Звёзды — моя цель

«Звёзды — моя цель», «Моя цель — звёзды» (англ. The Stars My Destination) — третий роман Альфреда Бестера. Впервые опубликован в нескольких номерах журнала «Galaxy Science Fiction» 1956 года, отдельной книгой — в Британии под названием «Тигр! Тигр!» (Tiger! Tiger!), являющимся цитатой из стихотворения Уильяма Блейка «Тигр».

Цитаты

Пролог

То был Золотой Век, время накала страстей и приключений, бурной жизни и трудной смерти... но никто этого не замечал. То была пора разбоя и воровства, культуры и порока, столетие крайностей и извращений... но никто его не любил. Все пригодные миры Солнечной системы уже были заселены. Три планеты, восемь спутников, одиннадцать миллиардов людей — сплелись в единый клубок самого захватывающего века в истории. И всё же умы томились по иным временам, как всегда, как везде. Солнечная система бурлила жизнью... сражаясь, издыхая, пожирая все на своем пути, схватывая новые науки прежде, чем познавались старые, вырываясь к звездам, в глубокий космос, и все же... — Где новые границы? — причитали романтики. А новая граница человеческого ума открылась на заре XXIV века в трагическом происшествии в лаборатории на Каллисто. Один исследователь по имени Джанте случайно устроил пожар и возопил о помощи, естественно, подумав в первую очередь об огнетушителе. И вдруг оказался рядом с ним, хотя баллончик находился в семидесяти футах от лаборатории. Телепортация... перемещение в пространстве усилием воли... давняя теоретическая концепция. Сотни ничем не подкрепленных утверждений о том, что подобное случалось раньше. И вот впервые это произошло на глазах у профессиональных наблюдателей. Учёные набросились на Эффект Джанте яростно и безжалостно. Церемониться с таким потрясающим событием?! Да и сам Джанте горел желанием обессмертить свое имя. Он написал завещание и распрощался с друзьями. Джанте знал, что идет на смерть, так как его коллеги хотели убить его. Двенадцать психологов, парапсихологов и нейрометристов собрались в качестве наблюдателей. Экспериментаторы поместили Джанте в прочнейший стеклянный сосуд. Открыли клапан, пуская воду в сосуд, затем сорвали запорный кран. Теперь было невозможно разбить стенки и выбраться наружу, как, впрочем, и остановить поток воды. Теория предполагала: если угроза смерти заставила Джанте телепортировать в первый раз, ему надо устроить неминуемую гибель во второй. Сосуд быстро наполнялся. Ученые записывали свои наблюдения. Джанте начал захлебываться. Затем он оказался снаружи, судорожно втягивая воздух и спазматически кашляя. Его расспрашивали и исследовали, просвечивали рентгеновскими лучами, производили сложнейшие анализы. В обстановке секретности стали набирать добровольцев-самоубийц, находившихся на примитивной стадии. Другой шпоры, кроме смерти, не знали. Добровольцев тщательно обучали. Сам Джанте читал им лекции о том, что и как он сделал. Потом их убивали: сжигали, топили, вешали. Изобретали новые формы медленной смерти. Восемьдесят процентов испытуемых погибло. Многое можно было бы рассказать об их муках и агонии, но это не для нашей истории. Достаточно сказать, что восемьдесят процентов испытуемых погибло, а двадцать всё-таки джантировало (имя сразу превратилось в глагол). <…> В первом десятилетии XXIV века были установлены принципы джантации и открыта первая школа — лично Чарлзом Фортом Джанте, в то время пятидесятисемилетним, бессмертным и стыдящимся признаться, что он больше никогда не осмелится джантировать. Но те примитивные дни ушли. Исчезла необходимость угрожать человеку смертью. Люди постигли, как распознавать, подчинять и использовать ещё один резерв их неисчерпаемого мозга. <…> Джантировать способен всякий, если он в состоянии видеть, помнить, концентрировать свою волю. Надо только отчётливо представить себе место, куда собираешься себя телепортировать, и сконцентрировать латентную энергию мозга в единый импульс. Кроме всего, нужно иметь веру... <…> Малейшее сомнение блокирует способность телепортации.

This was a golden age, a time of high adventure, rich living, and hard dying... but nobody thought so. This was a future of fortune and theft, pillage and rapine, culture and vice... but nobody admitted it. This was an age of extremes, a fascinating century of freaks... but nobody loved it. All the habitable worlds of the solar system were occupied. Three planets and eight satellites and eleven million million people swarmed in one of the most exciting ages ever known, yet minds still yearned for other times, as always. The solar system seethed with activity... fighting, feeding, and breeding, learning the new technologies that spewed forth almost before the old had been mastered, girding itself for the first exploration of the far stars in deep space; but, “Where are the new frontiers?” the Romantics cried, unaware that the frontier of the mind had opened in a laboratory on Callisto at the turn of the twenty-fourth century. A researcher named Jaunte set fire to his bench and himself (accidentally) and let out a yell for help with particular reference to a fire extinguisher. Who so surprised as Jaunte and his colleagues when he found himself standing alongside said extinguisher, seventy feet removed from his lab bench. They put Jaunte out and went into the whys and wherefores of his instantaneous seventy-foot journey. Teleportation... the transportation of oneself through space by an effort of the mind alone... had long been a theoretic concept, and there were a few hundred badly documented proofs that it had happened in the past. This was the first time that it had ever taken place before professional observers. They investigated the Jaunte Effect savagely. This was something too earth-shaking to handle with kid gloves, and Jaunte was anxious to make his name immortal. He made his will and said farewell to his friends. Jaunte knew he was going to die because his fellow researchers were determined to kill him, if necessary. There was no doubt about that. Twelve psychologists, parapsychologists and neurometrists of varying specialization were called in as observers. The experimenters sealed Jaunte into an unbreakable crystal tank. They opened a water valve, feeding water into the tank, and let Jaunte watch them smash the valve handle. It was impossible to open the tank; it was impossible to stop the flow of water. The theory was that if it had required the threat of death to goad Jaunte into teleporting himself in the first place, they'd damned well threaten him with death again. The tank filled quickly. The observers collected data with the tense precision of an eclipse camera crew. Jaunte began to drown. Then he was outside the tank, dripping and coughing explosively. He'd teleported again. The experts examined and questioned him. They studied graphs and X-rays, neural patterns and body chemistry. They began to get an inkling of how Jaunte had teleported. On the technical grapevine (this had to be kept secret) they sent out a call for suicide volunteers. They were still in the primitive stage of teleportation; death was the only spur they knew. They briefed the volunteers thoroughly. Jaunte lectured on what he had done and how he thought he had done it. Then they proceeded to murder the volunteers. They drowned them, hanged them, burned them; they invented new forms of slow and controlled death. There was never any doubt in any of the subjects that death was the object. Eighty per cent of the volunteers died, and the agonies and remorse of their murderers would make a fascinating and horrible study, but that has no place in this history except to highlight the monstrosity of the times. Eighty per cent of the volunteers died, but 20 per cent jaunted. (The name became a word almost immediately.) <…> By the first decade of the twenty-fourth century the principles of jaunting were established and the first school was opened by Charles Fort Jaunte himself, then fifty-seven, immortalized, and ashamed to admit that he had never dared Jaunte again. But the primitive days were past; it was no longer necessary to threaten a man with death to make him teleport. They had learned how to teach man to recognize, discipline, and exploit yet another resource of his limitless mind. <…> Any man was capable of jaunting provided he developed two faculties, visualization and concentration. He had to visualize, completely and precisely, the spot to which he desired to teleport himself; and he had to concentrate the latent energy of his mind into a single thrust to get him there. Above all, he had to have faith... <…> The slightest doubt would block the mind-thrust necessary for teleportation.

