземь сыпаться,
Только бы слышать артерий толчки,
Гнуться от боли, от ярости дыбиться.

— «Невозможно!» (поэма), 1929

Наследье веков повелело,
Чтоб вынес и выхолил ты
В Элладе точенное тело
Из мрамора и быстроты.
Не знает ни злобы, ни боли
Лепной, неулыбчивый рот.
И каменных плеч дискобола
Стремительный поворот
Пластичным, певучим движеньем
Кидается в пустоту
За линией статных коленей,
Приподнятых на лету.^[2]

— «Дискобол», 1930

	Ты припомнишь ожоги смертельного холода, Замерзание губ, содрогание плеч, Эту жизнь. Эту смерть. Эту страшную молодость. Эту страсть, рассекающую, как меч.^[2]
	— «Первая ночь», 1930

	Поэзия — везде. Она торчит углами В цехах, в блокнотах, на клочках газет – Немеркнущее сдержанное пламя, Готовое рвануться и зажечь!^[3]^:17
	— «Поэзия», 1931

Ты берешь его тело шершавое
В чешуе первобытной окалины
И, в привычное ложе зажав его,
Направляешь древесной оправою
Под наждак, ожиданьем оскаленный. <...>
Так взвывай же наждачной сиреною,
Направляй, и терзай, и качайся
До того вожделенного часа,
Когда вспыхнет металл, усмиренный
Мастерством несравненного класса,
И тогда — вот оно, наслаждение!
Как художник, от счастья усталый,
Ты увидишь свое отражение
В безупречной шлифовке отвала.^[2]

— «Шлифовка отвала», 1934

	Не в слове ли «жизнь» напряженно дрожит Столкнувшихся шашек пронзительный звук, Зеленою бронзой расцвеченный жук? Не в этом ли слове звенит и жужжит Не это ли слово, под дулом у глаз...^[2]
	— «Горячее слово», 1936

Я думать о тебе люблю,
Когда роса на листьях рдеет,
Закат сквозь сосны холодеет
И невесомый, как идея,
Туман над речкою седеет. <...>
Я думать о тебе люблю.
Ручей, ропща, во мрак струится.
И мост. И ночь. И голос птицы.
И я иду. И путь мой мнится
Письмом на двадцати страницах.^[2]

— «Я думать о тебе люблю», 1937

Писать тебе. Писать всю ночь. И знать,
Что голос мой тебе не очень нужен,
Что день твой мал и до минут загружен,
И некогда тебе стихи мои читать.
И все-таки писать. И думать — вероятно,
Ты переехал, ты уже не там,
И дом не тот, и улица не та,
И мой конверт ко мне придет обратно,
И буду почерк свой в тоске не узнавать,
И, запинаясь, ставить знаки препинанья,
И буквы обводить, и плакать — от сознанья,
Что не найду тебя.^[2]

— «Ненайденному адресату», 1939

	И я тоже встаю, как ты, Без волненья и суеты, И колодезная вода Обжигает иглами льда. Выхожу в полутьме на крыльцо, Иней падает на лицо, И высокая, как всегда, Улыбается мне звезда.^[4]
	— «Побудка», 1939

	Всё резче графика у глаз, Всё гуще проседи мазня, А дочь моя не родилась, И нету сына у меня.^[2]
	— «Детям», 1940

Дарю тебе весь этот мир:
Кипенье смрадное асфальта,
Ручьев бегущее контральто
И в небе ласточек пунктир. <...>
Бери его! Он твой — весь мир!
Клубок из боли и блаженства.
Но будь к нему непримирим —
Владей, корчуй и совершенствуй.

— «Подарок», 1941

Эти стихи, наверно, последние,
Человек имеет право перед смертью высказаться.
Поэтому мне ничего больше не совестно.
Я всю жизнь пыталась быть мужественной,
Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки
Или хотя бы твоей доброй памяти.
Но мне это всегда удавалось плохо,
С каждый днем удается все хуже,
А теперь, наверно, уже никогда не удастся.^[2]

— «Последние стихи», 1941

Меня попросят вернуться обратно.
А если буду, как прежде, идти напролом,
Белоголовый часовой
поднимет винтовку,
И я не услышу выстрела —
Меня кто-то как бы негромко окликнет,
И я увижу твою голубую улыбку совсем близко,
И ты — впервые — меня поцелуешь в губы.
Но конца поцелуя я уже не почувствую.^[2]

— «Последние стихи», 1941

	В узорах солнечных, не хожена, не мята, Звенит кузнечиком и пахнет пряно Ромашкой, донником и мятой — Лесная мирная поляна. ‎Вдруг сверху — тень ‎Косой и хищной птицы, ‎Все ближе гул, губительный и тяжкий...^[4]
	— «Лесная поляна, 22 июня 1941

