Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

«Жизнь и мнения Три́страма Ше́нди, джентльмена» (англ. The Life and Opinions of Tristram Shandy, Gentleman) — сатирический экспериментальный роман Лоренса Стерна, наиболее известное его произведение. Впервые публиковался анонимно в девяти томах с декабря 1759 по январь 1767 года, хотя имя автора быстро стало известно. Один из персонажей, священник Йорик, сделан героем следующего его романа — «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии».

Цитаты

	Жажда знаний, подобно жажде богатств, растёт вместе с её удовлетворением. — том второй, глава III (1759)
	desire of knowledge, like the thirst of riches, increases ever with the acquisition of it.

	… чрезвычайный прилив крови к лицу моего отца, — вследствие которого (ибо вся кровь его тела, казалось, бросилась ему в лицо <…>) он покраснел, художнически и научно выражаясь, на шесть с половиной тонов, если не на целую октаву, гуще натурального своего цвета… — том третий, глава V (1761)
	… the prodigious suffusion of blood in my father’s countenance,—by means of which (as all the blood in his body seemed to rush into his face <…>) he must have reddened, pictorically and scientifically speaking, six whole tints and a half, if not a full octave above his natural colour…

Том первый

Я бы желал, чтобы отец мой или мать, а то и оба они вместе, — ведь обязанность эта лежала одинаково на них обоих, — поразмыслили над тем, что они делают в то время, когда они меня зачинали. Если бы они должным образом подумали, сколь многое зависит от того, чем они тогда были заняты, — и что дело тут не только в произведении на свет разумного существа, но что, по всей вероятности, его счастливое телосложение и темперамент, быть может, его дарования и самый склад его ума — и даже, почем знать, судьба всего его рода — определяются их собственной натурой и самочувствием — — если бы они, должным образом всё это взвесив и обдумав, соответственно поступили, — — то, я твердо убеждён, я занимал бы совсем иное положение в свете, чем то, в котором читатель, вероятно, меня увидит. Право же, добрые люди, это вовсе не такая маловажная вещь, как многие из вас думают; все вы, полагаю, слышали о жизненных духах, о том, как они передаются от отца к сыну, и т. д. и т. д. — и многое другое на этот счёт. Так вот, поверьте моему слову, девять десятых умных вещей и глупостей, которые творятся человеком, девять десятых его успехов и неудач на этом свете зависят от движений и деятельности названных духов, от разнообразных путей и направлений, по которым вы их посылаете, так что, когда они пущены в ход, — правильно или неправильно, безразлично, — они в суматохе несутся вперёд, как угорелые, и, следуя вновь и вновь по одному и тому же пути, быстро обращают его в проторенную дорогу, ровную и гладкую, как садовая аллея, с которой, когда они к ней привыкнут, сам чёрт подчас не в силах их сбить. — Послушайте, дорогой, — произнесла моя мать, — вы не забыли завести часы? — Господи боже! — воскликнул отец, <…> — бывало ли когда-нибудь с сотворения мира, чтобы женщина прерывала мужчину таким дурацким вопросом? — глава I (почти вся)

I WISH either my father or my mother, or indeed both of them, as they were in duty both equally bound to it, had minded what they were about when they begot me; had they duly consider’d how much depended upon what they were then doing;—that not only the production of a rational Being was concerned in it, but that possibly the happy formation and temperature of his body, perhaps his genius and the very cast of his mind;—and, for aught they knew to the contrary, even the fortunes of his whole house might take their turn from the humours and dispositions which were then uppermost;—Had they duly weighed and considered all this, and proceeded accordingly,—I am verily persuaded I should have made a quite different figure in the world, from that in which the reader is likely to see me.—Believe me, good folks, this is not so inconsiderable a thing as many of you may think it;—you have all, I dare say, heard of the animal spirits, as how they are transfused from father to son, &c. &c.—and a great deal to that purpose:—Well, you may take my word, that nine parts in ten of a man’s sense or his nonsense, his successes and miscarriages in this world depend upon their motions and activity, and the different tracks and trains you put them into, so that when they are once set a-going, whether right or wrong, ’tis not a half-penny matter,—away they go cluttering like hey-go mad; and by treading the same steps over and over again, they presently make a road of it, as plain and as smooth as a garden-walk, which, when they are once used to, the Devil himself sometimes shall not be able to drive them off it. Pray my Dear, quoth my mother, have you not forgot to wind up the clock?—Good G—! cried my father <…>——Did ever woman, since the creation of the world, interrupt a man with such a silly question?

— — Но я положительно не вижу ничего ни хорошего, ни дурного в этом вопросе. — — Но позвольте вам сказать, сэр, что он по меньшей мере был чрезвычайно неуместен, — потому что разогнал и рассеял жизненных духов, обязанностью которых было сопровождать ГОМУНКУЛА, идя с ним рука об руку, чтобы в целости доставить к месту, назначенному для его приёма. <…> Философы ничтожно малого, которые, кстати сказать, обладают наиболее широкими умами (так что душа их обратно пропорциональна их интересам), неопровержимо нам доказывают, что гомункул <…> является существом столь же деятельным — и во всех отношениях точно таким же нашим ближним, как английский лорд-канцлер. — глава II

——Then, positively, there is nothing in the question that I can see, either good or bad.——Then, let me tell you, Sir, it was a very unseasonable question at least,—because it scattered and dispersed the animal spirits, whose business it was to have escorted and gone hand in hand with the HOMUNCULUS, and conducted him safe to the place destined for his reception. <…> The minutest philosophers, who by the bye, have the most enlarged understandings, (their souls being inversely as their enquiries) shew us incontestably, that the HOMUNCULUS <…> is a Being of as much activity,—and in all senses of the word, as much and as truly our fellow-creature as my Lord Chancellor of England.

Я бы предпочёл родиться на Луне или на какой-нибудь из планет (только не на Юпитере и не на Сатурне, потому что совершенно не переношу холода); ведь ни на одной из них (не поручусь, впрочем, за Венеру) мне заведомо не могло бы прийтись хуже, чем на нашей грязной, дрянной планете, — которую я по совести считаю, чтобы не сказать хуже, сделанной из оскребков и обрезков всех прочих; — — она, правда, достаточно хороша для тех, кто на ней родился с большим именем или с большим состоянием или кому удалось быть призванным на общественные посты и должности, дающие почёт или власть; — но это ко мне не относится; — — а так как каждый склонен судить о ярмарке по собственной выручке, — — — то я снова и снова объявляю землю дряннейшим из когда-либо созданных миров;.. — глава V

I had been born in the Moon, or in any of the planets, (except Jupiter or Saturn, because I never could bear cold weather) for it could not well have fared worse with me in any of them (though I will not answer for Venus) than it has in this vile, dirty planet of ours,—which, o’ my conscience, with reverence be it spoken, I take to be made up of the shreds and clippings of the rest;——not but the planet is well enough, provided a man could be born in it to a great title or to a great estate; or could any how contrive to be called up to public charges, and employments of dignity or power;——but that is not my case;——and therefore every man will speak of the fair as his own market has gone in it;———for which cause I affirm it over again to be one of the vilest worlds that ever was made;..

Когда вы побудете со мною дольше, лёгкое знакомство, которое мы сейчас завязываем, перейдёт в короткие отношения, а последние, если кто-нибудь из нас не сделает какой-нибудь оплошности, закончатся дружбой. <…> Поэтому, дорогой друг и спутник, если вы найдёте, что в начале моего повествования я несколько сдержан, — будьте ко мне снисходительны, — позвольте мне продолжать и вести рассказ по-своему, — и если мне случится время от времени порезвиться дорогой — или порой надеть на минутку-другую шутовской колпак с колокольчиком, — не убегайте, — но любезно вообразите во мне немного больше мудрости, чем то кажется с виду, — и смейтесь со мной или надо мной, пока мы будем медленно трусить дальше; словом, делайте что угодно, — только не теряйте терпения. — глава VI

As you proceed farther with me, the slight acquaintance, which is now beginning betwixt us, will grow into familiarity; and that unless one of us is in fault, will terminate in friendship. <…> Therefore, my dear friend and companion, if you should think me somewhat sparing of my narrative on my first setting out—bear with me,—and let me go on, and tell my story my own way:—Or, if I should seem now and then to trifle upon the road,—or should sometimes put on a fool’s cap with a bell to it, for a moment or two as we pass along,—don’t fly off,—but rather courteously give me credit for a little more wisdom than appears upon my outside;—and as we jog on, either laugh with me, or at me, or in short do any thing,—only keep your temper.

… у каждого свой вкус. Разве для доктора Кунастрокия, этого великого человека, не было величайшим удовольствием на свете расчёсывать в часы досуга ослиные хвосты и выдёргивать зубами поседевшие волоски, хотя в кармане у него всегда лежали щипчики? Да, сэр, если уж на то пошло, разве не было у мудрейших людей всех времён, не исключая самого Соломона, — разве не было у каждого из них своего конька: скаковых лошадей, — монет и ракушек, барабанов и труб, скрипок, палитр, — коконов и бабочек? — и покуда человек тихо и мирно скачет на своём коньке по большой дороге и не принуждает ни вас, ни меня сесть вместе с ним на этого конька, — скажите на милость, сэр, какое нам или мне дело до этого? — глава VII

… every man to his own taste.—Did not Dr. Kunastrokius, that great man, at his leisure hours, take the greatest delight imaginable in combing of asses tails, and plucking the dead hairs out with his teeth, though he had tweezers always in his pocket? Nay, if you come to that, Sir, have not the wisest of men in all ages, not excepting Solomon himself,—have they not had their HOBBY-HORSES;—their running horses,—their coins and their cockle-shells, their drums and their trumpets, their fiddles, their pallets,—their maggots and their butterflies?—and so long as a man rides his HOBBY-HORSE peaceably and quietly along the King’s highway, and neither compels you or me to get up behind him,—pray, Sir, what have either you or I to do with it?

Покой мой не очень нарушается, когда я вижу таких важных господ и высоких особ, как нижеследующие, — таких, например, как милорды А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, З, И, К, Л, M, H, О, П и так далее, всех подряд сидящими на своих различных коньках; — иные из них, отпустив стремена, движутся важным размеренным шагом, — — другие, напротив, подогнув ноги к самому подбородку, с хлыстом в зубах, во весь опор мчатся, как пестрые жокеи-чертенята верхом на неприкаянных душах, — — точно они решили сломать себе шею. — Тем лучше, — говорю я себе; — ведь если случится самое худшее, свет отлично без них обойдётся; — а что касается остальных, — — что ж, — — помоги им бог, — — пусть себе катаются, я им мешать не буду; ведь если их сиятельства будут выбиты из седла сегодня вечером, — — ставлю десять против одного, что до наступления утра многие из них окажутся верхом на ещё худших конях. <…> Но есть случай, который, признаться, меня смущает, — именно, когда я вижу человека, рождённого для великих дел и, что служит ещё больше к его чести, по природе своей всегда расположенного делать добро; — — когда я вижу человека, подобного вам, милорд, убеждения и поступки которого столь же чисты и благородны, как и его кровь, — и без которого по этой причине ни на мгновение не может обойтись развращённый свет; — когда я вижу, милорд, такого человека разъезжающим на своём коньке хотя бы минутой дольше срока, положенного ему моей любовью к родной стране и моей заботой о его славе, — то я, милорд, перестаю быть философом и в первом порыве благородного гнева посылаю к чёрту его конька со всеми коньками на свете. — глава VIII

Nor does it much disturb my rest, when I see such great Lords and tall Personages as hereafter follow;—such, for instance, as my Lord A, B, C, D, E, F, G, H, I, K, L, M, N, O, P, Q, and so on, all of a row, mounted upon their several horses,—some with large stirrups, getting on in a more grave and sober pace;——others on the contrary, tucked up to their very chins, with whips across their mouths, scouring and scampering it away like so many little party-coloured devils astride a mortgage,—and as if some of them were resolved to break their necks.——So much the better—say I to myself;—for in case the worst should happen, the world will make a shift to do excellently well without them; and for the rest,——why——God speed them——e’en let them ride on without opposition from me; for were their lordships unhorsed this very night—’tis ten to one but that many of them would be worse mounted by one half before tomorrow morning. <…> But there is an instance, which I own puts me off my guard, and that is, when I see one born for great actions, and what is still more for his honour, whose nature ever inclines him to good ones;—when I behold such a one, my Lord, like yourself, whose principles and conduct are as generous and noble as his blood, and whom, for that reason, a corrupt world cannot spare one moment;—when I see such a one, my Lord, mounted, though it is but for a minute beyond the time which my love to my country has prescribed to him, and my zeal for his glory wishes,—then, my Lord, I cease to be a philosopher, and in the first transport of an honest impatience, I wish the HOBBY-HORSE, with all his fraternity, at the Devil.