Однако через два поколения вся Солнечная система свободно джантировала. На трёх планетах и восьми спутниках ломались социальные, правовые и экономические структуры. Произошла революция на транспорте, в домостроительстве. Для предотвращения незаконного джантирования использовались лабиринты и маскирующие устройства. Один за другим пошли банкротства, падения, крахи, и, наконец, людьми овладела паника, — разваливалась доджантная промышленность. Свирепствовали эпидемии. Бродяги разносили заразу по беззащитным районам. <…> Волна преступности захлестнула планеты и спутники, когда «дно» всколыхнули новые возможности, открытые джантацией. Началось возвращение к худшему викторианскому ханжеству. Общество боролось с сексуальными и моральными угрозами джантации с помощью законов и табу. <…> То был век чудовищ, выродков и гротеска. Весь мир разлетелся, как карточный домик, и дрожал на грани взрыва, который изменит человека и сделает его хозяином вселенной. На фоне этого бурлящего столетия и началась история мести Гулливера Фойла.

But within three generations the entire solar system was on the jaunte. The transition was more spectacular than the change-over from horse and buggy to gasoline age four centuries before. On three planets and eight satellites, social, legal, and economic structures crashed while the new customs and laws demanded by universal jaunting mushroomed in their place. There were land riots as the jaunting poor deserted slums to squat in plains and forests, raiding the livestock and wildlife. There was a revolution in home and office building: labyrinths and masking devices had to be introduced to prevent unlawful entry by jaunting. There were crashes and panics and strikes and famines as pre-jaunte industries failed. Plagues and pandemics raged as jaunting vagrants carried disease and vermin into defenseless countries. <…> Crime waves swept the planets and satellites as their underworlds took to jaunting with the night around the clock, and there were brutalities as the police fought them without quarter. There came a hideous return to the worst prudery of Victorianism as society fought the sexual and moral dangers of jaunting with protocol and taboo. <…> It was an age of freaks, monsters, and grotesques. All the world was misshapen in marvelous and malevolent ways. <…> Solar System was trembling on the verge of a human explosion that would transform man and make him the master of the universe. It is against this seething background of the twenty-fifth century that the vengeful history of Gulliver Foyle begins.

Часть I

Сто семьдесят дней он умирал и все ещё не был мертв. Он дрался за жизнь с яростью загнанного в ловушку зверя. В минуты просветления его примитивный мозг вырывался из бреда и принимал боль гниющего тела. Тогда он поднимал немое лицо к Вечности и бормотал: — Что там, эй? Помоги, Целитель. Помоги, и все. Богохульство давалось ему легко. Ругань была его языком всю жизнь. Он родился в сточной канаве двадцать четвертого века. Воспитывался «дном» и говорил только на жаргоне. Цеплялся за жизнь и молился, сквернословя. Иногда его заблудший мозг прыгал на тридцать лет назад и вспоминал свою детскую песенку: Гулли Фойл меня зовут, Если это имеет значение. В глубоком космосе я живу, И смерть — моё назначение. Гулливер Фойл, помощник механика 3-го класса, тридцатилетний, тупой и грубый, сто семьдесят дней дрейфовал в космосе. Гулливер Фойл — смазчик, уборщик, грузчик, слишком легкомысленный, чтобы почувствовать горе, слишком сонный, чтобы изведать радость, слишком пустой для дружбы, слишком ленивый для любви. Летаргические контуры его характера видны из архива Торгового Флота: «Фойл Гулливер AS-128/127:006: Образование: никакого Навыки: никаких Достоинства: никаких Рекомендации: никаких Краткая характеристика: физически сильный. Интеллектуальный потенциал: подавлен отсутствием целей. Типичный Средний Человек. Не рекомендуется для дальнейшего продвижения. Застыл в мёртвой точке». Фойл застыл в мёртвой точке. Тридцать лет он плыл по жизни, как некое бронированное чудовище, неповоротливое и безразличное,.. Гулли Фойл, типичный Средний Человек. Но теперь он дрейфовал в космосе, и ключ к его пробуждению торчал уже в замке. Вот-вот он должен был повернуться и открыть дверь в катастрофу. — глава 1

He was one hundred and seventy days dying and not yet dead. He fought for survival with the passion of a beast in a trap. He was delirious and rotting, but occasionally his primitive mind emerged from the burning nightmare of survival into something resembling sanity. Then he lifted his mute face to Eternity and muttered: “What's a matter, me? Help, you goddamn gods! Help, is all.” Blasphemy came easily to him: it was half his speech, all his life. He had been raised in the gutter school of the twenty-fifth century and spoke nothing but the gutter tongue. Of all brutes in the world he was among the least valuable alive and most likely to survive. So he struggled and prayed in blasphemy; but occasionally his raveling mind leaped backward thirty years to his childhood and remembered a nursery jingle: Gully Foyle is my name And Terra is my nation. Deep space is my dwelling place And death's my destination. He was Gulliver Foyle, Mechanic's Mate 3rd Class, thirty years old, big boned and rough... and one hundred and seventy days adrift in space. He was Gully Foyle, the oiler, wiper, bunkerman; too easy for trouble, too slow for fun, too empty for friendship, too lazy for love. The lethargic outlines of his character showed in the official Merchant Marine records: FOYLE, GULLIVER — AS-128/127:006 EDUCATION: NONE SKILLS: NONE MERITS: NONE RECOMMENDATIONS: NONE (PERSONNEL COMMENTS) A man of physical strength and intellectual potential stunted by lack of ambition. Energiaes at minimuro. The stereotype Common Man. Some unexpected shock might possibly awaken him, but Psych cannot find the key. Not recommended for promotion. Has reached a dead end. He had reached a dead end. He had been content to drift from moment to moment of existence for thirty years like some heavily armored creature, sluggish and indifferent, Gully Foyle, the stereotype Common Man, but now he was adrift in space for one hundred and seventy days, and the key to his awakening was in the lock. Presently it would turn and open the door to holocaust.

Разбитый космический корабль «Номад» замер на полпути между Марсом и Юпитером. Собственно, от него остался лишь искореженный скелет, замерзший и молчаливый. Поломанное и погнутое оборудование, обломки машин и аппаратуры зависли внутри непроходимыми джунглями, постепенно сближаясь друг с другом под действием силы взаимного притяжения. Гулливер Фойл, единственный, кто остался в живых, занимал инструментальный шкаф на главной палубе — четыре фута в ширину, четыре фута в глубину и девять футов в высоту. Никаких других герметических помещений тут не сохранилось. Шкаф имел размеры большого гроба. Шестью столетиями раньше самой изощренной восточной пыткой считалось поместить человека в такую клетку на несколько недель. И все же Фойл существовал в этой погруженной во тьму клетке пять месяцев, двадцать дней и четыре часа. — глава 1

The spaceship “Nomad” drifted halfway between Mars and Jupiter. Whatever war catastrophe had wrecked it had taken a sleek steel rocket, one hundred yards long and one hundred feet broad, and mangled it into a skeleton on which was mounted the remains of cabins, holds, decks and bulkheads. Great rents in the hull were blazes of light on the sunside and frosty blotches of stars on the darkside. The S.S. “Nomad” was a weightless emptiness of blinding sun and jet shadow, frozen and silent. The wreck was filled with a floating conglomerate of frozen debris that hung within the destroyed vessel like an instantaneous photograph of an explosion. The minute gravitational attraction of the bits of rubble for each other was slowly drawing them into clusters which were periodically torn apart by the passage through them of the one survivor still alive on the wreck, Gulliver Foyle, AS-i z8/i 27 :oo6. He lived in the only airtight room left intact in the wreck, a tool locker off the main-deck corridor. The locker was four feet wide, four feet deep and nine feet high. It was the size of a giant's coffin. Six hundred years before, it had been judged the most exquisite Oriental torture to imprison a man in a cage that size for a few weeks. Yet Foyle had existed in this lightless coffin for five months, twenty days, and four hours.

