— Где танки, там и рвётся.
— «За» проголосовало подавляющее танками большинство.
— Не мни себя танком!
— Политика — дело грязное, но танки грязи не боятся.
В сводке событий с места боевых действий я услышал, что в бою под Урус-Мартаном уничтожен Шалинский танковый полк. Вражеское соединение. Когда умирают русские, это называется «потери», или еще говорят «погибли». Когда умирают чеченцы, они называют это «уничтожены». Потому что чеченцы враги. Я тоже чеченец, значит, враг. И когда я умру, они назовут это «уничтожен». В бою под Урус-Мартаном уничтожен Шалинский танковый полк. Я думаю, я никак не могу понять смысл этого странного, нелепого словосочетания. Шалинский танковый полк. Шалинский… Господи, да откуда? Откуда в Шали ― танки??! Я помню только один танк. Он стоял на бетонном постаменте, в центре села, там, где развилка дорог. Жерло его пушки целилось по селу. Говорят, этот танк сбросили, когда Дудаев захватил власть. Ну, пусть, пусть в него даже поставили мотор от трактора, но это же только один танк, это же не целый полк!!! Я вспоминаю Шали. Шали вытянуто по реке, вот верхнее село, в самом начале ― кладбище. Село начинается кладбищем. На кладбище могилы, некоторым не одна сотня лет, а танков там не было. Потом дома. Дома окружены заборами, во дворах сараи, в сараях коровы, да, коровы, но танки ― танки не спрячешь в сарае. В центре села площадь, универмаг, дом культуры, парк, школа № 8.[3]
— Герман Садулаев, «Одна ласточка еще не делает весны», 2005
Танк в беллетристике, художественной прозе и фильмах[править]
Васнецов. Если вам показалось, что ваш прямой начальник поступает неверно, боится выжать из танка все, что из него можно выжать, вы должны были подать рапорт мне, и я бы с вами сам попробовал — могут проходить наши танки по таким мостам или не могут. Сергей. Могут. Васнецов. Я тоже думаю, что если все рассчитать, то могут. Но это вас никак не оправдывает. <...> Сергей. Армия для меня — это всё. Вся жизнь. Я знаю, я виноват во всем, но если мне будет позволено, я докажу, что это случайность, сто раз рассчитаю и докажу, что танки могут всё. У нас даже еще не понимают, что они могут делать! Всё. Я не за себя прошу, это очень важно. Потом делайте со мной, что хотите, хоть под суд. Только позвольте мне доказать.
— Вот мы и стали танкистами после присяги.
— Солдатами — да, а танкистами… Когда же нам дадут эти танки?
Шарик, резвившийся в снегу, вдруг замер неподвижно, взъерошил шерсть и навострил уши.
— Кого ты там учуял?
Пес тявкнул коротко, но с места не двинулся.
— Да погоди ты, тише. — Елень пригнулся, прислонив к уху ладонь.
Сначала они ощутили докатившееся издалека легкое дрожание земли, которое не исчезало, а все приближалось, усиливалось. И вот уже хорошо слышен гул, сопровождаемый отчетливым звонким лязгом металла. Оба
зашагали от реки, поднялись на пригорок. Шарик шел позади настороженный, медленно переставляя лапы.
Грохот становился все сильнее, приближаясь со стороны леса, через который шла дорога к лагерю. Янек и Густлик вдруг заметили, как между деревьями промелькнул овальной формы, подавшийся вперед какой-то непонятный силуэт, и тут же на поле выскочил танк, скрытый с боков фонтанами грязи и снега. За ним — второй, третий, пятый. Они шли с короткими интервалами друг за другом, ревя моторами, похожие на слонов, устремившихся в атаку с вытянутыми вперед хоботами.
— To żeśmy już są pancerniacy, po przysiędze.
— Żołnierze, to tak, ale pancerniacy… Kiedy nam wreszcie te czołgi dadzą?
Szarik, po kolejnym koziołku wywiniętym w śniegu, stanął na sztywnych łapach, zjeżył sierść i nastawił uszy.
— Coś ty tam zwietrzył?
Pies warknął krótko i stał dalej nieruchomo.