Торжественно довожу до всеобщего сведения, что вышеприведенное посвящение не предназначалось ни для какого принца, прелата, папы или государя, — герцога, маркиза, графа, виконта или барона нашей или другой христианской страны; — — а также не продавалось до сих пор на улицах и не предлагалось ни великим, ни малым людям ни публично, ни частным образом, ни прямо, ни косвенно; но является подлинно девственным посвящением, к которому не прикасалась ещё ни одна живая душа. Я так подробно останавливаюсь на этом пункте просто для того, чтобы устранить всякие нарекания или возражения против способа, каким я собираюсь извлечь из него побольше выгоды, а именно — пустив его честно в продажу с публичного торга; что я теперь и делаю. Каждый автор отстаивает себя по-своему; — что до меня, то я терпеть не могу торговаться и препираться из-за нескольких гиней в тёмных передних, — и с самого начала решил про себя действовать с великими мира сего прямо и открыто, в надежде, что я таким образом всего лучше преуспею. Итак, если во владениях его величества есть герцог, маркиз, граф, виконт или барон, который бы нуждался в складном, изящном посвящении и которому подошло бы вышеприведенное (кстати сказать, если оно мало-мальски не подойдёт, я его оставлю у себя), — — оно к его услугам за пятьдесят гиней; — — что, уверяю вас, на двадцать гиней дешевле, чем за него взял бы любой человек с дарованием. Если вы ещё раз внимательно его прочитаете, милорд, то убедитесь, что в нём вовсе нет грубой лести, как в других посвящениях. Замысел его, как видите, ваше сиятельство, превосходный, — краски прозрачные, — рисунок недурной;.. — глава IX

I solemnly declare to all mankind, that the above dedication was made for no one Prince, Prelate, Pope, or Potentate,—Duke, Marquis, Earl, Viscount, or Baron, of this, or any other Realm in Christendom;——nor has it yet been hawked about, or offered publicly or privately, directly or indirectly, to any one person or personage, great or small; but is honestly a true Virgin-Dedication untried on, upon any soul living. I labour this point so particularly, merely to remove any offence or objection which might arise against it from the manner in which I propose to make the most of it;—which is the putting it up fairly to public sale; which I now do. ——Every author has a way of his own in bringing his points to bear;—for my own part, as I hate chaffering and higgling for a few guineas in a dark entry;—I resolved within myself, from the very beginning, to deal squarely and openly with your Great Folks in this affair, and try whether I should not come off the better by it. If therefore there is any one Duke, Marquis, Earl, Viscount, or Baron, in these his Majesty’s dominions, who stands in need of a tight, genteel dedication, and whom the above will suit, (for by the bye, unless it suits in some degree, I will not part with it)——it is much at his service for fifty guineas;——which I am positive is twenty guineas less than it ought to be afforded for, by any man of genius. My Lord, if you examine it over again, it is far from being a gross piece of daubing, as some dedications are. The design, your Lordship sees, is good,—the colouring transparent,—the drawing not amiss;..

Закладчик и заимодавец меньше отличаются друг от друга вместительностью своих кошельков, нежели насмешник и осмеянный вместительностью своей памяти. Но вот в чём сравнение между ними, как говорят схолиасты, идёт на всех четырёх (что, кстати сказать, на одну или две ноги больше, чем могут похвастать некоторые из лучших сравнений Гомера): — один добывает за ваш счёт деньги, другой возбуждает на ваш счёт смех, и оба об этом больше не думают. Между тем проценты в обоих случаях идут и идут; — периодические или случайные выплаты их лишь освежают память о содеянном, пока наконец, в недобрый час, — вдруг является к тому и другому заимодавец и своим требованием немедленно вернуть капитал вместе со всеми наросшими до этого дня процентами дает почувствовать обоим всю широту их обязательств. — глава XII

The Mortgager and Mortgagee differ the one from the other, not more in length of purse, than the Jester and Jestee do, in that of memory. But in this the comparison between them runs, as the scholiasts call it, upon all-four; which, by the bye, is upon one or two legs more than some of the best of Homer’s can pretend to;—namely, That the one raises a sum, and the other a laugh at your expence, and thinks no more about it. Interest, however, still runs on in both cases;—the periodical or accidental payments of it, just serving to keep the memory of the affair alive; till, at length, in some evil hour, pop comes the creditor upon each, and by demanding principal upon the spot, together with full interest to the very day, makes them both feel the full extent of their obligations.

Отец <…> не очень страшился, что мы зачахнем от избытка гнилой материи и отравленных соков в нашей конституции, <…> но он всерьёз опасался, как бы в критическую минуту мы не погибли вдруг от апоплексии <…>. «Будь я самодержавным государём, — говорил он, вставая с кресла и подтягивая обеими руками штаны, — я бы поставил на всех подступах к моей столице сведущих людей и возложил на них обязанность допрашивать каждого дурака, по какому делу он едет в город; — и если бы после справедливого и добросовестного расспроса оказалось, что дело это не настолько важное, чтобы из-за него стоило оставлять свой дом и со всеми своими пожитками, с женой и детьми, сыновьями фермеров и т. д. и т. д. тащиться в столицу, то приезжие подлежали бы, в качестве бродяг, возвращению, от констебля к констеблю, на место своего законного жительства. Этим способом я достигну того, что столица не пошатнётся от собственной тяжести; — что голова не будет слишком велика для туловища; — что конечности, ныне истощённые и измождённые, получат полагающуюся им порцию пищи и вернут себе прежнюю свою силу и красоту. — Я приложил бы все старания, чтобы луга и пахотные поля в моих владениях смеялись и пели, — чтобы в них вновь воцарилось довольство и гостеприимство, — а средним помещикам моего королевства досталось бы от этого столько силы и столько влияния, что они могли бы служить противовесом знати, которая в настоящее время так их обирает». — глава XVIII

My father <…> nor was so much in pain of a consumption from the mass of corrupted matter and ulcerated humours in our constitution, which; <…> but he verily feared, that in some violent push, we should go off, all at once, in a state-apoplexy <…>. “Was I an absolute prince,” he would say, pulling up his breeches with both his hands, as he rose from his arm-chair, “I would appoint able judges, at every avenue of my metropolis, who should take cognizance of every fool’s business who came there;—and if, upon a fair and candid hearing, it appeared not of weight sufficient to leave his own home, and come up, bag and baggage, with his wife and children, farmer’s sons, &c. &c. at his backside, they should be all sent back, from constable to constable, like vagrants as they were, to the place of their legal settlements. By this means I shall take care, that my metropolis totter’d not thro’ its own weight;—that the head be no longer too big for the body;—that the extremes, now wasted and pinn’d in, be restored to their due share of nourishment, and regain with it their natural strength and beauty:—I would effectually provide, That the meadows and corn fields of my dominions, should laugh and sing;—that good chear and hospitality flourish once more;—and that such weight and influence be put thereby into the hands of the Squirality of my kingdom, as should counterpoise what I perceive my Nobility are now taking from them.”

Ужасное несчастье для <…> литературного мира, <…> что этот гаденький зуд по новым ощущениям во всех областях так глубоко внедрился в наши привычки и нравы, — и мы настолько озабочены тем, чтобы получше удовлетворить эту нашу ненасытную алчность, — что находим вкус только в самых грубых и чувственных частях литературного произведения; — тонкие намёки и замысловатые научные сообщения улетают кверху, как духи; — тяжеловесная мораль опускается вниз, — и как те, так и другая пропадают для читателей, как бы продолжая оставаться на дне чернильницы. — глава XX

It is a terrible misfortune for <…> the Republick of letters; <…> that this self-same vile pruriency for fresh adventures in all things, has got so strongly into our habit and humour,—and so wholly intent are we upon satisfying the impatience of our concupiscence that way,—that nothing but the gross and more carnal parts of a composition will go down:—The subtle hints and sly communications of science fly off, like spirits upwards,—the heavy moral escapes downwards; and both the one and the other are as much lost to the world, as if they were still left in the bottom of the ink-horn.

… хотя я уклоняюсь от моего предмета не меньше и не реже, чем любой великобританский писатель, — однако я всегда стараюсь устроиться так, чтобы главная моя тема не стояла без движения в моё отсутствие. <…> вся внутренняя механика моего произведения очень своеобразна: в нём согласно действуют два противоположных движения, считавшихся до сих нор несовместимыми. Словом, произведение моё отступательное, но и поступательное в одно и то же время. <…> Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету; — они составляют жизнь и душу чтения. — Изымите их, например, из этой книги, — она потеряет всякую цену: — холодная, беспросветная зима воцарится на каждой её странице; отдайте их автору, и он выступает, как жених, — всем приветливо улыбается, хлопочет о разнообразии яств и не дает уменьшиться аппетиту. Все искусство в том, чтобы умело их состряпать и подать так, чтобы они служили к выгоде не только читателя, но и писателя, беспомощность которого в этом предмете поистине достойна жалости: ведь стоит ему только начать отступление, — и мгновенно все его произведение останавливается как вкопанное, — а когда он двинется вперёд с главной своей темой, — тогда конец всем его отступлениям. — — Ничего не сто́ит такая работа. Вот почему я, как вы видите, с самого начала так перетасовал основную тему и привходящие части моего произведения, так переплёл и перепутал отступательные и поступательные движения, зацепив одно колесо за другое, что машина моя всё время работает вся целиком и, что всего важнее, проработает так ещё лет сорок, если подателю здоровья угодно будет даровать мне на такой срок жизнь и хорошее расположение духа. — глава XXII

… that I fly off from what I am about, as far, and as often too, as any writer in Great Britain; yet I constantly take care to order affairs so that my main business does not stand still in my absence. <…> the machinery of my work is of a species by itself; two contrary motions are introduced into it, and reconciled, which were thought to be at variance with each other. In a word, my work is digressive, and it is progressive too,—and at the same time. <…> Digressions, incontestably, are the sunshine;——they are the life, the soul of reading!—take them out of this book, for instance,—you might as well take the book along with them;—one cold eternal winter would reign in every page of it; restore them to the writer;—he steps forth like a bridegroom,—bids All-hail; brings in variety, and forbids the appetite to fail. All the dexterity is in the good cookery and management of them, so as to be not only for the advantage of the reader, but also of the author, whose distress, in this matter, is truly pitiable: For, if he begins a digression,—from that moment, I observe, his whole work stands stock still;—and if he goes on with his main work,—then there is an end of his digression. ——This is vile work.—For which reason, from the beginning of this, you see, I have constructed the main work and the adventitious parts of it with such intersections, and have so complicated and involved the digressive and progressive movements, one wheel within another, that the whole machine, in general, has been kept a-going;—and, what’s more, it shall be kept a-going these forty years, if it pleases the fountain of health to bless me so long with life and good spirits.