Фойл пришел в себя. Он был жив. Он не тратил время на благодарственные молитвы, а продолжал бороться за жизнь. Обшарил в темноте полки, где держал пищу. Там осталась всего пара пакетов. Так как он все равно в скафандре, можно ещё раз выйти в космос и пополнить запасы. Он снова выплыл на мороз и свет. Извиваясь, вновь прошел главную палубу: не более, чем крытый коридор в космосе. Наполовину сорванный люк висел на одной петле. Дверь в никуда, в чернильную пустоту и ледяные искрящиеся звезды. Минуя люк, он увидел случайно свое отражение в полированном металле... Гулли Фойл, высокое черное создание, бородатое, покрытое коркой засохшей крови и грязи, изможденное, с большими терпеливыми глазами... Потревоженный хлам тянулся за ним, как хвост кометы. <…> На обратном пути, побросав пищевые пакеты, концентраты и кусок льда из взорвавшегося водяного бака в большой медный котёл, Фойл остановился и снова взглянул на себя... И в недоумении застыл. Он смотрел на звезды, ставшие старыми знакомыми за пять месяцев. Среди них оказался самозванец. А потом Фойл понял, что смотрит на тормозящий космический корабль... — глава 1

He awoke. He was alive. He wasted no time on prayer or thanks but continued the business of survival. In the darkness he explored the locker shelves where he kept his rations. There were only a few packets left. Since he was already wearing the patched spacesuit he might just as well run the gantlet of vacuum again and replenish his supplies. He flooded his spacesuit with air from the tank, resealed his helmet and sailed out into the frost and light again. He squirmed down the main-deck corridor and ascended the remains of a stairway, to the control deck which was no more than a roofed corridor in space. Most of the walls were destroyed. With the sun on his right and the stars on his left, Foyle shot aft toward the galley storeroom. Halfway down the corridor he passed a door frame still standing foursquare between deck and roof. The leaf still hung on its hinges, half-open, a door to nowhere. Behind it was all space and the steady stars. As Foyle passed the door he had a quick view of himself reflected in the polished chrome of the leaf.... Gully Foyle, a giant black creature, bearded, crusted with dried blood and filth, emaciated, with sick, patient eyes and followed always by a stream of floating debris, the raffle disturbed by his motion and following him through space like the tail of a festering comet. <…> Foyle gathered up ration packets, concentrates, and a chunk of ice from the burst water tank. He threw everything into a large copper cauldron, turned and darted out of the storeroom, carrying the cauldron. At the door to nowhere Foyle glanced at himself again, reflected in the chrome leaf framed in the stars. Then he stopped his motion in bewilderment. He stared at the stars behind the door which had become familiar friends after five months. There was an intruder among them; a comet, it seemed, with an invisible head and a short, spurting tail. Then Foyle realized he was staring at a spaceship, stern rockets flaring as it accelerated on a sunward course that must pass him.

	— Я убью тебя насмерть, Ворга. — глава 1
	'Vorga,' I kill you filthy.

Между Марсом и Юпитером раскинулся широкий пояс Астероидов. Из тысяч известных и неизвестных, именованных и безымянных, остановимся на одном — крошечной планете, собранной её обитателями из естественного камня и обломков кораблекрушений. Они были дикарями, её обитатели, единственными дикарями XXIV века. Потомки участников научной экспедиции, затерянной и полоненной в поясе астероидов двести лет назад, ко времени, когда их нашли, наладили свою жизнь, построили свою культуру и предпочли остаться в космосе, собирая хлам и прибегая к варварским обрядам, выглядевшим карикатурами на научные методы, которые применяли их предки. Они называли себя Учёным Людом. Мир быстро забыл их. Космический корабль «Номад» падал, кувыркаясь, в бездну. Он проходил в миле от астероида и Учёный Люд схватил его, чтобы присоединить к своей планете. Они и нашли Фойла. Раз он очнулся, когда его торжествующе несли на носилках по естественным и искусственным проходам внутри астероида, сооруженного из камней и металлических обшивок. <…> Рой собранных за два столетия останков: арсеналы, библиотеки, музеи одежды, склады механизмов, инструментов, еды, химикалиев и суррогатов. Толпа вокруг носилок победно ревела. — Достат кол! — кричала она. Женские голоса восторженно завыли: Бромистый аммоний....... 1,5 г. Бромистый калий............. 3 г. Бромистый натрий........... 2 г. Лимонная кислота........... Достат кол. — Достат кол! — орал Учёный Люд. — Достат кол! Фойл потерял сознание. Потом вновь очнулся. Его извлекли из скафандра в оранжерее, занимавшей огромный старый рудовоз. Одна стена была полностью застеклена. Круглые иллюминаторы, квадратные иллюминаторы, алмазные, гексагональные... Любой формы и материала. Казалось, что стену сотворил безумный ткач из лоскутков стекла и света. Сверкало далекое солнце. Воздух был горяч и влажен. Фойл обвел помещение затуманенным взглядом. Прямо перед ним скалилась дьявольская рожа. Щёки, подбородок, нос и веки были чудовищно размалёваны наподобие дикарской маски. На лбу виднелась татуировка: ДЖОЗЕФ. «О» в «Джозефе» перечёркивала крошечная стрела, превращая его в символ Марса, который используют учёные для обозначения мужского пола. — Мы — Учёный Люд, — сказал Джозеф. — Я — Джозеф. Это мои братья. Фойл вглядывался в обступившую носилки толпу: на всех лицах вытатуированы дьявольские маски, у всех лбы заклеймены именами. — Сколько тебя носило? — спросил Джозеф. — Ворга, — прохрипел Фойл. — Ты первый, кто явился сюда живым за последние пятьдесят лет. Ты могучий человек. Прибытие сильнейших — доктрина Святого Дарвина. В высшей степени научно. — Достат кол! — взревела толпа. Джозеф схватил Фойла за локоть подобно врачу, меряющему пульс. Его судорожно искривлённый рот торжественно сосчитал до девяноста восьми. — Твой пульс. Девяносто восемь и шесть, — объявил Джозеф, извлекая термометр и благоговейно выставляя его на показ. — В высшей степени научно. — Достат кол! — подхватил хор. Перед Фойлом появились три девушки с чудовищно разукрашенными лицами. Их лбы пересекали имена: ДЖОАН, МОЙРА, ПОЛЛИ. В основании «О» каждого имени имелся крошечный крест. — Выбирай! — велел Джозеф. — Учёный Люд следует Естественному Отбору. Будь научным в своем выборе. Будь генетичным. Фойл в очередной раз потерял сознание. Его рука упала с носилок и коснулась Мойры. — Достат кол! — глава 2