	Ты будешь биться честно и достойно За Сталина, за солнце, за детей... Не оборачивайся — я уже спокойна. И слез не видно на щеке моей.^[2]
	— «Проводы», 1941

	Оно должно меня найти… Быть может, после долгих странствий Меж полевых почтовых станций, Не раз теряясь по пути, — Оно должно меня найти…^[4]
	— «Два письма», 1941

Вспыхнул бензин. Фюзеляж в огне,
Одежда на теле истлела,
Но парашютных не тронул ремней,
Не бросил руля Гастелло.
Как факел горит самолет, как звезда,
Как сердце бессмертного Данко…
Последним усильем направлен удар
По вражьим цистернам и танкам.^[4]

— «Капитан Гастелло», июль 1941

Цитаты из прозы[править]

— Я встретила Мишу <Васильченко> в 1934 году в детской библиотеке при заводе Ростсельмаш. — Мише было тогда пятнадцать лет. Он был активным читателем и деткором заводской пионерской газеты, членом литературного кружка, которым я руководила... Летом со всей пионерской организацией поехали в лагерь на берег Чѐрного моря. Вот тут-то я впервые услышала Мишины сказки.^[3]^:17

— Елена Ширман, о книге сказок, 1937

В ту пору сама царевна прибежала к Степану в клетку, а за ней вприпрыжку прискакали все три свинки — медная, серебряная и золотая.
Кинулась царевна к Степану:
— Ой, Степанушка, увези меня отсюда скорей. Надоело мне батюшкиного согласия дожидаться, царским прихотям потакать. Хочу быть твоей верной женой!
— Ладно, — сказал Степан, — а корону царскую оставить не пожалеешь?
— Не пожалею.
— А в лаптях ходить не побоишься?
— Не побоюсь.
— А свиней пасти сумеешь?
— Сумею.
— Ну что ж, поедем тогда в мою хату.^[5]

— «Золотая волосинка» (сказка), 1937

Вот один вор другому и говорит:
— А не знаешь ли ты, братец, кто это у нас под мостом сидит?
— Это, наверно, тот самый, кто наши тайны подслушал и все наши дела испортил.
— Давайте-ка мы его наградим за это как следует.
— Давайте.
А Ефим из-под моста как крикнет:
— Наградите меня, братцы, я только этого и дожидаюсь!
Вытащили разбойники Ефима из-под моста и спрашивают:
— Чем же тебя, дружок, наградить?
Ефим от радости весь дрожит:
— Братцы, голубчики, сделайте меня паном! А нельзя — так хоть полупаном.
— Ладно, — сказали разбойники.
Накинулись они на Ефима, стали его под бока колотить и приговаривать:
— Вот тебе пан!
— А вот тебе полупан!
— Вот тебе пан!
— А вот тебе полупан!^[5]

— «Пан и полупан» (сказка), 1937

Пришел в ту пору к царю поп-душегуб и сказал:
— Царь-государь, этого Данилу никто, кроме меня, одолеть не может.
— Почему так?
— А потому, что у него на руке изумрудное кольцо, которое дает ему небывалую силу, и любое его желание тем кольцом исполняется.
— Вот так-так! — сказал царь. — А как бы у него это кольцо отнять?
— Можно отнять, царь-государь, но какая за это мне будет награда?
— Проси все, что хочешь, святой отец.
— Сделай меня патриархом, царь-государь.
— Ладно, сделаю, только добудь кольцо и сживи со света этого проклятого Данилу.
— Будет сделано, царь-государь, будь спокоен.^[5]

— «Изумрудное кольцо» (сказка), 1937

	Старости у меня быть не может и не будет. И я говорю, что думаю: человек не может жить, не имея завтрашней радости, человек не может жить, перестав надеяться, перестав мечтать, хотя бы о несбыточном.^[3]^:15
	— Елена Ширман, из письма, 1940

Цитаты о Елене Ширман[править]

Мы знаем, что отец ее был штурманом каботажного плавания, что мать Елены, связанная родственными узами с семьей известной украинской писательницы Марко Вовчок, была учительницей, что в ранней юности Лена увлекалась спортом - отлично стреляла из винтовки, скакала на неосёдланном коне, переплывала Дон по пяти раз без перерыва, что жадно любила стихи, в особенности Багрицкого и Светлова, что сама писала стихи чуть ли не с пятилетнего возраста. — До войны Елена училась в Литературном институте имени А. М. Горького и работала в моем семинаре. Многие студенты этого семинара впоследствии стали известными писателями. Кто сейчас не слышал о поэзии Когана, Кульчицкого, Наровчатова, Воронько, Окунева, Снеговой, Слуцкого, Яшина!^[6]^:171