Если бы в человеческую грудь вправлено было стекло, согласно предложению лукавого критика Мома, — то отсюда, несомненно, вытекло бы, во-первых, то нелепое следствие, — что даже самые мудрые и самые важные из нас должны были бы до конца жизни платить той или иной монетой оконный сбор. И, во-вторых, что для ознакомления с чьим-либо характером ничего больше не требовалось бы, как, взяв портшез, потихонечку проследовать к месту наблюдения, как вы бы проследовали к прозрачному улью <…>. — Но на нашей планете писатель не обладает этим преимуществом, — на Меркурии оно (вероятно) у него есть, может быть даже, он там поставлен в ещё более выгодные условия; — ведь страшная жара на этой планете, проистекающая от её близкого соседства с солнцем и превосходящая, по вычислениям астрономов, жар раскалённого докрасна железа, — должно быть, давно уже обратила в стекло тела тамошних жителей (в качестве действующей причины), чтобы их приспособить к климату (что является причиной конечной); таким образом, пребывая в такой обстановке, вместилища их душ сверху донизу представляют собой не что иное, <…> как тонкие прозрачные тела из светлого стекла (за исключением пупочного узла); и вот, пока тамошние жители не состарятся и не покроются морщинами, отчего световые лучи, проходя сквозь них, подвергаются чудовищному преломлению, — или, отражаясь от них, достигают глаза по таким косым линиям, что увидеть человека насквозь невозможно, души их могут (если только они не вздумают соблюдать чисто внешние приличия или воспользоваться ничтожным прикрытием, которое им представляет точка пупка) — могут, повторяю я, с равным успехом дурачиться как внутри, так и вне своего жилища. — глава XXIII

If the fixture of Momus’s glass in the human breast, according to the proposed emendation of that arch-critick, had taken place,——first, This foolish consequence would certainly have followed,—That the very wisest and very gravest of us all, in one coin or other, must have paid window-money every day of our lives. And, secondly, that had the said glass been there set up, nothing more would have been wanting, in order to have taken a man’s character, but to have taken a chair and gone softly, as you would to a dioptrical bee-hive: <…>—But this is an advantage not to be had by the biographer in this planet;—in the planet Mercury (belike) it may be so, if not better still for him;——for there the intense heat of the country, which is proved by computators, from its vicinity to the sun, to be more than equal to that of red-hot iron,—must, I think, long ago have vitrified the bodies of the inhabitants, (as the efficient cause) to suit them for the climate (which is the final cause;) so that betwixt them both, all the tenements of their souls, from top to bottom, may be nothing else, for aught the soundest philosophy can shew to the contrary, but one fine transparent body of clear glass (bating the umbilical knot)—so that, till the inhabitants grow old and tolerably wrinkled, whereby the rays of light, in passing through them, become so monstrously refracted,——or return reflected from their surfaces in such transverse lines to the eye, that a man cannot be seen through;—his soul might as well, unless for mere ceremony, or the trifling advantage which the umbilical point gave her,—might, upon all other accounts, I say, as well play the fool out o’doors as in her own house.

Хотя я не берусь утверждать, что человек и его конёк сносятся друг с другом точно таким же образом, как душа и тело, тем не менее между ними несомненно существует общение; и я склонен думать, что в этом общении есть нечто, весьма напоминающее взаимодействие наэлектризованных тел, и совершается оно посредством разгорячённой плоти всадника, которая входит в непосредственное соприкосновение со спиной конька. — От продолжительной езды и сильного трения тело всадника под конец наполняется до краёв материей конька: — так что если только вы в состоянии ясно описать природу одного из них, — вы можете составить себе достаточно точное представление о способностях и характере другого. — глава XXIV

A man and his HOBBY-HORSE, tho’ I cannot say that they act and re-act exactly after the same manner in which the soul and body do upon each other: Yet doubtless there is a communication between them of some kind; and my opinion rather is, that there is something in it more of the manner of electrified bodies,—and that, by means of the heated parts of the rider, which come immediately into contact with the back of the HOBBY-HORSE,—by long journies and much friction, it so happens, that the body of the rider is at length fill’d as full of HOBBY-HORSICAL matter as it can hold;—so that if you are able to give but a clear description of the nature of the one, you may form a pretty exact notion of the genius and character of the other.

	Рассказ о полученной ране облегчает солдату боль от неё;.. — глава XXV
	The history of a soldier’s wound beguiles the pain of it;..

	… я вменяю себе в особенную заслугу именно то, что мой читатель ни разу ещё не мог ни о чём догадаться. И в этом отношении, сэр, я настолько щепетилен и привередлив, что, считай я вас способным составить сколько-нибудь приближающееся к истине представление или мало-мальски вероятное предположение о том, что произойдёт на следующей странице, — я бы вырвал её из моей книги. — глава XXV
	… I set no small store by myself upon this very account, that my reader has never yet been able to guess at any thing. And in this, Sir, I am of so nice and singular a humour, that if I thought you was able to form the least judgment or probable conjecture to yourself, of what was to come in the next page,—I would tear it out of my book.

Глава IV

	Моя жизнь и мнения, вероятно, произведут некоторый шум в свете и, если предположения мои правильны, будут иметь успех среди людей всех званий, профессий и толков, — будут читаться не меньше, чем сам «Путь паломника»… <…> в книге, к которой я приступил, я не намерен стеснять себя <…> никакими правилами.
	My life and opinions are likely to make some noise in the world, and, if I conjecture right, will take in all ranks, professions, and denominations of men whatever,—be no less read than the Pilgrim’s Progress itself… <…> in writing what I have set about, I shall confine myself neither to <…> any man’s rules that ever lived.

Отец <…> уже много лет как взял себе за правило в первый воскресный вечер каждого месяца, от начала и до конца года, — с такой же неукоснительностью, с какой наступал воскресный вечер, — — собственноручно заводить большие часы, стоявшие у нас на верхней площадке чёрной лестницы. — А так как в пору, о которой я завёл речь, ему шёл шестой десяток, — то он мало-помалу перенёс на этот вечер также и некоторые другие незначительные семейные дела; чтобы, как он часто говаривал дяде Тоби, отделаться от них всех сразу и чтобы они больше ему не докучали и не беспокоили его до конца месяца. Но в этой пунктуальности была одна неприятная сторона, которая особенно больно сказалась на мне и последствия которой, боюсь, я буду чувствовать до самой могилы, а именно: благодаря несчастной ассоциации идей, которые в действительности ничем между собой не связаны, бедная моя мать не могла слышать, как заводятся названные часы, — без того, чтобы ей сейчас же не приходили в голову мысли о кое-каких других вещах, — и vice versa.

My father <…> had made it a rule for many years of his life,—on the first Sunday-night of every month throughout the whole year,—as certain as ever the Sunday-night came,—to wind up a large house-clock, which we had standing on the back-stairs head, with his own hands:—And being somewhere between fifty and sixty years of age at the time I have been speaking of,—he had likewise gradually brought some other little family concernments to the same period, in order, as he would often say to my uncle Toby, to get them all out of the way at one time, and be no more plagued and pestered with them the rest of the month. It was attended but with one misfortune, which, in a great measure, fell upon myself, and the effects of which I fear I shall carry with me to my grave; namely, that from an unhappy association of ideas, which have no connection in nature, it so fell out at length, that my poor mother could never hear the said clock wound up,——but the thoughts of some other things unavoidably popped into her head—& vice versa.

Глава XIII

Читатель этого рапсодического произведения так давно уже расстался с [моей] повивальной бабкой, что пора наконец возвратиться к ней, напомнить ему о существовании этой особы, ибо по зрелом рассмотрении моего плана, как он мне рисуется сейчас, — я решил познакомить его с ней раз и навсегда; — ведь может возникнуть какая-нибудь новая тема или случиться неожиданное дело у меня с читателем, не терпящее отлагательств, — — как же не позаботиться о том, чтобы бедная женщина тем временем не затерялась? — тем более что, когда она понадобится, мы никоим образом без неё не обойдёмся. Кажется, я вам сказал, что эта почтенная женщина пользовалась в нашей деревне и во всём нашем околотке большим весом и значением, — что слава её распространилась до самых крайних пределов и границ той сферы влияния, которую описывает вокруг себя каждая живая душа <…>. В настоящем случае, насколько мне помнится, я называл цифру в четыре или пять миль, не только весь приход в целом, но и примыкающие к нему два-три посёлка соседнего прихода <…>. Но я хочу здесь раз и навсегда объявить вам, что всё это будет точнее обозначено и пояснено на карте, над которой в настоящее время работает гравер и которая, вместе со множеством других материалов и дополнений к этому произведению, помещена будет в конце двадцатого тома, — не для того чтобы сделать более объёмистой мою работу, — мне противно даже думать об этом; — — но в качестве комментария, схолий и иллюстраций, в качестве ключа к таким местам, эпизодам или намёкам, которые покажутся либо допускающими различное толкование, либо тёмными и сомнительными, когда моя жизнь и мои мнения будут читаться <…> всем светом; — на что, говоря между нами, вопреки господам критикам Великобритании и вопреки всему, что их милостям вздумается написать или сказать против этого, — — я твёрдо рассчитываю. — — Мне нет надобности говорить вашей милости, что всё это говорится здесь сугубо конфиденциально.

It is so long since the reader of this rhapsodical work has been parted from the midwife, that it is high time to mention her again to him, merely to put him in mind that there is such a body still in the world, and whom, upon the best judgment I can form upon my own plan at present, I am going to introduce to him for good and all: But as fresh matter may be started, and much unexpected business fall out betwixt the reader and myself, which may require immediate dispatch;——’twas right to take care that the poor woman should not be lost in the mean time;—because when she is wanted, we can no way do without her. I think I told you that this good woman was a person of no small note and consequence throughout our whole village and township;—that her fame had spread itself to the very out-edge and circumference of that circle of importance, of which kind every soul living <…>. In the present case, if I remember, I fixed it about four or five miles, which not only comprehended the whole parish, but extended itself to two or three of the adjacent hamlets in the skirts of the next parish: <…> But I must here, once for all, inform you, that all this will be more exactly delineated and explain’d in a map, now in the hands of the engraver, which, with many other pieces and developements of this work, will be added to the end of the twentieth volume,—not to swell the work,—I detest the thought of such a thing;—but by way of commentary, scholium, illustration, and key to such passages, incidents, or innuendos as shall be thought to be either of private interpretation, or of dark or doubtful meaning, after my life and my opinions shall have been read over <…> by all the world;——which, betwixt you and me, and in spite of all the gentlemen-reviewers in Great Britain, and of all that their worships shall undertake to write or say to the contrary,—I am determined shall be the case.—I need not tell your worship, that all this is spoke in confidence.

Глава XIV

Если бы историограф мог погонять свою историю, как погонщик погоняет своего мула, — всё вперёд да вперёд, — — ни разу, например, от Рима до Лорето не повернув головы ни направо, ни налево, — он мог бы тогда решиться с точностью предсказать вам час, когда будет достигнута цель его путешествия. — — Но это, честно говоря, неосуществимо; ведь если в нём есть хоть искорка души, ему не избежать того, чтобы раз пятьдесят не свернуть в сторону, следуя за той или другой компанией, подвернувшейся ему в пути, заманчивые виды будут притягивать его взор, и он так же не в силах будет удержаться от соблазна полюбоваться ими, как он не в силах полететь; кроме того, ему придётся согласовывать различные сведения, разбирать надписи, собирать анекдоты, вплетать истории, просеивать предания, делать визиты (к важным особам), наклеивать панегирики на одних дверях и пасквили на других, — — между тем как и погонщик и его мул от всего этого совершенно избавлены. Словом, на каждом перегоне есть архивы, которые необходимо обследовать, свитки, грамоты, документы и бесконечные родословные, изучения которых поминутно требует справедливость. Короче говоря, этому нет конца; — — что касается меня, то довожу до вашего сведения, что я занят всем этим уже шесть недель и выбиваюсь из сил, — а всё ещё не родился. — Я удосужился всего-навсего сказать вам, когда это случилось, но ещё не сказал, как <…>. Эти непредвиденные задержки, о которых, признаться, я и не подозревал, когда отправлялся в путь, — хотя, как я в этом убеждён теперь, они, скорее, будут умножаться, нежели уменьшаться по мере моего продвижения вперёд, — эти задержки подсказали мне одно правило, которого я решил держаться, — а именно — не спешить, — но идти тихим шагом, сочиняя и выпуская в свет по два тома моего жизнеописания в год; — — и, если мне ничто не помешает и удастся заключить сносный договор с книгопродавцем, я буду продолжать эту работу до конца дней моих.