Between Mars and Jupiter is spread the broad belt of the asteroids. Of the thousands, known and unknown, most unique to the Freak Century was the Sargasso Asteroid, a tiny planet manufactured of natural rock and wreckage salvaged by its inhabitants in the course of two hundred years. They were savages, the only savages of the twenty-fourth century; descendants of a research team of scientists that had been lost and marooned in the asteroid belt two centuries before when their ship had failed. By the time their descendants were rediscovered they had built up a world and a culture of their own, and preferred to remain in space, salvaging and spoiling, and practicing a barbaric travesty of the scientific method they remembered from their forebears. They called themselves The Scientific People. The world promptly forgot them. S.S. “Nomad” looped through space, neither on a course for Jupiter nor the far stars, but drifting across the asteroid belt in the slow spiral of a dying animalcule. It passed within a mile of the Sargasso Asteroid, and it was immediately captured by The Scientific People to be incorporated into their little planet. They found Foyle. He awoke once while he was being carried in triumph on a litter through the natural and artificial passages within the scavenger asteroid. <…> Two centuries of salvage were gathered in this hive: armories of weapons, libraries of books, museums of costumes, warehouses of machinery, tools, rations, drink, chemicals, synthetics, and surrogates. A crowd around the litter was howling triumphantly. “Quant Suff!” they shouted. A woman's chorus began an excited bleating: Ammonium bromidegr. 11/2 Potassium bromidegr. 3 Sodium bromidegr. 2 Citric acid. Quant. suff. “Quant Suff!” The Scientific People roared. “Quant Suff!” Foyle fainted. He awoke again. He had been taken out of his spacesuit. He was in the greenhouse of the asteroid where plants were grown for fresh oxygen. The hundred-yard hull of an old ore carrier formed the room, and one wall had been entirely fitted with salvaged windows... round ports, square ports, diamond, hexagonal... every shape and age of port had been introduced until the vast wall was a crazy quilt of glass and light. The distant sun blazed through; the air was hot and moist. Foyle gazed around dimly. A devil face peered at him. Cheeks, chin, nose, and eyelids were hideously tattooed like an ancient Maori mask. Across the brow was tattooed JOSEPH. The “o” in JOSEPH had a tiny arrow thrust up from the right shoulder, turning it into the symbol of Mars, used by scientists to designate male sex. “We are the Scientific Race,” Joseph said. “I am Joseph; these are my people.” He gestured. Foyle gazed at the grinning crowd surrounding his litter. All faces were tattooed into devil masks; all brows had names blazoned across them. “How long did you drift?” Joseph asked. “Vorga,” Foyle mumbled. “You are the first to arrive alive in fifty years. You are a puissant man. Very. Arrival of the fittest is the doctrine of Holy Darwin. Most scientific.” “Quant Suff!” the crowd bellowed. Joseph seized Foyle's elbow in the manner of a physician taking a pulse. His devil mouth counted solemnly up to ninety-eight. “Your pulse. Ninety-eight-point-six,” Joseph said, producing a thermometer and shaking it reverently. “Most scientific.” “Quant Suff!” came the chorus. Joseph proffered an Erlenmeyer flask. It was labeled: Lung, Cat, c.s., hematoxylin amp; eosin. “Vitamin?” Joseph inquired. When Foyle did not respond, Joseph removed a large pill from the flask, placed it in the bowl of a pipe, and lit it. He puffed once and then gestured. Three girls appeared before Foyle. Their faces were hideously tattooed. Across each brow was a name: JOAN and MOIRA and POLLX. The “o” of each name had a tiny cross at the base. “Choose.” Joseph said. “The Scientific People practice Natural Selection. Be scientific in your choice. Be genetic.” As Foyle fainted again, his arm slid off the litter and glanced against Moira. “Quant Suff!”

	Он в ужасе отпрянул, когда санитар протянул ему изображение чудовищно изуродованного татуировкой лица, а также африканской маски. Щёки, подбородок, нос, веки были разрисованы тигриными полосами. На лбу надпись НОМАД. Фойл широко раскрыл глаза и страшно закричал. Это изображение было зеркалом. Лицо — его собственным. — глава 2
	He recoiled in terror as the orderly thrust the picture of a hideous tattooed face before him. It was a Maoni mask. Cheeks, chin, nose, and eyelids were decorated with stripes and swirls. Across the brow was blazoned NOMAD. Foyle stared, then cried out in agony. The picture was a mirror. The face was his own.

В домах верхушки женщины жили в комнатах без окон и дверей, в комнатах, открытых лишь для джантирования членов семей. Так блюли мораль и охраняли целомудрие. К сожалению, Оливия Престейн была слепа и не могла джантировать. В её апартаменты вели двери, которые оберегали вассалы в клановых ливреях. Оливия Престейн была альбиноской. Её волосы были похожи на белый шелк, кожа — белый сатин; её ногти, губы, глаза были коралловыми. Она блистала красотой. Отличалась от других девушек и тем, что видела только в инфракрасном свете, с семи с половиной тысяч ангстрем до миллиметровых волн. Видела тепловые и радиоволны, электромагнитные поля. — глава 3

In the homes of the wealthy, the rooms of the female members were blind, without windows or doors, open only to the jaunting of intimate members of the family. Thus was morality maintained and chastity defended. But since Olivia Presteign was herself blind to normal sight, she could not jaunte. Consequently her suite was entered through doors closely guarded by ancient retainers in the Presteign clan livery. Olivia Presteign was a glorious albino. Her hair was white silk, her skin was white satin, her nails, her lips, and her eyes were coral. She was beautiful and blind in a wonderful way, for she could see in the infrared only, from 7,500 angstroms to one millimeter wavelengths. She saw heat waves, magnetic fields, radio waves, radar, sonar, and electromagnetic fields.

Часть II

Члены древней секты Скопцов из Белой Руси веровали в то, что корнем всего зла является секс и безжалостно искореняли зло самокастрированием. Современные Скопцы, веруя, что корнем зла являются ощущения, ввели и ещё более зверский обряд. Вступив в Колонию Скопцов и заплатив за эту привилегию целое состояние, вновь посвященные с великой радостью подвергались операции, отделяющей органы чувств от нервной системы. Они существовали без слуха, зрения, речи, обоняния, осязания и вкусовых ощущений. Новичкам, впервые вошедшим в монастырь, показывали уютные кельи. Подразумевалось, что здесь, любовно ухоженные, они проведут остаток дней своих в медитации. В действительности несчастных загоняли в катакомбы и кормили раз в сутки. Двадцать три часа из двадцати четырех они сидели в темноте на сырых каменных плитах, забытые, заброшенные, никому не нужные. — Живые трупы, — пробормотал Фойл. <…> Они пробирались по извивающимся коридорам катакомб. По стенам, от пола до потолка, тянулись каменные полки. Скопцы, бледные как слизни, немые как трупы, неподвижные как будды, наполняли каверны смердением разлагающейся плоти. — глава 6 (13)

The ancient Skoptsy sect of White Russia, believing that sex was the root of all evil, practiced an atrocious self-castration to extirpate the root. The modern Skoptsys, believing that sensation was the root of all evil, practiced an even more barbaric custom. Having entered the Skoptsy Colony and paid a fortune for the privilege, the initiates submitted joyously to an operation that severed the sensory nervous system, and lived out their days without sight, sound, speech, smell, taste, or touch. When they first entered the monastery, the initiates were shown elegant ivory cells in which it was intimated they would render the remainder of their lives in rapt contemplation, lovingly tended. In actuality, the senseless creatures were packed in catacombs where they sat on rough stone slabs and were fed and exercised once a day. For twenty-three out of twenty-four hours they sat alone in the dark, untended, unguarded, unloved. “The living dead,” Foyle muttered. <…> They went down the twisting labyrinth of the catacombs. The stone slabs shelved the walls from floor to ceiling. The Skoptsys, white as slugs, mute as corpses, motionless as Buddhas, filled the caverns with the odor of living death.