— Poczekajże, cicho — Jeleń pochylił się, osłonił ucho dłonią.
Z daleka doszło ich najpierw jakby lekkie drganie ziemi, które nie ustawało, przybliżało się, a potem już zupełnie wyraźnie usłyszeli dudnienie przetykane jasnym, połyskliwym dźwiękiem metalu. Zawrócili od rzeki na pagórek, gdzie wyżej. Pies szedł za nimi nastroszony, ostrożnie stawiając łapy.
Warkot był coraz wyraźniejszy, dochodził od lasu, przez który biegła droga do obozu, i obaj spostrzegli nagle, jak za pniami mignął im niski, otyły, podany do przodu kształt. Tuż potem wyskoczył na pole czołg, osłonięty z boków wytryskami wirującego błota i śniegu. Za nim drugi, trzeci, piąty. Szły w krótkich odstępach, grając silnikami, podobne do słoni, które atakując wyciągają trąby do przodu.
Домешек полтора года сидел в танке. Когда после госпиталя его направили в самоходную артиллерию, он несказанно обрадовался, что наконец-то избавился от «братской могилы четырех» — так называли танкисты свою машину. Но когда его посадили в самоходку, которая почти не отличалась от танка, Домешек, горько усмехнувшись, сказал: «Нельзя желать того, чего не знаешь… На войне как на войне».
Стреляя выхлопными трубами и лязгая гусеницами, колонна нырнула в молоденький сосновый лесок и круто объехала перевернутую куполом вниз танковую башню. Из-под башни торчали кирзовые сапоги и желтые, словно восковые, руки с растопыренными пальцами. Метрах в десяти стоял обожженный корпус. Из люка механика-водителя свешивалось безголовое туловище старшего сержанта. Руками он все-таки успел дотянуться до земли.
Малешкину стало жутко. Он взглянул на заряжающего с наводчиком. Они, в свою очередь, посмотрели на командира, и все трое, как по команде, полезли в карманы за табаком.
Вот тогда-то и была проведена знаменитая глобальная облава. Я трясся на краулере и почти ничего не видел в тучах песка, поднятых гусеницами. Справа и слева неслись желтые песчаные танки, набитые добровольцами, и один танк, выскочив на бархан, вдруг перевернулся, и люди стремглав посыпались с него, и тут мы выскочили из пыли, и Эрмлер вцепился в мое плечо и заорал, указывая вперед. И я увидел пиявок, сотни пиявок, которые крутились на солончаке в низине между барханами.
— А когда на конвейер? — спросил Шурин.
— Уже, — сказал Свекор.
— Десять машин в сутки.
— С вашими танкам скоро без штанов останемся, — брюзгливо сказал Деверь.
— Лучше без штанов, чем без танков, — возразил Тесть.
— Как был ты полковником, — сварливо сказал ему Деверь, — так и остался. Все бы тебе в танки играть…
Сколько я так дремал, не знаю, потому как не знаю, сколько я провозился со своим рытьем. Проснулся и слышу, вроде бы как земля за спиной у меня подрагивает и шевелится. Быстренько встаю ногой на приступочку и высовываюсь. Увидел… и растерялся ― прямо на меня прет танк. Здоровый. Земля из-под него брызжет. А я, как последний дурак, хватаю гранату и, не сорвав кольца, кидаю ее. Попал, и она скатилась с него, а я уже носом слышу, как горелым маслом пахнет. И тогда я нырнул в свой окопчик. И сел там на корточки. Вдруг как загрохочет, железо как завизжит! Глянул вверх, и душа у меня вон ― вверху дно танка, все в масле, и чего-то блестит и гремит. И вижу, он на мне круг делает на одном месте. Думает, значит, что он втирает меня в землю, как плевок ногой. А я-то вижу, он меня не достает. Ясно вижу. И тогда я стал думать… А он покрутился и с моего окопчика сошел. Опять стало тихо. Тогда я думаю: выскочит из танка какой, подбежит сюда и истребит меня, как мыша в норке. Я осторожненько ногой на приступочку и высунулся. Танк стоит ко мне задом, шагов пять до него, прямо мне в рот горелыми газами дышит. Тогда я взял одну горючую бутылку и кинул ее на спину танка. Как взялось, будто стог сена, а не железо! Для верности я кинул еще и вторую бутылку. Поддало жару еще. И тут открывается у него люк, и оттуда сразу два рвутся вылезать, друг другу мешают. Но их Виктор Суханов срезал из автомата. Вот и весь боевой эпизод.[4]
— Так это же бирюльки, «аты-баты, шли солдаты»… И ещё вопрос не по уставу, можно?