Could a historiographer drive on his history, as a muleteer drives on his mule,—straight forward;——for instance, from Rome all the way to Loretto, without ever once turning his head aside, either to the right hand or to the left,——he might venture to foretell you to an hour when he should get to his journey’s end;——but the thing is, morally speaking, impossible: For, if he is a man of the least spirit, he will have fifty deviations from a straight line to make with this or that party as he goes along, which he can no ways avoid. He will have views and prospects to himself perpetually soliciting his eye, which he can no more help standing still to look at than he can fly; he will moreover have various Accounts to reconcile: Anecdotes to pick up: Inscriptions to make out: Stories to weave in: Traditions to sift: Personages to call upon: Panegyricks to paste up at this door; Pasquinades at that: ——All which both the man and his mule are quite exempt from. To sum up all; there are archives at every stage to be look’d into, and rolls, records, documents, and endless genealogies, which justice ever and anon calls him back to stay the reading of:——In short there is no end of it;——for my own part, I declare I have been at it these six weeks, making all the speed I possibly could,—and am not yet born:—I have just been able, and that’s all, to tell you when it happen’d, but not how <…>. These unforeseen stoppages, which I own I had no conception of when I first set out;—but which, I am convinced now, will rather increase than diminish as I advance,—have struck out a hint which I am resolved to follow;——and that is,—not to be in a hurry;—but to go on leisurely, writing and publishing two volumes of my life every year;——which, if I am suffered to go on quietly, and can make a tolerable bargain with my bookseller, I shall continue to do as long as I live.

Глава XXI

… всё без исключения семейство Шенди состояло из чудаков; — я имею в виду его мужскую часть, — ибо женские его представительницы были вовсе лишены характера, — за исключением, однако, моей двоюродной тётки Дины, которая, лет шестьдесят тому назад, вышла замуж за кучера и прижила от него ребёнка; по этому поводу отец мой, в согласии со своей гипотезой об именах, не раз говорил: пусть она поблагодарит своих крёстных папаш и мамаш. <…> когда мой отец распространялся на эту тему в случайном обществе, что ему часто приходилось делать для пояснения своей гипотезы, — эта злосчастная порча одной из прекраснейших веток нашей семьи была как нож в сердце дяди Тоби с его преувеличенным чувством чести и стыдливостью: часто он в невообразимом смятении отводил моего отца в сторону, журил его и говорил, что готов отдать ему всё на свете, только бы он оставил эту историю в покое. Отец мой, я уверен, питал к дяде Тоби самую неподдельно нежную любовь, какая бывала когда-нибудь у одного брата к другому, и, чтобы успокоить сердце дяди Тоби в этом или в другом отношении, охотно сделал бы всё, что один брат может разумно потребовать со стороны другого. Но исполнить эту просьбу было выше его сил. — — Отец мой, как я вам сказал, был в полном смысле слова философ, — теоретик, — систематик; и приключение с тётей Диной было фактом столь же важным для него, как обратный ход планет для Коперника. Отклонения Венеры от своей орбиты укрепили Коперникову систему, названную так по его имени, а отклонения тёти Дины от своей орбиты оказали такую же услугу укреплению системы моего отца, которая, надеюсь, отныне в его честь всегда будет называться Шендиевой системой. Во всяком случае, другое семейное бесчестье вызвало бы у отца моего, насколько мне известно, такое же острое чувство стыда, как и у других людей, — и ни он, ни, полагаю, Коперник не предали бы огласке подмеченные ими странности и не привлекли бы к ним ничьего внимания, если бы не считали себя обязанными сделать это из уважения к истине. — Amicus Plato, — говорил обыкновенно мой отец, толкуя свою цитату, слово за словом, дяде Тоби, — amicus Plato (то есть ДИНА была моей тёткой), sed magis amica veritas — — (но ИСТИНА моя сестра).

… all the SHANDY FAMILY were of an original character throughout:——I mean the males,—the females had no character at all,—except, indeed, my great aunt DINAH, who, about sixty years ago, was married and got with child by the coachman, for which my father, according to his hypothesis of christian names, would often say, She might thank her godfathers and godmothers. <…> when my father enlarged upon the story in mixed companies, which the illustration of his hypothesis frequently obliged him to do,—the unfortunate blight of one of the fairest branches of the family, would set my uncle Toby’s honour and modesty o’bleeding; and he would often take my father aside, in the greatest concern imaginable, to expostulate and tell him, he would give him any thing in the world, only to let the story rest. My father, I believe, had the truest love and tenderness for my uncle Toby, that ever one brother bore towards another, and would have done any thing in nature, which one brother in reason could have desir’d of another, to have made my uncle Toby’s heart easy in this, or any other point. But this lay out of his power. ——My father, as I told you was a philosopher in grain,—speculative,—systematical;—and my aunt Dinah’s affair was a matter of as much consequence to him, as the retrogradation of the planets to Copernicus:—The backslidings of Venus in her orbit fortified the Copernican system, called so after his name; and the backslidings of my aunt Dinah in her orbit, did the same service in establishing my father’s system, which, I trust, will for ever hereafter be called the Shandean System, after his. In any other family dishonour, my father, I believe, had as nice a sense of shame as any man whatever;——and neither he, nor, I dare say, Copernicus, would have divulged the affair in either case, or have taken the least notice of it to the world, but for the obligations they owed, as they thought, to truth.—Amicus Plato, my father would say, construing the words to my uncle Toby, as he went along, Amicus Plato; that is, DINAH was my aunt;—sed magis amica veritas—but TRUTH is my sister.

Том четвёртый

1761

— Из всех загадок супружеской жизни, <…> — а поверьте, брат Тоби, оно завалено такой кучей ослиной клади, что всему ослиному стаду Иова нести её было бы не под силу, — нет более запутанной, чем та — что едва только у хозяйки дома начинаются роды, как вся женская прислуга, от барыниной камеристки до выгребальщицы золы, вырастает на целый дюйм и напускает важности на этот единственный дюйм больше, нежели на все остальные свои дюймы, вместе взятые. — глава XII

Of all the riddles of a married life, <…>——of which you may trust me, brother Toby, there are more asses loads than all Job’s stock of asses could have carried——there is not one that has more intricacies in it than this—that from the very moment the mistress of the house is brought to bed, every female in it, from my lady’s gentlewoman down to the cinder-wench, becomes an inch taller for it; and give themselves more airs upon that single inch, than all their other inches put together.

Если бы каждый день моей жизни оказался таким же хлопотливым, как этот, — и потребовал… — Постойте. Прежде чем кончить эту фразу, я хочу сделать замечание по поводу странности моих взаимоотношений с читателем в сложившейся сейчас обстановке — замечание, которое совершенно неприменимо ни к одному биографу с сотворения мира, кроме меня, — и, я думаю, так и останется ни к кому неприменимым до скончания века, — вот почему, хотя бы только ради своей новизны, оно заслуживает внимания ваших милостей. В текущем месяце я стал на целый год старше, чем был в это же время двенадцать месяцев тому назад; а так как, вы видите, я добрался уже почти до середины моего четвёртого тома — и всё ещё не могу выбраться из первого дня моей жизни — то отсюда очевидно, что сейчас мне предстоит описать на триста шестьдесят четыре дня жизни больше, чем в то время, когда я впервые взял перо в руки; стало быть, вместо того чтобы, подобно обыкновенным писателям, двигаться вперёд со своей работой по мере её выполнения, — я, наоборот, отброшен на указанное число томов назад. — Итак, если бы каждый день моей жизни оказался таким же хлопотливым, как этот… — А почему бы ему не оказаться таким? — и происшествия вместе с мнениями потребовали бы такого же обстоятельного описания… — А с какой стати мне их урезывать? — то, поскольку при таком расчёте я бы жил в триста шестьдесят четыре раза скорее, чем успевал бы записывать мою жизнь… — Отсюда неизбежно следует, с позволения ваших милостей, что чем больше я пишу, тем больше мне предстоит писать — и, стало быть, чем больше ваши милости изволят читать, тем больше вашим милостям предстоит читать. Не повредит ли это глазам ваших милостей? Моим — нисколько; и если только мои Мнения меня не погубят, то думаю, что буду вести весьма приятную жизнь за счёт моей Жизни; иными словами, буду наслаждаться двумя приятными жизнями одновременно. Что же касается плана выпускать по двенадцати томов в год, или по тому в месяц, он ни в чём не меняет моих видов на будущее: — как бы усердно я ни писал, как бы ни кидался в самую гущу вещей, как советует Гораций, — никогда мне за собой не угнаться, хотя бы я хлестал и погонял себя изо всей мочи; в самом худшем случае я буду на день опережать моё перо — а одного дня довольно для двух томов — и двух томов довольно будет для одного года. — — глава XIII

Was every day of my life to be as busy a day as this—and to take up—Truce. I will not finish that sentence till I have made an observation upon the strange state of affairs between the reader and myself, just as things stand at present—an observation never applicable before to any one biographical writer since the creation of the world, but to myself—and I believe, will never hold good to any other, until its final destruction—and therefore, for the very novelty of it alone, it must be worth your worships attending to. I am this month one whole year older than I was this time twelve-month; and having got, as you perceive, almost into the middle of my fourth volume—and no farther than to my first day’s life—’tis demonstrative that I have three hundred and sixty-four days more life to write just now, than when I first set out; so that instead of advancing, as a common writer, in my work with what I have been doing at it—on the contrary, I am just thrown so many volumes back—was every day of my life to be as busy a day as this—And why not?——and the transactions and opinions of it to take up as much description—And for what reason should they be cut short? as at this rate I should just live 364 times faster than I should write—It must follow, an’ please your worships, that the more I write, the more I shall have to write—and consequently, the more your worships read, the more your worships will have to read. Will this be good for your worships eyes? It will do well for mine; and, was it not that my OPINIONS will be the death of me, I perceive I shall lead a fine life of it out of this self-same life of mine; or, in other words, shall lead a couple of fine lives together. As for the proposal of twelve volumes a year, or a volume a month, it no way alters my prospect—write as I will, and rush as I may into the middle of things, as Horace advises—I shall never overtake myself whipp’d and driven to the last pinch; at the worst I shall have one day the start of my pen—and one day is enough for two volumes——and two volumes will be enough for one year.—