Звук он видел. Воспринимал его как странной формы свет. <…> Движение казалось ему звуком. Он слышал корчащееся пламя, слышал водовороты дыма, мерцающие глумящиеся тени... <…> Цвет был болью... жаром, стужей, давлением, ощущением непереносимых высот и захватывающих дух глубин, колоссальных ускорений и убийственных сжатий. КРАСНОЕ ОТСТУПИЛО ЗЕЛЁНОЕ НАБРОСИЛОСЬ ИНДИГО С ТОШНОТВОРНОЙ СКОРОСТЬЮ ЗАСКОЛЬЗИЛО ВОЛНАМИ, СЛОВНО СУДОРОЖНО ТРЕПЕЩУЩАЯ ЗМЕЯ Осязание было вкусом... прикосновение к дереву отдавало во рту кислотой и мелом. Металл был солью, камень казался кисло-сладким на ощупь, битое стекло, как приторное пирожное, вызывало у него тошноту. Запах был прикосновением... Раскалённый камень пах как ласкающий щеку бархат. Дым и пепел терпким шероховатым вельветом терли его кожу. От расплавленного металла несло яростно колотящимся сердцем. Озонированный взрывом воздух пах как сочащаяся сквозь пальцы вода. Фойл не был слеп, не был глух, не лишился чувств. Он ощущал мир. Но ощущения поступали профильтрованные через нервную систему исковерканную, перепутанную и короткозамкнутую. Фойл находился во власти синестезии, того редкого состояния, когда органы чувств воспринимают информацию от объективного мира и передают её в мозг, но там все ощущения путаются и перемешиваются друг с другом. Звук выражается светом, движение — звуком, цвета кажутся болью, прикосновения — вкусом, запах — прикосновением. Фойл не просто затерялся в адском лабиринте под собором Святого Патрика, он затерялся в калейдоскопической мешанине собственных чувств. Доведённый до отчаяния, на самой грани исчезновения, он отказался от всех порядков и привычек жизни, или, может быть, ему в них было отказано. Из сформированного опытом и окружающей средой существа Фойл превратился в зачаточное, рудиментарное создание, жаждущее спастись и выжить и делающее для этого все возможное. И снова, как и два года назад, произошло чудо. Вся энергия человеческого организма, целиком, каждой клетки, каждого нерва, мускула, фибра питала эту жажду. И Фойлу удалось-таки джантировать в космос. Его несло по геодезическим линиям искривлённой вселенной со скоростью мысли, далеко превосходящей скорость света. Пространственная скорость была столь пугающе велика, что его временная ось отошла от вертикальной линии, начертанной от Прошлого через Настоящее и Будущее. Он мчался по новой, почти горизонтальной оси, по новой геопространственной линии, движимый неисчерпаемыми возможностями человеческого мозга, не обузданного более концепциями невозможного. — глава 8 (15)

Sound came as sight to him, as light in strange patterns. <…> Motion came as sound to him. He heard the writhing of the flames, he heard the swirls of smoke, he heard the flickering, jeering shadows... <…> Color was pain to him... heat, cold, pressure; sensations of intolerable heights and plunging depths, of tremendous accelerations and crushing compressions: Touch was taste to him... the feel of wood was acrid and chalky in his mouth, metal was salt, stone tasted sour-sweet to the touch of his fingers, and the feel of glass cloyed his palate like over-rich pastry. Smell was touch... Hot stone smelled like velvet caressing his cheek. Smoke and ash were harsh tweeds rasping his skin, almost the feel of wet canvas. Molten metal smelled like blow hammering his heart, and the ionization of the PyrE explosion filled the air with ozone that smelled like water trickling through his fingers. He was not blind, not deaf, not senseless. Sensation came to him, but filtered through a nervous system twisted and short-circuited by the shock of the PyrE concussion. He was suffering from Synaesthesia, that rare condition in which perception receives messages from the objective world and relays these messages to the brain, but there in the brain the sensory perceptions are confused with one another. So, in Foyle, sound registered as sight, motion registered as sound, colors became pain sensations, touch became taste, and smell became touch. He was not only trapped within the labyrinth of the inferno under Old St. Pat's; he was trapped in the kaleidoscope of his own cross-senses. Again desperate, on the ghastly verge of extinction, he abandoned all disciplines and habits of living; or, perhaps, they were stripped from him. He reverted from a conditioned product of environment and experience to an inchoate creature craving escape and survival and exercising every power it possessed. And again the miracle of two years ago took place. The undivided energy of an entire human organism, of every cell, fiber, nerve, and muscle empowered that craving, and again Foyle space-jaunted. He went hurtling along the geodesical space lines of the curving universe at the speed of thought, far exceeding that of light. His spatial velocity was so frightful that his time axis was twisted from the vertical line drawn from the Past through Now to the Future. He went flickering along the new nearhorizontal axis, this new space-time geodesic, driven by the miracle of a human mind no longer inhibited by concepts of the impossible.

— Уважить мне права Престейна? Благополучие планет? Идеалы Джизбеллы? Реализм Дагенхема? Совесть Робин? Нажмите на кнопку, робот дёрнется. Но ведь я-то не робот. Я уродец, выродок вселенной, мыслящее животное... Я пытаюсь разглядеть путь через эту трясину. Возвратить ПирЕ миру. И пусть он себя губит. Обучать мир космической джантации, чтобы он распространял наш цирк уродцев по всей Вселенной от галактики к галактике? Каков же ответ? Робот-бармен внезапно швырнул миксер через всю комнату. В последовавшей тишине надсадно прозвучал голос Дагенхема: — Проклятье! Ваши куклы, Престейн, опять разладились от радиации. — Ответ — «Да», — отчётливо произнёс робот. — Что? — ошарашенно спросил Фойл. — Ответ на ваш вопрос — «Да». — Спасибо, — сказал Фойл. — Счастлив служить, — отозвался робот. — Человек в первую очередь — член общества, а уж потом индивидуум. И независимо от того, обречет ли себя общество на уничтожение или нет, вы должны оставаться с ним. — Совсем спятил, — раздраженно бросил Дагенхем. — Выключите его, Престейн. — Погодите, — остановил того Фойл, не сводя глаз с ослепительной улыбки, застывшей на металлическом лице робота. — Общество может быть таким тупым, таким бестолковым, таким запутавшимся... Ты свидетель нашего разговора. — Верно, сэр, но вы должны учить, а не диктовать. Вы должны учить общество. — Джантации в космосе? Зачем? Стоит ли нам рваться к звездам и галактикам? Ради чего? — Потому что вы живы, сэр. С таким же успехом можно задаться вопросом «Ради чего жизнь?». Об этом обычно не спрашивают. Просто живут. <…> — Жизнь должна быть больше, чем простое выживание, — сказал Фойл роботу. — Тогда определите это «большее» для себя, сэр. Не требуйте от мира гибели, если у вас появились сомнения. — Почему мы не можем все идти вперёд? — Потому что вы все разные. Вы не лемминги. Кому-то нужно вести и надеяться, что остальные не отстанут. — Кому же вести? — Тем, кто должен... одержимым... — Выродкам. — Все вы выродки, сэр. Вы всегда были выродками. Сама жизнь — это выродок. Это её надежда и слава. — Спасибо тебе большое. — Счастлив служить, сэр. — глава 9 (16)