— Можно.
— Слушай, лейтенант… Ты хоть раз немецкий танк видел, близко? Ну, так, метров с десяти, когда он на тебя прёт?
Горик кричал: «Ура, мотоциклисты!» На гусеницах ползли тяжелые противотанковые орудия, за ними лавиной шли танки ― танки-лилипуты и танки-великаны, дым выхлопных газов застилал воздух, было трудно дышать, как в настоящем бою, земля содрогалась, ревело небо от грома моторов истребителей и скоростных бомбардировщиков, люди на трибунах, казалось, вот-вот оглохнут, женщины затыкали уши, их лица выражали ужас, но Горик и Карась стояли с непоколебимым спокойствием.[5]
Шнурки давно порвались, их заменила пеньковая бечева, окрашенная тушью. Свои «танки» Колюша еженедельно мазал касторкой, поскольку он знал, что она токсична для гнилостных бактерий. «Танки» не гнили и стали абсолютно водонепроницаемыми. Были остатки солдатской гимнастёрки, летние штаны из посконной холстины, имелось пять рубах. Летом он ходил босиком, к зиме надевал шерстяные лапти: рабочая обувь.[6]
Я хочу купить, как во время войны, танк на средства артиста, но пользоваться самому какое-то время. Приятно, наверное, внезапно появиться в ЖЭКе и попросить заменить пол на кухне, не выходя из машины. Хорошо въехать в базар и через щель спросить: «Скоко, скоко? Одно кило или весь мешок?» <...>
Конечно, это уже не бумажные фельетоны, тут, если сосредоточиться на ком-то, его можно все-таки устранить вместе даже с окружающими или по крайней мере обратить внимание общественности. Что, мол, откуда эта стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание общественности.
― Замечай! ― мотнул головой Ланцов на танк, вросший в землю, пушечкой уткнувшийся в кювет. Машину оплело со всех сторон сухим бурьяном, под гусеницами жили мыши, вырыл нору суслик. Ржавчина насыпалась холмиком вокруг танка, но и сквозь ржавчину просунулись острия травинок, густо, хотя и угнетённо, светились цветы мать-и-мачехи.[7].
— Виктор Астафьев, «Пастух и пастушка. Современная пастораль», 1989
Но гул стал уже совершенно невыносимым, и я повернулся к окну, к щели в занавесках. Первый танк, старый, грязный, сверхтяжелый Т-96 с противоминным подпрыгивающим траком-катком спереди, влетел в поселок на максимальном ходу, омерзительный синий дым его выхлопа затянул почти всю видимость, запах горелой солярки проник в дом. Качались антенны, плыл, ныряя и поднимаясь, ствол пушки… Следом шли такие же грязные, ободранные, некогда покрашенные в камуфляжные цвета бээмпэ, их было много, даже в доме стало невозможно дышать, трудно было представить себе, в какую отвратительную вонь погрузился мертвый поселок. Иногда в приоткрытых люках и щелях мелькали грязные, в черных потеках лица, можно было успеть увидеть безразличное их выражение, многие казались азиатами или темнокожими… Потом появился еще один танк, это была легкая машина десанта. Поравнявшись с нашим домом, он притормозил. И снова секунда растянулась. Отскочив от окна, я схватил ее, поднял, прижав одной рукой, оглянулся ― и почти бросил в подвал, подцепив ногой и откинув его крышку. Над открывшимся лазом я поставил стол, за которым она сидела ― если рухнет крыша, она сможет вылезти из завала… И тут же, с ее «вальтером» и моим монстром в обеих руках, я оказался наверху, у Гриши. Гриша лежал животом на кровати, придвинутой к окну, и аккуратно целился в танк «фауст-патроном». Острие толстой мины упиралось точно в среднюю планку рамы, и я заметил, что все крючки уже были откинуты, так что перед выстрелом можно было распахнуть окно вместе с занавесками-задергушками одним толчком.[8]
Грудью на амбразуру ― герой. Себя вместе с вражеским танком подорвать ― высшая доблесть! Все правильно. Доблесть. Только кто же знал, что он окажется на войне? Он не собирался ни на какую войну. У него совсем другая работа. И интересы другие. Да и войны-то нет. [9]
До мая 1944 года я работал в Отделе изобретений и усовершенствований при военном министерстве. <…> Просматривая груды почтовой бумаги всех форматов и цветов, где не слишком умелые руки начертили эскизы диковинного оружия, я порой едва мог удержаться от смеха.