Каким, однако, аллюром, с какими курбетами и прыжками — два шага туда, два шага сюда — двигался я на протяжении четырёх томов подряд, не оглядываясь ни назад, ни даже по сторонам — посмотреть, на кого я наступил! — Не буду ни на кого наступать, — сказал я себе, когда садился верхом, — буду ехать хорошим бойким галопом, но не задену даже самого захудалого осла по дороге. — Так пустился я в путь — по одной тропинке вверх — по другой вниз — минуя одну рогатку — перескакивая через другую — как если б сам сатана гнался за мной по пятам. Но поезжайте вы этим аллюром даже с самыми лучшими намерениями и решениями — всё-таки, миллион против одного, вы кого-нибудь да ушибёте, если сами не ушибётесь. — Он свалился — он выбит из седла — он потерял шляпу — он лежит растянувшись — он сломает себе шею — глядите-ка! — да ведь он врезался на полном скаку в трибуны присяжных критиков! — он расшибёт себе лоб об один из их столбов — опять он растянулся! — глядите — глядите — вот он теперь несётся как угорелый, с копьем наперевес, в густой толпе живописцев, скрипачей, поэтов, биографов, врачей, законоведов, логиков, актёров, богословов, церковников, государственных людей, военных, казуистов, знатоков, прелатов, пап и инженеров. — Не бойтесь, — сказал я, — я не задену даже самого захудалого осла на королевской большой дороге. — Но ваш конь обдаёт грязью; смотрите, как вы разукрасили епископа. <…> Но вы наступили сию минуту на короля. — — Худые, значит, пришли времена для королей, — сказал я, — коли их топчут такие маленькие люди, как я. — глава XX

What a rate have I gone on at, curvetting and striking it away, two up and two down for four volumes together, without looking once behind, or even on one side of me, to see whom I trod upon!—I’ll tread upon no one——quoth I to myself when I mounted——I’ll take a good rattling gallop; but I’ll not hurt the poorest jack-ass upon the road.——So off I set——up one lane——down another, through this turnpike——over that, as if the arch-jockey of jockeys had got behind me. Now ride at this rate with what good intention and resolution you may——’tis a million to one you’ll do some one a mischief, if not yourself——He’s flung—he’s off—he’s lost his hat—he’s down——he’ll break his neck——see!——if he has not galloped full among the scaffolding of the undertaking criticks!——he’ll knock his brains out against some of their posts—he’s bounced out!—look—he’s now riding like a mad-cap full tilt through a whole crowd of painters, fiddlers, poets, biographers, physicians, lawyers, logicians, players, school-men, churchmen, statesmen, soldiers, casuists, connoisseurs, prelates, popes, and engineers.—Don’t fear, said I—I’ll not hurt the poorest jack-ass upon the king’s highway.—But your horse throws dirt; see you’ve splash’d a bishop.—<…> But you have trod this moment upon a king.——Kings have bad times on’t, said I, to be trod upon by such people as me.

— Несомненно, сэр, — здесь недостаёт целой главы — из книги вырвано десять страниц — но переплётчик не дурак, не плут и не ветрогон — и книга ни капли не пострадала (от этого изъяна, по крайней мере) — — а напротив, стала совершеннее и полнее без пропущенной главы, чем была бы с ней <…>. — Пользуясь этим случаем, я даже ставлю сначала вопрос, не окажется ли этот эксперимент столь же удачным и в отношении ряда других глав, — — но если мы займёмся экспериментированием над главами, с позволения ваших преподобий, конца ему не будет — — довольно с нас экспериментов. — глава XXV

—No doubt, Sir,—there is a whole chapter wanting here—and a chasm of ten pages made in the book by it—but the book-binder is neither a fool, or a knave, or a puppy—nor is the book a jot more imperfect (at least upon that score)——but, on the contrary, the book is more perfect and complete by wanting the chapter <…>.—I question first, by-the-bye, whether the same experiment might not be made as successfully upon sundry other chapters——but there is no end, an’ please your reverences, in trying experiments upon chapters——we have had enough of it.

	Карлик, который сам же дает мерку для определения своего роста, — — можете быть уверены, является карликом не в одном только отношении. — глава XXV
	A dwarf who brings a standard along with him to measure his own size—take my word, is a dwarf in more articles than one.

… положил завёрнутые в чистую камчатную салфетку ещё совсем горячие каштаны прямо перед Футаторием. Должно быть, когда полдюжины рук разом забрались в салфетку, было физически невозможно — чтобы не пришёл в движение какой-нибудь каштан, более гладкий и более проворный, чем остальные; — во всяком случае, один из них действительно покатился по столу и, достигнув его края в том месте, где сидел, раздвинув ноги, Футаторий, — упал прямёхонько в то отверстие на Футаториевых штанах, для которого, к стыду нашего грубоватого языка, нет ни одного целомудренного слова во всём словаре Джонсона, — волей-неволей приходится сказать — что я имею в виду то специальное отверстие, которое во всяком хорошем обществе законы приличия строжайше требуют всегда держать, как храм Януса (по крайней мере, в мирное время), закрытым. <…> В первые двадцать или двадцать пять секунд живительное тепло, источавшееся каштаном, не лишено было приятности — и лишь в слабой степени привлекало внимание Футатория к тому месту, — но жар всё возрастал, и когда через несколько секунд он переступил границы умеренного удовольствия, с чрезвычайной быстротой двинувшись в области боли, душа Футатория, со всеми его идеями, мыслями, вниманием, воображением, суждением, решительностью, сообразительностью, рассудительностью, памятью, фантазией, а также десятью батальонами жизненных духов, беспорядочно ринулась по всевозможным узким и извилистым проходам вниз, к месту, находившемуся в опасности, оставив все верхние области этого мужа, вы сами об этом догадываетесь, пустыми, как мой кошелёк. Однако с помощью сведений, которые всем этим посланцам удалось ему доставить, Футаторий не в состоянии был проникнуть в тайну происходившего в нижней области… — глава XXVII

… laid chesnuts directly before Phutatorius, wrapt up hot in a clean damask napkin. Now whether it was physically impossible, with half a dozen hands all thrust into the napkin at a time—but that some one chesnut, of more life and rotundity than the rest, must be put in motion—it so fell out, however, that one was actually sent rolling off the table; and as Phutatorius sat straddling under—it fell perpendicularly into that particular aperture of Phutatorius's breeches, for which, to the shame and indelicacy of our language be it spoke, there is no chaste word throughout all Johnson's dictionary—let it suffice to say—it was that particular aperture, which in all good societies, the laws of decorum do strictly require, like the temple of Janus (in peace at least) to be universally shut up. <…> The genial warmth which the chesnut imparted, was not undelectable for the first twenty or five and twenty seconds,—and did no more than gently solicit Phutatorius's attention towards the part:—But the heat gradually increasing, and in a few seconds more getting beyond the point of all sober pleasure, and then advancing with all speed into the regions of pain,—the soul of Phutatorius, together with all his ideas, his thoughts, his attention, his imagination, judgment, resolution, deliberation, ratiocination, memory, fancy, with ten batallions of animal spirits, all tumultuously crouded down, through different defiles and circuits, to the place in danger, leaving all his upper regions, as you may imagine, as empty as my purse. With the best intelligence which all these messengers could bring him back, Phutatorius was not able to dive into the secret of what was going forwards below…

Том пятый

1762

	Философия имеет в своём распоряжении красивые фразы для всего на свете. — глава III
	Philosophy has a fine saying for every thing.

Хотя семейство наше было в известном смысле машиной простой, потому что состояло из немногих колес, — все-таки надо сказать, что колеса эти приводились в движение таким множеством разнообразных пружин и действовали одно на другое при помощи такого большого количества странных правил и побуждений, — —что машина хотя и была простая, но обладала всеми достоинствами и преимуществами машины сложной, — — и в ней было столько же причудливых движений, сколько их когда-либо было видно внутри голландской шелкопрядильной фабрики. <…> когда предполагалось, что в гостиной обсуждается вещь, которую стоило узнать или подслушать, — принято было не затворять двери наглухо, а оставлять её немного приотворённой, <…> — что, под прикрытием скрипучих петель (и это, может быть, одна из многих причин, почему они и до сих пор не поправлены), устраивать было нетрудно; при помощи описанной уловки во всех таких случаях оставлялся обыкновенно проход, не столь, правда, широкий, как Дарданеллы, но всё же позволявший заниматься при попутном ветре этой торговлей в достаточных размерах для того, чтобы избавить отца от хлопот по управлению домом;.. — глава VI

Though in one sense, our family was certainly a simple machine, as it consisted of a few wheels; yet there was thus much to be said for it, that these wheels were set in motion by so many different springs, and acted one upon the other from such a variety of strange principles and impulses——that though it was a simple machine, it had all the honour and advantages of a complex one,——and a number of as odd movements within it, as ever were beheld in the inside of a Dutch silk-mill. <…> when any thing was supposed to be upon the tapis worth knowing or listening to, ’twas the rule to leave the door, not absolutely shut, but somewhat a-jar, <…> which, under covert of the bad hinge, (and that possibly might be one of the many reasons why it was never mended,) it was not difficult to manage; by which means, in all these cases, a passage was generally left, not indeed as wide as the Dardanelles, but wide enough, for all that, to carry on as much of this windward trade, as was sufficient to save my father the trouble of governing his house;..

— — Наш молодой господин умер в Лондоне! — сказал Обадия. — Зелёный атласный капот моей матери, дважды вычищенный, первым пришёл в голову Сузанне при восклицании Обадии. — Локк недаром написал главу о несовершенстве слов. — Значит, — проговорила Сузанна, — всем нам придётся надеть траур. — <…> слово траур, несмотря на то что сама же Сузанна его употребила, — тоже не исполнило своей обязанности: оно не пробудило ни единой мысли, окрашенной в серое или в чёрное, — всё было зелёное. — Зелёный атласный капот по-прежнему висел у неё в голове. — О, это сведёт в гроб бедную мою госпожу! — вскричала Сузанна. — Весь гардероб моей матери пришёл в движение. Что за процессия! красное камчатное, — тёмно-оранжевое, белые и жёлтые люстрины, — тафтяное коричневое, — кружевные чепчики, спальные кофты и удобные нижние юбки. — Ни одна тряпка не осталась на месте. — — Нет, — она больше никогда уже не оправится, — сказала Сузанна. — глава VII

——My young master in London is dead? said Obadiah.— ——A green sattin night-gown of my mother’s, which had been twice scoured, was the first idea which Obadiah’s exclamation brought into Susannah’s head. —Well might Locke write a chapter upon the imperfections of words.—Then, quoth Susannah, we must all go into mourning.—<…> the word mourning, notwithstanding Susannah made use of it herself—failed also of doing its office; it excited not one single idea, tinged either with grey or black,—all was green.——The green sattin night-gown hung there still. —O! ’twill be the death of my poor mistress, cried Susannah.—My mother’s whole wardrobe followed.—What a procession! her red damask,—her orange tawney,—her white and yellow lutestrings,—her brown taffata,—her bone-laced caps, her bed-gowns, and comfortable under-petticoats.—Not a rag was left behind.—“No,—she will never look up again,” said Susannah.