“Am I to respect Presteign's property rights? The welfare of the planets? Jisbella's ideals? Dagenham's realism? Robin's conscience? Press the button and watch the robot jump. But I'm not a robot. I'm a freak of the universe... a thinking animal... and I'm trying to see my way clear through this morass. Am I to turn PyrE over to the world and let it destroy itself? Am I to teach the world how to space-jaunte and let us spread our freak show from galaxy to galaxy through all the universe? What's the answer?” The bartender robot hurled its mixing glass across the room with a resounding crash. In the amazed silence that followed, Dagenham grunted: “Damn! My radiation's disrupted your dolls again, Presteign.” “The answer is yes,” the robot said, quite distinctly. “What?” Foyle asked, taken aback. “The answer to your question is yes.” “Thank you,” Foyle said. “My pleasure, sir,” the robot responded. “A man is a member of society first, and an individual second. You must go along with society, whether it chooses destruction or not.” “Completely haywire,” Dagenham said impatiently. “Switch it off, Presteign.” “Wait,” Foyle commanded. He looked at the beaming grin engraved in the steel robot face. “But society can be so stupid. So confused. You've witnessed this conference.” “Yes, sir, but you must teach, not dictate. You must teach society.” “To space-jaunte? Why? Why reach out to the stars and galaxies? What for?” “Because you’re alive, sir. You might as well ask: Why is life? Don’t ask about it. Live it.” <…> “There’s got to be more to life than just living,” Foyle said to the robot. “Then find it for yourself, sir. Don’t ask the world to stop moving because you have doubts.” “Why can’t we all move forward together?” “Because you’re all different. You’re not lemmings. Some must lead, and hope that the rest will follow.” “Who leads?” “The men who must ... driven men, compelled men.” “Freak men.” “You’re all freaks, sir. But you always have been freaks. Life is a freak. That’s its hope and glory.” “Thank you very much.” “My pleasure, sir.”

	— Хочешь сдохнуть из-за их невежества?! <…> — Нет! Я в них верю. Я сам был одним из них до того, как стал тигром. И каждый может стать необыкновенным, если его встряхнуть как меня, если его пробудить. — глава 9 (16)
	“D'you want to die in their ignorance? <…>” “No. I believe in them. I was one of them before I turned tiger. They can all turn uncommon if they're kicked awake like I was. ”

Перевод

В. И. Баканов, 1989 (с некоторыми уточнениями)

О романе

	На мой взгляд это слегка подпорченный шедевр. Это яростно развивающийся сюжет, который может оглушить зазевавшегося читателя, и он, опираясь на первые впечатления, примет его за один из самых значимых и красивых романов, когда-либо написанных в этом жанре. Когда первый шок удивления пройдёт, а пульс поутихнет, может показаться, что мистер Бестер, пожалуй, шутливо решил дописать этот научно-фантастический роман до типичного конца. <…> Потом автор как-то теряет контроль над своим созданием <…> и нагло вторгается в выпущенный им парад причудливых персонажей, фантасмагорический на протяжении большей части книги. <…> роман как таковой, безусловно, должен занять своё место в десятке лучших научно-фантастических романов всех времён.
	In my opinion it is a slightly tarnished masterpiece. It is a furiously paced story which can bludgeon the unwary reader into accepting it on first impression as one of the most significant and spectacular novels ever written in the genre. When the first shock of wonder has worn off, and the pulse has quietened down, it might seem that Mr. Bester, perhaps with tongue in cheek, had resolved to write the science-fiction novel to end all such novels. <…> Then somehow the author loses his grip on his creation <…> [and] blatantly intruding after letting his fanciful characters parade their phantasmagoria through most of the book. <…> as such must surely take its place among the top ten science-fiction novels of all time.
	— Лесли Флуд, 1956

	Роман громоздит идею на идею, некоторые из них просто золотые, <…> а других достаточно для написания шести обычных романов. Не удовлетворившись этим, Бестер добавил столько дурновкусия, непоследовательности, нелогичности, и просто фактических ошибок, что ими можно заполнить ещё шесть. <…> Самое ужасное во всей этой чехарде то, что она в конце концов чего-то достигает и предполагает наличие формы и смысла. Бестер связывает основные болтающиеся нити повествования, в том числе те, о которых вы готовы были поклясться, что он их никогда не замечал. Его кукольные персонажи обретают своего рода театральную яркость, а финал книги, в мистических покаяниях и преображениях, гротескно смещается. Как любители из Калифорнии, которые строит изящные башни из старых бутылок и ржавеющего железа, Бестер создал произведение искусства из мусора.
	The novel piles idea on idea, some of them good as gold; <…> and enough others to stock six ordinary novels. Not content with this, Bester has added enough bad taste, inconsistency, irrationality, and downright factual errors to fill six more. <…> The horrifying thing about all this is that it does eventually get somewhere, and assume shape and meaning. Bester ties up the major loose ends, including some you would swear he had never noticed. His puppet characters take on a sort of theatrical brightness; and the ending of the book, in mystical penitence and transfiguration, is grotesquely moving. Like the California hobbyist who builds graceful towers out of old bottles and rusting iron, Bester has made a work of art out of junk.
	— Деймон Найт, «В поисках удивительного», 1957

	... ван-вогтовские усложнения сюжета обрабатываются гораздо более гладко, нежели сам Мастер когда-либо делал. <…> Гулли <…> — это бешеный продукт бешеной культуры, гонимый фуриями к своему неизбежному концу так же неустанно, как они когда-то преследовали греков.
	... the van Vogtian complications are handled far more smoothly than the Master ever did. <…> Gully <…> is the mad-dog product of a mad-dog culture, impelled to his inevitable end by Furies as relentless as any that ever haunted the Greeks.
	— Питер Шуйлер Миллер, 1957

	Техника повествования ванвогтовская, но стилистическое мастерство и ритмичность прозы значительно превосходят способности ван Вогта, а использованию типографской гимнастики <…> настолько эффектно, что НФ-мир никогда не переставал этому удивляться.
	The narrative technique is Vanvogtian, but the writing displays a mastery of diction and prose rhythms far beyond van Vogt's abilities, as well as a use of typographical gymnastics <…> so effective that the SF world has never ceased to wonder at it.
	— Ричард Маллен, 1975

	«Звёзды — моя цель» никогда не устареет. <…> эта книга энергичнее, сильнее и свежее большинства «новых» книг, которые вы увидите в этом году.
	The Stars My Destination will never be an old book. <…> this book is more vigorous and fresh than most "new" books you'll see this year.
	— Орсон Кард, 1987

	... роман, без которого НФ, наверное, пошла бы по другому пути, это действительно поворотный пункт.
	... a novel without which SF would probably have taken a different path, a turning point indeed.
	— Берд Сирлз, 1987

	Один из великих нф-романов 1950-х годов.
	One of the great sf novels of the 1950s.
	— Томас Диш, до 1999

	Наш жанр выпустил лишь несколько фактически гениальных произведений, и это одно из них.
	Our field has produced only a few works of actual genius, and this is one of them.
	— Джо Холдеман, до 1999