Вот какой-то фермер советовал использовать «консервные ножи» гигантских размеров для вспарывания танков. Адвокат из Австралии предлагал покрыть сверху танки «пружинной бронёй».
Так идут в атаку
Танки, по вспаханному
Елозяя стальным пахом,
Нюхом разбухших от эрекций
Орудий обнюхивая ухающие горизонты,
Где свертывают бромом удушливые газы ―
Легких и бронхов махровые газоны…
Огрызаясь лязгом на зуд
Осколков, колющих стенки брони,
Наступление пехоты обороняя,
Не оборачиваясь назад,
Оплодотворяя трупами – земли лоно,
Медленно, неуклонно
Ползут сквозь смерчи и взрывы
Бронированные бронтозавры ―
Танки,
Как жующие мирную жвачку волы,
Твари, покорно творящие
Творческую карающую волю
Мировых революций…
А в небе зажатым в клубке
Разрывов авиаторам кажется,
Что в красной кашице
На черно-золотом лобке
Земли ― сотнями полощатся
Зудящие стальные плащицы.[10]
Гремя огнём, сверкая блеском стали
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин
И Первый маршал в бой нас поведёт!
— Борис Ласкин (музыка братьев Покрасс), «Марш советских танкистов», 1938
Броня от солнца горяча,
И пыль похода на одежде.
Стянуть комбинезон с плеча —
И в тень, в траву, но только прежде
Проверь мотор и люк открой:
Пускай машина остывает.
Мы все перенесем с тобой —
Мы люди, а она стальная...[11]
— Что ж, в газетке лозунг точен: Не беги в кусты да в хлеб. Танк — он с виду грозен очень, А на деле глух и слеп.
— То-то, слеп. Лежишь в канаве,
А на сердце маята:
Вдруг как сослепу задавит, —
Ведь не видит ни черта.[12]
Низкогрудый, плоскодонный,
Отягченный сам собой,
С пушкой, в душу наведенной,
Страшен танк, идущий в бой. А за грохотом и громом, За броней стальной сидят, По местам сидят, как дома, Трое-четверо знакомых Наших стриженых ребят.
И пускай в бою впервые,
Но ребята — свет пройди,
Ловят в щели смотровые
Кромку поля впереди.
День назывался «первым сентября».
Детишки шли, поскольку — осень, в школу.
А немцы открывали полосатый
шлагбаум поляков. И с гудением танки,
как ногтем — шоколадную фольгу,
разгладили улан.[13] — В стихотворении говорится о 1 сентября 1939 года — дне начала II Мировой войны
Юноша̀- гиппопотам,
в трусиках и в тапках,
шел на пляж, и видит ― там…
там ― гиппопотамка!
И сказал гиппопотам
так гиппопотамке: ―
Вы походите на танк,
но гораздо обаятельнее танка.[14]
Впереди колонн я летел в боях, Я сам нащупывал цель. Я железный слон, и ярость моя Глядит в смотровую щель.
Я шел, как гром, как перст судьбы,
Я шел, поднимая прах;
И автострады кровавый бинт
Наматывался на трак.
— Михаил Анчаров (стихи и музыка), «Баллада о танке Т-34, который стоит в чужом городе на высоком красивом постаменте», 1965