Среди многих других книжных долгов, которые все будут мною погашены в своё время, — я признаю два — главу о горничных и о пуговичных петлях, — которые в предыдущей части моего произведения я обещал и твёрдо решил заплатить в нынешнем году; но я слышу от ваших милостей и ваших преподобий, что два эти предмета, особенно в таком соединении, могут оказаться опасными для общественной нравственности, — и потому прошу простить мне главу о горничных и пуговичных петлях… — глава VIII

Amongst many other book-debts, all of which I shall discharge in due time,—I own myself a debtor to the world for two items,—a chapter upon chamber-maids and button-holes, which, in the former part of my work, I promised and fully intended to pay off this year: but some of your worships and reverences telling me, that the two subjects, especially so connected together, might endanger the morals of the world,—I pray the chapter upon chamber-maids and button-holes may be forgiven me…

Первое, что пришло в голову моему отцу, когда волнение в нашем семействе немного улеглось и Сузанна завладела зелёным атласным капотом моей матери, — это спокойно засесть, по примеру Ксенофонта, и написать для меня Тристрапедию, или систему воспитания, собрав прежде всего для этой цели собственные разбросанные мысли, взгляды и суждения и связав их вместе так, чтобы из них получился устав для руководства моим детством и отрочеством. Я был последней ставкой моего отца — он потерял моего брата Бобби совсем, — он потерял, по его собственным выкладкам, полных три четверти меня — иными словами, был несчастлив в первых трёх больших ставках на меня — ему не повезло с моим зачатием, с моим носом и с моим именем, — оставалось одно только воспитание. <…> Отец высучивал свои положения, нитка за ниткой, из собственных мозгов — или же проделывал не менее мучительную работу, перематывая всё, что выпрядено было до него другими прядильщиками и пряхами. Года через три или немного больше отец продвинулся почти до середины своего труда. — Как и всех прочих писателей, его постигли многие разочарования. — Он воображал, что ему удастся уложить всё, что он собирался сказать, в очень ограниченные размеры, так что когда все произведение будет закончено и сшито, его можно будет свернуть в трубочку и держать в рабочей шкатулке моей матери. — Материал растёт у нас под руками. — Остерегайтесь говорить: «Решено — я напишу книжку в двенадцатую долю листа». <…> худо было то, что я тем временем находился в полном пренебрежении, предоставленный заботам моей матери; а ещё хуже то, что вследствие этой медленности первая часть произведения, на которую отец потратил больше всего труда, оказалась совершенно бесполезной, — — каждый день одна или две страницы утрачивали всякое значение. — глава XVI

The first thing which entered my father’s head, after affairs were a little settled in the family, and Susanna had got possession of my mother’s green sattin night-gown,—was to sit down coolly, after the example of Xenophon, and write a TRISTRA-pædia, or system of education for me; collecting first for that purpose his own scattered thoughts, counsels, and notions; and binding them together, so as to form an INSTITUTE for the government of my childhood and adolescence. I was my father’s last stake—he had lost my brother Bobby entirely,—he had lost, by his own computation, full three-fourths of me—that is, he had been unfortunate in his three first great casts for me—my geniture, nose, and name,—there was but this one left <…>. My father spun his, every thread of it, out of his own brain,—or reeled and cross-twisted what all other spinners and spinsters had spun before him, that ’twas pretty near the same torture to him. In about three years, or something more, my father had got advanced almost into the middle of his work.—Like all other writers, he met with disappointments.—He imagined he should be able to bring whatever he had to say, into so small a compass, that when it was finished and bound, it might be rolled up in my mother’s hussive.—Matter grows under our hands.—Let no man say,—“Come—I’ll write a duodecimo.” <…> the misfortune was, that I was all that time totally neglected and abandoned to my mother; and what was almost as bad, by the very delay, the first part of the work, upon which my father had spent the most of his pains, was rendered entirely useless,——every day a page or two became of no consequence.

	— … и в интеллектуальном мире существует Северо-Западный проход и душа человека может запастись знанием и полезными сведениями, следуя более короткими путями, чем те, что мы обыкновенно избираем. — глава XLII
	… there is a North-west passage to the intellectual world; and that the soul of man has shorter ways of going to work, in furnishing itself with knowledge and instruction, than we generally take with it.

Том шестой

1762

… ну вот, вы видите, что теперь я сбился! — — Но в этом виноват мой отец; и если когда-нибудь будет анатомирован мой мозг, вы без очков разглядите, что отец оставил там толстую неровную нитку вроде той, какую можно иногда видеть на бракованном куске батиста: она тянется во всю длину куска, и так неровно, что вы не в состоянии выкроить из него даже * * (здесь я снова поставлю пару звёздочек) — — или ленточку, или напальник без того, чтобы она не показалась или не чувствовалась. — глава XXXIII

… now you see, I am lost myself!—— ——But ’tis my father’s fault; and whenever my brains come to be dissected, you will perceive, without spectacles, that he has left a large uneven thread, as you sometimes see in an unsaleable piece of cambrick, running along the whole length of the web, and so untowardly, you cannot so much as cut out a * *, (here I hang up a couple of lights again)——or a fillet, or a thumb-stall, but it is seen or felt.

Никогда глаза твои не созерцали и вожделение твоё не желало ничего более вожделенного, чем вдова Водмен. Чтобы правильно это представить, — велите подать перо и чернила, — бумага же к вашим услугам. — — Садитесь, сэр, и нарисуйте её по вашему вкусу — — как можно более похожей на вашу любовницу — — и настолько непохожей на вашу жену, насколько позволит вам совесть, — мне это всё равно — — делайте так, как вам нравится. — главы XXXVII и XXXVIII

For never did thy eyes behold, or thy concupiscence covet any thing in this world, more concupiscible than widow Wadman. To conceive this right,—call for pen and ink—here’s paper ready to your hand.——Sit down, Sir, paint her to your own mind——as like your mistress as you can——as unlike your wife as your conscience will let you—’tis all one to me——please but your own fancy in it.

Теперь я начинаю входить по-настоящему в мою работу и не сомневаюсь, что при помощи растительной пищи и воздержания от горячих блюд мне удастся продолжать историю дяди Тоби и мою собственную по сносной прямой линии. До сих пор же таковы были четыре линии, по которым я двигался в первом, втором, третьем и четвёртом томе. — — В пятом я держался молодцом — точная линия, по которой я следовал, была такова… — глава XL

I am now beginning to get fairly into my work; and by the help of a vegetable diet, with a few of the cold seeds, I make no doubt but I shall be able to go on with my uncle Toby’s story, and my own, in a tolerable straight line. Now, These were the four lines I moved in through my first, second, third, and fourth volumes——In the fifth volume I have been very good,——the precise line I have described in it being this…

Том седьмой

1765

	— Чёрт побери! — сказал я, посмотрев в сторону французского берега, — следовало бы узнать получше собственную страну, прежде чем ехать в чужие края… — глава II
	Now hang it! quoth I, as I look’d towards the French coast—a man should know something of his own country too, before he goes abroad…

	— Allons!! — сказал я; почтарь хлопнул бичом — — я полетел, как бомба, и в шесть прыжков очутился в Дувре. — глава II
	—Allons! said I; the post-boy gave a crack with his whip——off I went like a cannon, and in half a dozen bounds got into Dover.

	Во всей Франции, по-моему, нет города, который был бы на карте краше, чем Монтрёй; — — на почтовом справочнике он, надо признаться, выглядит гораздо хуже, но когда вы в него приезжаете, — вид у него, право, самый жалкий. — глава IX
	There is not a town in all France which, in my opinion, looks better in the map, than MONTREUIL;——I own, it does not look so well in the book of post-roads; but when you come to see it—to be sure it looks most pitifully.

Слово весёлое, встретившееся в конце предыдущей главы, приводит нам (т. е. автору) на ум слово хандра, — — особенно если у нас есть что сказать о ней; не то чтобы в результате логического анализа — или в силу какой-нибудь выгоды или родственной близости оказалось больше оснований для связи между ними, чем между светом и тьмою или другими двумя нам более враждебными по природе противоположностями, — — а просто такова уловка писателей для поддержания доброго согласия между словами, вроде того как политики поддерживают его между людьми, — не зная, когда именно им понадобится поставить их в определенные отношения друг к другу. — глава XIX

In mentioning the word gay (as in the close of the last chapter) it puts one (i.e. an author) in mind of the word spleen——especially if he has any thing to say upon it: not that by any analysis—or that from any table of interest or genealogy, there appears much more ground of alliance betwixt them, than betwixt light and darkness, or any two of the most unfriendly opposites in nature——only ’tis an undercraft of authors to keep up a good understanding amongst words, as politicians do amongst men—not knowing how near they may be under a necessity of placing them to each other…

Француженки <…> любят майские деревья à la folie — то есть не меньше, чем ранние мессы. — — Дайте им только майское дерево (всё равно, в мае, в июне, в июле или в сентябре — с временем года они не считаются) — и оно всегда будет иметь у них успех — — оно для них пища, питьё, стирка, жилище. — — И будь мы, с позволения ваших милостей, людьми настолько политичными, чтобы посылать им в изобилии (ибо лесов во Франции немного) майские деревья… Француженки стали бы их сажать, а посадив, пустились бы вокруг них в пляс (с французами за компанию) до умопомрачения. — глава XXXVIII

The French women <…> love May-poles, à la folie—that is, as much as their matins——give ’em but a May-pole, whether in May, June, July or September—they never count the times——down it goes——’tis meat, drink, washing, and lodging to ’em——and had we but the policy, an’ please your worships (as wood is a little scarce in France), to send them but plenty of May-poles—— The women would set them up; and when they had done, they would dance round them (and the men for company) till they were all blind.

Это случилось по дороге из Нима в Люнель, где лучшее во всей Франции мускатное вино, которое, к слову сказать, принадлежит почтенным каноникам Монпелье, — и срам тому, кто, напившись за их столом, отказывает им в капле вина. — — Солнце закатилось — работа кончилась; деревенские красавицы заплели наново свои косы, а парни готовились к танцу. — — Мой мул остановился как вкопанный. — — Это флейта и тамбурин, — сказал я. — — Я до смерти перепугался, — сказал он. — — Они собираются повеселиться, — сказал я, — пришпоривая его. — — Клянусь <…> всеми святыми, оставшимися за дверями чистилища, — сказал он, <…> — я не сделаю и шагу дальше. — — Превосходно, сэр, — сказал я, — я поставил себе за правило не вступать в спор ни с кем из вашей породы. — С этими словами я соскочил с него и швырнул один сапог в канаву направо, другой — в канаву налево. — Пойду потанцевать, — сказал я, — а ты стой здесь. Одна загорелая дочь Труда отделилась от группы и пошла мне навстречу, когда я приблизился; её темно-каштановые волосы, почти совсем черные, были скреплены узлом, кроме одной непослушной пряди. — Нам не хватает кавалера, — сказала она, — протягивая вперёд руки и как бы предлагая их взять. — — Кавалер у вас будет, — сказал я, — беря протянутые руки. Ах, Нанетта, если бы тебя разодеть, как герцогиню! — — Но эта проклятая прореха на твоей юбке! Нанетта о ней не беспокоилась. — У нас ничего бы не вышло без вас, — сказала она, — выпуская с врождённой учтивостью одну мою руку и ведя меня за другую. Хромой подросток, которого Аполлон наградил свирелью и который по собственному почину прибавил к ней тамбурин, присев на пригорок, сыграл мелодичную прелюдию. — — — Подвяжите мне поскорее этот локон, — сказала Нанетта, сунув мне в руку шнурочек. — Я сразу позабыл, что я иностранец. — — Узел распустился, вся коса упала. — — Мы точно семь лет были знакомы. — глава XLIII

’Twas in the road betwixt Nismes and Lunel, where there is the best Muscatto wine in all France, and which by the bye belongs to the honest canons of MONTPELLIER—and foul befal the man who has drunk it at their table, who grudges them a drop of it. ——The sun was set—they had done their work; the nymphs had tied up their hair afresh—and the swains were preparing for a carousal—my mule made a dead point——’Tis the fife and tabourin, said I——I’m frighten’d to death, quoth he——They are running at the ring of pleasure, said I, giving him a prick——By <…> all the saints at the backside of the door of purgatory, said he—<…> I’ll not go a step further——’Tis very well, sir, said I——I never will argue a point with one of your family, as long as I live; so leaping off his back, and kicking off one boot into this ditch, and t’other into that—I’ll take a dance, said I—so stay you here. A sun-burnt daughter of Labour rose up from the groupe to meet me, as I advanced towards them; her hair, which was a dark chesnut approaching rather to a black, was tied up in a knot, all but a single tress. We want a cavalier, said she, holding out both her hands, as if to offer them—And a cavalier ye shall have; said I, taking hold of both of them. Hadst thou, Nannette, been array’d like a duchesse! ——But that cursed slit in thy petticoat! Nannette cared not for it. We could not have done without you, said she, letting go one hand, with self-taught politeness, leading me up with the other. A lame youth, whom Apollo had recompensed with a pipe, and to which he had added a tabourin of his own accord, ran sweetly over the prelude, as he sat upon the bank——Tie me up this tress instantly, said Nannette, putting a piece of string into my hand—It taught me to forget I was a stranger——The whole knot fell down——We had been seven years acquainted.