	Было очевидно, что в 1980-х жанр <киберпанка> задолжал Бестеру огромные долги — и этой книге в частности. «Звёзды — моя цель», в конце концов, — идеальный киберпанковский роман: в нём есть такие весёлые протокиберовы элементы, как: интриги многонациональных корпораций; опасный, таинственный, гипернаучный макгаффин (ПирЕ); аморальный герой; суперхладнокровная женщина-вор...
	It was apparent that the 1980s genre [cyberpunk] owed an enormous debt to Bester — and to this book in particular. The Stars My Destination is, after all, the perfect cyberpunk novel: it contains such cheerfully protocyber elements as multinational corporate intrigue; a dangerous, mysterious, hyperscientific MacGuffin (PyrE); an amoral hero; a supercool thief-woman ...
	— Нил Гейман, «О Времени и Гулли Фойле», 1999

	Моя первая встреча с Бестером пришлась на чтение романа «Моя цель — звёзды» <…>. Эта книга в каком-то смысле опередила своё время, послужив если не источником вдохновения, то явным прототипом психоделической сцены прохождения сквозь звёздные врата в фильме Кубрика и Кларка «Космическая одиссея 2001 года». С той поры не оставляет меня мечта научиться джантировать, и каждый раз, как меня посещала мысль о Бестере, я невольно поражался его интеллектуальной смелости, молниеносной яркости воображения, а главное — прирождённому чувству персонажей, которое только и способно алхимически сплавить первые два дара в творение могучего ума несомненного гения.
	My first encounter with Bester's work came with a reading of The Stan My Destination, <…> a kind of prose forerunner—if not the actual inspiration—of the psychedelic "through-the-stargate" sequence in the Kubrick/Clarke film 2001: A Space Odyssey I have wanted to jaunte ever since, and I can never think of Bester without thinking of imaginative flash, intellectual nimbleness, and an inborn feel for character that always alchemized these first two gifts from mere gimmicks into powerful reflections of distinctive genius.
	— Грегори Бенфорд, «Памяти Альфреда Бестера», 2000

	Красивый, гармоничный, мощный, как классическая симфония, роман.
	— Владимир Пузий, 2010

	... оригинальное название Бестера «Тигр! Тигр!», видимо, было сочтено слишком артхаусным для торговли. <…> Идеально уверенно шагающий элегантный pulp с головокружительным темпом и развитием сюжета, ЗМЦ по-прежнему остаётся наиболее забавным из всего, что я когда-либо читал. Во время <…> подготовки к моему первому роману он был моим талисманом: свидетельством того, как много разных видов задниц могло бы ударить одно энергичное повествование. А этот блеск буйного послевоенного модернизма? Другие писатели ничего подобного просто не пишут.
	... Bester's original title Tiger, Tiger, which was evidently deemed too arthouse for the trade. <…> Perfectly surefooted, elegantly pulpy, dizzying in its pace and sweep, TSMD is still as much fun as anything I've ever read. When I was <…> training for my own first novel, it was my talisman: evidence of how many different kinds of ass one quick narrative could kick. And that sheen of exuberant postwar modernism? They just aren't making any more of that.
	— Уильям Гибсон, 2011

	… «Звёзды — моя цель» <…> напоминает мне, почему лучшая научная фантастика по-прежнему содержит, как и у Балларда, яркие образы и мощную прозу в сочетании с сильным моральным мировоззрением.
	... The Stars My Destination <…> reminds me why the best science fiction still contains, as in Ballard, vivid imagery and powerful prose coupled to a strong moral vision.
	— Майкл Муркок, 2011

... роману <…> приписывается сюжетное сходство с «Графом Монте-Кристо» Александра Дюма. Между тем абзац, которым открывался пролог романа, издевательскими парафразами отсылал читателя к совсем другой классике. <…> «Повесть о двух городах» входит в большинство школьных курсов английской литературы, так что не узнать пародию на начало первой главы читатели просто не могли. Диккенс, правда, высказывался несколько пространнее и не ломал синкопами длинных периодов, но, если смотреть на текст Бестера правым глазом, а на текст Диккенса — левым, эффект от интерференции смыслов получается восхитительный. <…> В новом романе Бестер достиг совершенства какой-то немыслимой простоты. Он легко играл с классикой, историей, людьми, смыкал и размыкал сюжеты, доводил реальность до абсурда и возвращал читателю полторы тонны смысла на сдачу — «достат. кол.», как говорил, мудро качая головами, его Учёный Люд. <…> Клинический идиот Гулли Фойл настолько одержим жаждой мести, что она против всякой логики преображает его в Престейна, почти универсального гения, — как если бы ублюдочный мистер Хайд под натиском собственной ярости выпустил бы в мир свою «светлую половину», изощрённого интригана доктора Джекила. Если в «Человеке без лица» юнговские «теневые двойники» главных персонажей лишь давали своим оригиналам подсказки, то Престейн, интеллектуальное alter ego Гулли Фойла, этим не ограничивается — он замещает собой его подлинную суть... Крестовый поход взыскующего отомщения Гулли Фойла трансформируется в экзистенциальный поход Престейна: тот должен сделать то, ради чего был призван в мир, чтобы Гулли Фойл смог вернуться в безмятежную интеллектуальную летаргию, в беспробудный сон того, что в иных обстоятельствах могло бы стать разумом. Он мчится к самоуничтожению. «Тигр! Тигр!» превзошёл по виртуозности и образной насыщенности «Человека без лица», который целых два года казался читателям верхом совершенства. Произошло невозможное: уже взорвавшаяся бомба взорвалась снова. За оставшиеся тридцать лет жизни Бестеру не удалось приблизиться к величию и совершенству этих двух сотворённых им вспышек. Хотя он честно пытался их превзойти. <…> «Тигр! Тигр!» — выносящий мозг фантастический эксперимент.

— Сергей Бережной, «Бомба, которая взорвалась дважды. Альфред Бестер и жизнь без некролога», 2013

Станислав Лем

	... хотя это и Space Opera, <…> но поразительная,..
	... jakkolwiek to rodzaj Space Opera, <…> jest fascynująca,..
	— «Фантастика и футурология», книга 1 (V. Социология научной фантастики), 1970

ниже цитаты из книги 2 «Фантастики и футурологии» (Научная фантастика и структуры повествования) (перевод: Е. П. Вайсброт, В. Борисов, 2004) — оригиналы см. в статье

Джантация — несомненная эмпирическая бессмыслица. Но в то же время — подведение конкретного явления и его конкретного отражения под абстрактное понятие «огромного изменения», которому предстоит отсепарировать меж собой две эпохи, разделённые несколькими сотнями лет. В принципе было бы возможно использовать вместо «телепортации» его технический аналог (например, что-то вроде «телеграфирования предметов на расстоянии»). Но коль скоро беллетристически важны изменения в человеческом поведении, вызванные инновацией, а не её техническим аппаратом, то идеалом простоты будет «нововведение» в «чистом виде», очищенное от балласта какой-то аппаратуры. Ведь в джантации мы прежде всего замечаем типичные свойства новой техники. Ибо любая такая техника раскрывает перед человеком новые возможности и одновременно вводит новые ограничения; желаемое приходит на пару с нежеланным в одной связке. <…> «Stars My Destination» — не история джантации; эта инновация, воплощённая в общественное бытие, лишь отодвигает его от нас в целостном понимании. Благодаря ей мы не сможем ни на минуту забыть о том, что события происходят во времени, качественно отличном от нашего.