— Илья Сельвинский, Воспоминания, ок. 1966

Я не пишу монографии о поэзии Елены Ширман: монография потребовала бы многих и многих страниц. Хотя тетрадь её стихов и не очень велика, но стихи в ней очень компакты и весомы. В поэзии Елена предельно откровенна, как бывают откровенны только большие поэты. Но откровенность ее в то же время необычайно тонко завуалирована. Эта манера сдерживает исследователя и не дает ему возможности говорить вслух то, что он подозревает.^[6]^:174

— Илья Сельвинский, Воспоминания, ок. 1966

Елена Ширман делала большое боевое дело. Я преклоняюсь перед героизмом Елены, она погибла, не унизив страхом ни себя, ни Родины… <...>
…Она <её поэзия> широка и отважна… Перед нами замечательный поэт, сочетающий в себе философский ум с огромным темпераментом и обладающий при этом почерком, имя которого — эпоха.^[7]

— Илья Сельвинский, Воспоминания, 1966

…Единственным имуществом, которое она взяла с собой, уходя из Ростова, был чемоданчик с материалами газеты — карикатурами и острыми, язвительными стихами и заметками. О её стойкости во время, предшествовавшее расстрелу, стало известно из рассказа хозяйки дома, где Лену арестовали, и из воспоминаний человека, видевшего, как её допрашивали, человека, которому удалось спасти её дневник, отобранный при обыске… <...>
Я познакомилась с Леной, когда в 1939-м году поступила в Литинститут. Женщин, писавших стихи, в ту предвоенную пору в Литинституте было очень немного. Мы подружились, несмотря на большую разницу в возрасте — мне было 18, а ей — 30 лет…
Её собственные стихи казались мне тогда излишне сложными. Со всей самонадеянностью восемнадцати-девятнадцати лет (а самонадеянность весьма часто соседствует с невежеством, и это был как раз мой случай) я советовала: «Пиши проще, понятней, доходчивей…». Как это ни странно, Лена выслушивала мои советы без раздражения и обиды…^[8]

— Руфь Тамарина, «Щепкой — в потоке…», 1990

...чтобы в пятьдесят девятом году познакомить меня с Генрихом, пришлось в начале тридцатых в Ростове-на-Дону сплотить компанию молодых интеллектуалов, увлеченных больше всего на свете литературой. Это были Миррочка и Вениамин Жаки, сёстры Елена и Алита Ширман, Вера Панова, Саррочка Коренблат. Участвовали в этом сообществе еще какие-то персоны, но в мою судьбу они не попали, так что обойдем их молчанием. Из выше же перечисленных Вениамин Жак стал известным детским поэтом, Вера Панова — крупнейшим советским прозаиком. Взлёт поэтического дара Елены Ширман был прерван в сорок втором году фашистской пулей...^[9]

— Инна Калабухова, «Приключение длиною в сорок пять лет», 2013

Или другой, еще более яркий пример. В феврале 41-го года в одной из одесских газет попалось ему на глаза стихотворение никому не известной Елены Ширман. Уже название «Так будет» было весьма недвусмысленным: «…И час придет. Я встану, холодея. /Скажу: „Фуфайку не забудь, смотри…“ / Ты тщательно поправишь портупею / И выпрямишься. И пойдешь к двери…»
В стихах этих он расслышал пророчество о будущей войне с Германией, столь совпадавшее с тогдашними ощущениями и его самого, и многих-многих других. Приведя стихотворение (оно сохранилось благодаря тому, что было послано с письмом в Ленинград), он пишет: «Что же получается? Сталин упорно не хочет видеть приближения войны. Он ее не ждет, носам готовит! А Елена Ширман не только ждет ее со дня на день, как и мы, грешные, а описывает ее начало, причем тревожно и трогательно, как-будто уже провожает мужа на фронт.
Вывод: ничего не видел только тот, кто не хотел видеть, как приближалась война. В сознании многих она уже шла! Сложное чувство осталось от этого стихотворения. Больше я его никогда не встречал».^[10]

— Дмитрий Левинский, «Мы из сорок первого... Воспоминания», до 2004

Родилась Лена 3 февраля 1908 года в Ростове-на-Дону. Обитало семейство в частном доме, половину сдавали квартирантам. Ни абажуров, ни салфеток, ни слоников – тогдашних обязательных атрибутов городского быта, в комнатах не было. Зато были книжные стеллажи – от пола до потолка. И в комнате Лены – тоже. В свободное время – только читать! А летом перебиралась она в маленький флигелёк: она и любимый пёсик Кадо.^[3]^:17