Том восьмой

1765

	Я бы желал, чтобы вы видели, с какой уверенностью смотрю я вверх, привстав с кресла и уцепившись за его ручку, — — чтобы ловить мысли, иногда прежде даже, чем они до меня долетают. — — Думаю, по совести говоря, что я при этом перехватываю много мыслей, которые небо предназначало другому. — глава II
	I wish you saw me half starting out of my chair, with what confidence, as I grasp the elbow of it, I look up——catching the idea, even sometimes before it half way reaches me—— I believe in my conscience I intercept many a thought which heaven intended for another man.

В любви так же, как и в рогоношении, — — страдающая сторона в лучшем случае бывает третьим (обыкновенно же последним) лицом в доме, которое что-нибудь узнает о случившемся. Происходит это, как всему свету известно, оттого, что для одной и той же вещи у нас существует полдюжины слов; и до тех пор, пока то, что для одного сосуда человеческого тела есть Любовь — для другого может быть Ненавистью — — Чувством для органа на пол-ярда выше — — и Глупостями… (— — Нет, мадам, не там; — я имею в виду то место, на которое я показываю сейчас пальцем) — — что мы можем поделать? Из всех смертных, а также, не прогневайтесь, и бессмертных, которые когда-либо рассуждали про себя об этом мистическом предмете, дядя Тоби был наименее способен основательно разобраться в такой распре чувств;.. — глава IV

“IT is with Love as with Cuckoldom”——the suffering party is at least the third, but generally the last in the house who knows any thing about the matter: this comes, as all the world knows, from having half a dozen words for one thing; and so long, as what in this vessel of the human frame, is Love—may be Hatred, in that——Sentiment half a yard higher——and Nonsense———no, Madam,—not there——I mean at the part I am now pointing to with my forefinger——how can we help ourselves? Of all mortal, and immortal men too, if you please, who ever soliloquized upon this mystic subject, my uncle Toby was the worst fitted, to have push’d his researches, thro’ such a contention of feelings;..

Мой конёк <…> — животное совершенно безобидное; у него едва ли найдётся хоть один ослиный волос или хоть одна ослиная черта. — — Это резвая лошадка, уносящая нас прочь от действительности — причуда, бабочка, картина, вздор <…> — словом, всё, на что мы стараемся сесть верхом, чтобы ускакать от житейских забот и неурядиц. — Он полезнейшее в мире животное — и я положительно не вижу, как люди могли бы без него обходиться… — глава XXXI

My hobby-horse <…> is no way a vicious beast; he has scarce one hair or lineament of the ass about him——’Tis the sporting little filly-folly which carries you out for the present hour—a maggot, a butterfly, a picture, a fiddlestick <…> or an any thing, which a man makes a shift to get a-stride on, to canter it away from the cares and solicitudes of life—’Tis as useful a beast as is in the whole creation—nor do I really see how the world could do without it——

Том девятый

	— Когда человек свободен, — с этими словами капрал описал в воздухе концом своей палки такую линию — — Тысячи самых замысловатых силлогизмов моего отца не могли бы доказать убедительнее преимущество холостой жизни. — глава IV
	Whilst a man is free,—cried the corporal, giving a flourish with his stick thus—— A thousand of my father’s most subtle syllogisms could not have said more for celibacy.

Когда исход событий <…> лежит на весах судьбы, мы, к счастью, бываем способны трижды менять стимул ожидания, иначе у нас не хватило бы сил его вынести. В первую минуту господствует любопытство; вторая вся подчинена бережливости, дабы оправдать издержки первой — что же касается третьей, четвертой, пятой и шестой минуты и так далее до Страшного суда — то это уже дело Чести. Я отлично знаю, что моралисты относят всё это на счёт Терпения; но у этой Добродетели, мне кажется, есть свои обширные владения, в которых ей довольно работы и без вторжения в несколько неукрепленных замков, — ещё оставшихся на земле в руках Чести. — глава X

When issues of events <…> are hanging in the scales of fate, the mind has the advantage of changing the principle of expectation three times, without which it would not have power to see it out. Curiosity governs the first moment; and the second moment is all œconomy to justify the expence of the first——and for the third, fourth, fifth, and sixth moments, and so on to the day of judgment—’tis a point of HONOUR. I need not be told, that the ethic writers have assigned this all to Patience; but that VIRTUE, methinks, has extent of dominion sufficient of her own, and enough to do in it, without invading the few dismantled castles which HONOUR has left him upon the earth.

	… образы фантазии небритого человека после одного бритья прихорашиваются и молодеют на семь лет; не подвергайся они опасности быть совсем сбритыми, их можно было бы довести путём постоянного бритья до высочайшего совершенства. — Как мог Гомер писать с такой длинной бородой, мне непостижимо — — и коль это говорит против моей гипотезы, мне мало нужды. — глава XIII
	… the conceits of a rough-bearded man, are seven years more terse and juvenile for one single operation; and if they did not run a risk of being quite shaved away, might be carried up by continual shavings, to the highest pitch of sublimity—How Homer could write with so long a beard, I don’t know——and as it makes against my hypothesis, I as little care.

	Когда мы доберёмся до конца этой главы (но не раньше), нам придётся вернуться к двум незаполненным главам, из-за которых вот уже полчаса истекает кровью моя честь. — глава XXV
	When we have got to the end of this chapter (but not before) we must all turn back to the two blank chapters, on the account of which my honour has lain bleeding this half hour.

Мой отец, по установленному издавна в нашем поместье обычаю и как владелец большой десятины, обязан был держать быка для обслуживания прихода, и Обадия как-то раз прошлым летом приводил к нему свою корову — — говорю: как-то раз — потому что случаю угодно было, чтобы это произошло в тот самый день, когда он женился на горничной моего отца, — — таким образом, одно из этих событий было отправной точкой для исчисления другого. Поэтому, когда жена Обадии родила, — Обадия возблагодарил бога. — — — Теперь, — сказал Обадия, — у меня будет телёнок. — И Обадия ежедневно ходил навещать свою корову. — глава XXXIII (последняя)

My father, whether by ancient custom of the manor, or as impropriator of the great tythes, was obliged to keep a Bull for the service of the Parish, and Obadiah had led his cow upon a pop-visit to him one day or other the preceding summer——I say, one day or other—because as chance would have it, it was the day on which he was married to my father’s house-maid——so one was a reckoning to the other. Therefore when Obadiah’s wife was brought to bed—Obadiah thanked God—— ——Now, said Obadiah, I shall have a calf: so Obadiah went daily to visit his cow.

Перевод

А. А. Франковский, 1937–1940 [1949]

О романе

	Автор, впадая в самые грубые тривиальности, умеет вдруг возвышенными переходами напомнить о своём царственном достоинстве, о своём равенстве по рождению с Шекспиром.
	— Генрих Гейне, «Романтическая школа» (кн. 3), 1835

	… осёл появлялся на сцене с превеликим эффектом. В <…> [главе XXXII] седьмого <…> тома <…>. Да, того, кто откажет этому очаровательному описанию в остроумии, юморе, трогательности, душевной доброте и подлинном чувстве, нелегко пронять и удовлетворить. А парой страниц ниже мы находим описание не менее прекрасное — пейзаж и люди чудесно нарисованы писателем, который обладает глубоким пониманием прекрасного и умеет тонко чувствовать…
	… donkey had appeared once before with signal effect. In <…> the seventh <…> volume <…>. A critic who refuses to see in this charming description wit, humour, pathos, a kind nature speaking, and a real sentiment, must be hard indeed to move and to please. A page or two farther we come to a description not less beautiful—a landscape and figures, deliciously painted by one who had the keenest enjoyment and the most tremulous sensibility…
	— Уильям Теккерей, «Стерн и Голдсмит», 1853

XVIII век

Вскоре после того, как вышел «Тристрам», Стерн спросил одну богатую и знатную даму из Йоркшира, читала ли она его книгу. «Нет, мистер Стерн; <…> и, правду сказать, я слышала, что женщине её читать не пристало». — «<…> не позволяйте дурачить себя такими россказнями; моя книга совсем как ваш юный наследник (он указал на трёхлетнего ребёнка в белой рубашечке, который катался по ковру), — он иногда показывает многое из того, что принято скрывать, но делает это самым невинным образом».

Soon after Tristram had appeared, Sterne asked a Yorkshire lady of fortune and condition, whether she had read his book. "I have not, Mr. Sterne; <…> and to be plain with you, I am informed it is not proper for female perusal." "<…> do not be gulled by such stories; the book is like your young heir there, (pointing to a child of three years old, who was rolling on the carpet in his white tunics), he shows at times a good deal that is usually concealed, but it is all in perfect innocence."

	«Тристрамом Шенди» по-прежнему восхищаются, так же как и его автором; когда он где-нибудь обедает, список гостей составляют за две недели.
	'Tristram Shandy' is still a greater object of admiration, the man as well as the book; one is invited to dinner, when he dines, a fortnight before.
	— Томас Грей, письмо Т. Уортону 22 июня 1760

	Подобно тому, как в обычной беседе лучший способ заставить слушателей смеяться — это сначала засмеяться самому, так и в книгах верней всего притворяться, будто всерьёз стремишься к юмору, и большинство примет это за чистую монету. Для этого надо обращаться с читателем с полнейшей фамильярностью; на одной странице автор должен отвесить ему низкий поклон, а на следующей дёрнуть за нос; надо говорить загадками, а потом убаюкать его, чтобы ему во сне приснились разгадки. <…> при каждом удобном случае следует выражать презрение ко всем, кроме себя самого, улыбаться без причины и шутить без остроумия.
	As in common conversation the best way to make the audience laugh is by first laughing yourself; so in writing, the properest manner is to show an attempt at humour, which will pass upon most for human in reality. To effect this, readers must be treated with the most perfect familiarity; in one page the author is to make them a low bow, and in the next to pull them by the nose; he must talk in riddles, and then send them to bed in order to dream for the solution. <…> now and then testifying his contempt for all but himself; smiling without a jest, and without wit possessing vivacity.
	— Оливер Голдсмит, «Гражданин мира, или Письма китайского философа» (LIII), июнь 1760

	Та книга, столь смешная, столь мудрая и весёлая, — настоящий английский Рабле. <…> Это всеобщая сатира; иного представления о ней я вам дать не могу.
	Ce livre si fou, si sage et si gai est le Rabelais des Anglais. <…> Il est impossible de vous en donner une autre idée que celle d'une satire universelle.
	— Дени Дидро, письмо Софи Воллан 7 октября 1762

	«Тристрам Шенди», как он ни плох, — лучшая книга, написанная англичанином за последние тридцать лет.
	— Дэвид Юм

Хотелось бы думать, что проповедник написал свой комический роман только для того, чтобы научить англичан не поддаваться на шарлатанство романистов, и что он хотел исправить нацию, которая уже давно опускается, пренебрегая изучением Локка и Ньютона ради самых сумасбродных и пустых сочинений. Но не таково было намерение автора «Тристрама Шенди». Человек весёлого нрава, родившийся бедняком, он хотел посмеяться за счёт Англии и заработать деньги. Такого рода сочинения не внове для англичан. Знаменитый декан Свифт написал несколько книг в этом вкусе. <…> Надо полагать, что «Тристрам Шенди» также не будет переведён полностью, как и произведения Шекспира. Мы живём в такое время, когда пишутся самые странные сочинения, но не в такое, когда они имеют успех.

— Вольтер, «„Жизнь и мнения Тристрама Шенди“ Стерна в переводе с английского г. Френе», 1777

Письма Лоренса Стерна

	Местный колорит из книги полностью изъят — сатира носит всеобщий характер. Там, где это необходимо, даются примечания; чтобы книга лучше продавалась, добавлено около ста пятидесяти страниц. <…> [труд мой] уже вызвал немалый интерес…
	All Locality is taken out of the Book—the Satyr general,—Notes are added where wanted—& the whole made more saleable—about a hundred & 50 pages added—<…> a Strong Interest form'd…
	— Р. Додсли октября 1759

	Мой друг мистер Фозергил, к которому я отношусь так же, как и к Вам, то есть как к лучшему из своих критиков и доброжелателей, каждый Божий день читает мне проповеди из Вашей настольной книги. «Сначала получи более высокий сан, — твердит он, — а уж потом пиши себе на здоровье». А если этого сана <…> придётся долго ждать (быть может, до самого Второго пришествия)? <…> Вы оба, как истинные философы, пугаете меня загробными муками, зная, что страх — лучший способ борьбы со страстью. Не согласен, я не зашёл так далеко, как Свифт; он держится на почтительном расстоянии от Рабле, а я — от него. Свифт говорит тысячу таких вещей, которые я никогда сказать не посмел бы <…>. Что же до ambitiosa ornamenta, на которые Вы намекаете, то, перечитав книгу, я очищу совесть и от этого греха, и любые безделушки, что попадутся мне на глаза, будут выброшены без всякой пощады; они суть пороки моей конституции даже в большей степени, чем постоянное желание блеснуть, выставить себя в выгодном свете, и, хотя менее всего мне бы хотелось прослыть унылым бытописателем, — эти пышные сорняки будут вырваны, по возможности с корнем, дабы не мешать расти дереву. <…> но мой юмор в том-то и заключается, чтобы изображать самые несущественные вещи с такими ornamenta ambitiosa, от которых в любом другом месте выворачивало бы наизнанку. <…> подметили Вы верно: остроумие, когда им щеголяешь, приедается быстро; это ведь всё равно что заигрывать с барышней: удовольствие получает ухажёр, но никак не прохожий, наблюдающий за его шашнями со стороны. Этого недостатка я пытался избежать всегда; из страха сказать слишком много, я никогда не развиваю собственных шуток;..
	My friend Mr Fothergil whom I regard in the class I do you, as my best of criticks and well wishers,—preaches every day to me upon this Text of yours—get your preferment. Lory, first he says and then write and welcome—but <…> suppose this self same preferment is long o’ coming (& for aught I know I may not be prefer’d till the resurrection of the Just)? <…> You both fright me with after pains like good philosophers, knowing that one passion is best to be combatted by another. —I deny it. I have not gone as far as Swift. He keeps a due distance from Rabelais—& I from him. Swift sais 500 things, I dare not say <…>. As for the ambitiosa Ornamenta you hint at,—upon revising my book, I will shrift my conscience as I go along upon that sin—and whatever ornaments it confesses to, of that kind, shall be defaced without mercy—they are vices of my constitution more than a Love of finery & Parade when I fall into them—and tho’ I have a terrible dread of writing like a dutch Commentator—yet these luxuriant Shoots, as far as I am a Judge, shall be pruned, if not entirely cut away for the tree’s good. <…> the humour consists in treating the most insignificant things with such Ornamenta ambitiosa, as would make one sick in another place. <…> the hint however is right—to sport too much with a Man’s own wit is surfeiting: like toying with a man’s mistress, it may be delightful enough to the Inamorato but of little or no entertainment to By-standers. In general I have ever endeavour’d to avoid it, by leaving off as soon as possible whenever a point of humour or Wit was started, for fear of saying too much;..
	— мистеру … 1 января 1760

	… моя книга <…> перекочевала в свет прямо из моей головы, без всяких поправок; впрочем, это — мой автопортрет: раз уж я такой оригинал, стало быть, и цена на мой труд должна быть вполне солидной. Эти два тома, а также черновики 3-го и 4-го, которые наделают ещё больше шума, иногда напоминают мне комедию Сервантеса — хотя, боюсь, если книга и будет пользоваться успехом, так только в университетах.
	… my Book <…> fell out otherwise, and has therefore gone forth into the world, hot as it came from my Brain, without one Correction:—tis however a picture of myself, & so far may bid the fairer for being an Original. I sometimes think of a Cervantic Comedy upon these & the Materials of ye 3d & 4th Vols which will be still more dramatick,—tho I as often distrust its Successe, unless at the Universities.
	— Д. Гаррику 27 января 1760

	Умные головы на континенте сделаны из того же материала и по тому же шаблону, что и на нашем острове: о «Тристраме Шенди» они рассуждают одинаково <…> высокопарно — таков удел низких умов.
	The Wise heads I see on the continent are made up of the same materials, & cast in the same Moulds, with the Wise heads of this Island,—they philosophize upon Tristram Shandy alike <…> all look to high—tis ever the fate of low minds.
	— Р. Брауну (Brown) 9 сентября 1760

	Трость Ваша — шендианская в том смысле, что у неё не одна ручка, а несколько; разница же между Вашей тростью и моей книгой в том, что, опираясь на Вашу трость, берёшься за ручку, сообразуясь с удобствами, а читая «Тристрама Шенди», подбираешь «ручку» сообразно страстям, невежеству и чувствительности. <…> Мало того, что сочиняешь свой труд, но ещё должен отыскивать тех, кто этот труд поймёт. Мир, впрочем, отнёсся к моему сочинению снисходительно, все здешние знаменитости его хвалят, а тот интерес, который книга вызвала во Франции, Италии и Германии, вынудил одних перечитать её, другие же, чтобы не ударить лицом в грязь, сочли за лучшее отозваться о ней положительно. Необращенными остались лишь несколько тартюфов, чья похвала только бы её опозорила.
	Your walking-stick is in no sense more Shandaic than in that of its having more handles than one; the parallel breaks only in this, that in using the stick, every one will take the handle suits his convenience. In Tristram Shandy, the handle is taken which suits the passions, their ignorance, or their sensibility. <…> It is too much to write books, and find heads to understand them: the world, however, seems to come into a better temper about them, the people of genius here being to a man on its side; and the reception it has met with in France, Italy, and Germany, has engaged one part of the world to give it a second reading. The other, in order to be on the strongest side, has at length agreed to speak well of it too. A few hypocrites and Tartuffes, whose approbation could do it nothing but dishonor remain unconverted.
	— Дж. Юстасу (Eustace) 9 февраля 1768

XX век

	Появление «Тристрама Шенди» объяснялось окаменением приёмов старого авантюрного романа. Все приёмы сделались совершенно неощутительными. Единственный способ оживить их была пародия.
	— Виктор Шкловский, «Евгений Онегин» (Пушкин и Стерн), 1923

„Тристрам Шэнди“ — бессмертная книга, которая обаятельна именно тем, что в ней нет ни единой не только умной, но сколько-нибудь связной строки. Если бы Стерну нечаянно подвернулось под перо хоть какое-нибудь умное слово, он вычеркнул бы его беспощадно; оно испортило бы ему всю его книгу. В этой книге он прилежно коллекционирует все типические приёмы и методы нарушения логики, к которым в течение веков прибегало на своём пути человечество. Эта классическая книга наполнена такими идиотами, которые [многим] не снились. <…> целая плеяда придурковатых, причём автор принимает все меры, чтобы и его самого зачислили в эту плеяду. А его книга живёт сто шестьдесят или сто семьдесят лет и проживёт ещё тысячу.

— Корней Чуковский, «Портреты современных писателей. Алексей Толстой», 1924

«Тристрам Шенди», хотя и первый роман Стерна, был написан, <…> когда автору было сорок пять лет. <…> Ни один молодой писатель не отважился бы на такие вольности с грамматикой и синтаксисом, и смыслом, и благопристойностью, и давно утвердившейся традицией писания романов. Нужен был большой запас уверенности в себе, присущей зрелому возрасту, и его равнодушие к осуждению, чтобы рискнуть так шокировать начитанных нетрадиционностью стиля, а почтенных — свободой нравов. <…> Это мир, где может случиться всё, что угодно. Невозможно вообразить такую шутку, насмешку или всплеск поэзии, что не блеснули бы вдруг сквозь прореху, которую это удивительно острое перо сделало в частой изгороди английской прозы. <…> Ход мыслей, их внезапность и непоследовательность скорее ближе к жизни, чем к литературе. В подобном общении с читателем есть интимность, позволяющая безнаказанно обронить то, что, сказанное на людях, было бы воспринято как двусмысленность. Под влиянием этого необычайного стиля книга как бы приобретает прозрачность. Исчезают обычные церемонии и условности, которые держат читателя и писателя на расстоянии. Мы приближаемся к жизни, насколько это возможно. <…> Ничьи произведения, кажется, не проникают настолько в самые извивы и закоулки индивидуального сознания, не выражают его сменяющиеся настроения, не отзываются на его малейшие капризы и побуждения — однако результат получается точен и строен. Предельная текучесть сосуществует с предельным постоянством. Как если бы прилив сновал по отмели, оставляя каждую выпуклость и вмятину на песке словно высеченными в мраморе.

— Вирджиния Вулф, «Сентиментальное путешествие», 1928

Вся книга Стерна <…> может быть воспринята как грандиозная шутка, <…> блестящая литературная мистификация, автор которой, но выразительной английской метафоре, «опрокидывает тележку с яблоками» и оставляет изумлённых читателей на развалинах, казалось, столь прочного здания нравоописательного и нравоучительного романа. Но <…> когда Тристрам Шепди, в начале второго тома своего жизнеописания, восклицает: «ведь пишу я с просветительными целями», это — не просто шутка. <…> Как и другие гуманисты Просвещения, Стерн убеждён в естественном праве человека на все радости бытия. И не последней из них для него самого является радость познания этого земного, материального мира во всем многообразии его проявлений. <…> И он с жадным любопытством вглядывается во все мелочи бытия — для него как художника нет жеста, нет интонации, которые не имели бы своего скрытого значения: ведь в каждом из них проступает какая-то особая, неповторимая сторона человеческой природы. <…> Стерн, пожалуй, оказался первым писателем рационалистического XVIII века, для которого самый процесс мышления стал предметом эстетического переживания и наслаждения. <…> Зелёная лужайка, где дядя Тоби вместе со своим верным оруженосцем Тримом повторяет все баталии войны за Испанское наследство, — это самый центр, святая святых гуманистической утопии Стерна, Бескровные атаки, осады и штурмы с таким увлечением разыгрывают два добряка <…>. В них заключён и урок человечеству, погрязшему в кровавых войнах. Детскость дяди Тоби предстаёт у Стерна как основа его человечности. Так семьдесят лет спустя взрослым младенцем изобразит и Диккенс своего добрейшего и благороднейшего мистера Пиквика.

— Анна Елистратова, «Лоренс Стерн»

Ничего интуитивного или бессознательного <…> нет у Стерна; это сознательно избранная и в основе своей очень головная манера <…>. Что же касается вызова рационализму, то, быть может, [у него] отчасти, <…> а много позднее <…> у многих других английских писателей, выражает ещё и своеобычность английского национального характера, национального образа мышления с его пристрастием к эксцентрике, игре ума, причуде…

— Айзик Ингер, «Доктор Джонатан Свифт и его „Дневник для Стеллы“»

Любопытно, что самые рьяные поклонники Стерна <…> совершенно не различали свифтовского подтекста в его творчестве. А между тем «Тристрам Шенди» и «Путешествия Гулливера» состоят в прямом родстве: книга Стерна — очередной опыт универсальной пародии, комического действа. <…> И всё же этот английский пастор понял, подхватил и смягчил смех ирландского декана, а один такой продолжатель стоит многих поклонников.

— Владимир Муравьёв, «Путешествие с Гулливером», 1972