«Stars My Destination» — не та научная фантастика, <…> это просто экспансивная монструализация приключенческих, криминальных и мелодраматических стереотипов, но в такой концентрации, в которой количественные изменения уже переходят в качественные. Это — «Космическая Опера» в самом лучшем издании. Роман Бестера, во-первых, «Граф Монте-Кристо», фантастически «онаученный»; а поскольку писатель может себе позволить большее количество действий внутри мира, которого он не делит ни с кем (например, с историей, как Дюма), то здесь личная месть «графа» сплетается с судьбами межпланетной борьбы и даже человечества. Но несомненное подобие Гулливера Фойла Эдмону Дантесу никак не должно ограничивать нас анализом лишь их сходства. Верно, что оба они, вначале «никакие», определённой величины достигают за время яростного стремления к мстительной цели; правда и то, что, будучи старательными режиссёрами, они, исполнив задуманное, видят его бесплодность. Однако если в схематическом мире Дюма, кроме людей-чудовищ и шакалов, есть и существа идеально добрые, то в бестеровском мире таковых нет; несчастная Робин, маленькая «однонаправленная телепатка», — скорее слабая и порядочная, нежели морально сильная; гораздо выразительнее нарисована Джизбелла, циничная, порочная, чувственная и беспощадная. Эта-то по крайней мере знает, чего хочет, выходя за Дагенхема, миллионера, поражённого «радиоактивным мором». Впрочем — всюду монстры (раса так называемых «приличных» людей как бы давно уже вымерла). И только некоторые из них, например тот же Фойл, выглядят порой довольно симпатично. Поэтому читатель, который должен придерживаться какой-то одной стороны, высказывается в пользу Гулливера, поскольку тот являет собой меньшее зло; впрочем, можно ли и так думать? В структуре нарисованного мира никаким «имманентно добрым» личностям места нет, выбирать приходится между частной и государственной полициями, лагерем шпионов либо предателей, могущественными хозяевами и их пособниками; Фойл — не из лучших, просто он более одинок, нежели другие действующие лица, вот и всё. Миф «одного против всего света» всегда импонирует, поскольку у него есть достойные уважения образцы. Одним из самых крупнокалиберных чудовищ оказывается прекрасная слепая альбиноска Оливия Престейн, которая гоняется за Фойлом между Марсом, Луной и Землёй, <…>. Она с удовольствием слушала вопли нагих женщин, выбрасываемых в пустоту, поскольку ненавидит род человеческий, стало быть, лишь адресованность её эмоций более генеральна, нежели у Фойла, который стремится к библейскому «зуб за зуб», не более. Однако мелодраматически-приключенческие сцены — лишь одна сторона медали. То, что роман Бестера относится к литературе, именуемой второразрядной, несомненно. Не существуй научная фантастика как отдельный жанр, его роман следовало бы поместить где-то рядом с повествованиями Дюма, но не как произведение, вторичное относительно их. Стереотип приключенческого романа, рисующий вендетту, имеет свой непереступаемый уровень. Но его можно по-разному воплощать в повествовании, и это тоже можно делать прекрасно, и именно в этом смысле можно говорить о первоклассном романе второго разряда. Таковым как раз и является «Stars My Destination». В границах своего класса он великолепен. Нам известны зоилы, именно так оценивающие «Трилогию» Сенкевича. Но центральные ценности «Трилогии», если б её вздумалось сравнивать с книгой Бестера, локализованы иначе. Сенкевич прежде всего — мастер слова. На этом поле Бестер сенсационных результатов не добился. Всё его вдохновение исходит из предметной сферы, ибо в ней он конструирует привлекающие свежестью фантастические объекты и события. Однако нельзя сказать, что всё он нашёл сам; нет, большинство концепций он воспринял от плеяды предшественников, однако то, что те делали скверно или хорошо, он ухитрился собрать воедино, организовать и связать так славно, что «целое оказалось не равным сумме частей». Блестящий, ошеломляющий, монструальный мир его книги, будь она написана иначе, оказался бы чудовищным — но повествование над всеми ужасами проносит нас со скоростью, почти не оставляющей времени на раздумья. Этот мир, абсолютно лишенный каких бы то ни было идеалов и иллюзий, столь динамично совершенный, циничный и коррумпированный до предела, у которого названные свойства приобретают характер всеприсутствующей нормы, никого уже не возмущающей, не взывающей на священный бой за какие-то неуловимые факторы, в котором война является обычным состоянием, точно так же, как неисчислимые формы насилия, соединяет в себе, насколько можно судить, всё, что является динамизмом, порывистостью, абсолютной, аморальной силой Соединённых Штатов современности. Это, несомненно, проекция и амплификация свойств, односторонне взятых из американской реальности, тем не менее образующей самостоятельную целостность. Речь идёт о «технических джунглях будущего», в котором крупные хищники будут пожирать тех, что поменьше, попадая при этом в зубы ещё более могущественных. Природа вещей такова, что при соответственно выбранной точке зрения всё, что при определённых действиях противоречит нашему этическому порядку, как бы затемняется тем фактом, что действия эти мастерски выполнены. И именно эта, вроде бы праксеологическая аморальность видения присуща книге; мы любуемся чрезмерными крайностями, но не воздыхаем над поразительным падением нравов и обычаев в XXV веке. Это звучит некрасиво, но такова истина подобного видения; многочисленным известным нам реакциям и рефлексам — например, жалости — в этом мире нет места, и в нём даже отсутствует упоминание о таких чувствах и выражениях. Ибо речь идёт о мире, в котором высочайшее совершенство тем самым уже является и высочайшей ценностью, а её моральная имманентность не имеет никакого значения; более того — её не видит ни одна из действующих фигур, да и в правилах игры её нет к тому же давным-давно. Справедлив тот, кто ловок и силён; от иного понимания справедливости здесь даже и следа не осталось. Именно в этом смысле всё изображённое в романе имеет чётко обнаруживаемую футурологическую ценность, поскольку такой мир возможен, то есть человечество может оказаться в таком же универсуме, лишенном совести и её угрызений. (И то, и другое поглотит культ инструментальных достижений.) Возможное справедливо; гнусные намерения не следует заслонять фиговым листком какого-либо благородства; всё — результат совершенно явных расчётов противоречивых борющихся сил, и борьба эта ведётся людьми, которые ничего, кроме неё, не жалуют; ни о чём даже и подумать бы не сумели. Как видим, схематическая, двуцветная дихотомия этических оценок, которую утверждает роман приключений, оказалась отброшенной. Гулливер Фойл — этакий граф Монте-Кристо, предающий тех, кто любит его, насилующий беззащитную девушку, убивающий невинных людей, крадущий ценности (а не только обнаруживающий никому не принадлежащие сокровища), он и со своим злейшим врагом — убийцей Оливией Престейн — переспит, ибо ненависть усиливает желание. Но одновременно всё типажи книги — очень уж малы, огромными их делает только размер техники, которой они располагают. Посему этим мизерным душонкам чуждо увлечение как демоническая прелесть зла; оно для них — как бы неизменный продукт изумительной в силу своей монументальности машинерии — и ничего больше. Сопоставленный с нашим знанием о мире, этот образ имеет своё значение. Но в имманентности представляет собой прежде всего повествовательный шедевр, и, несомненно, именно так его должно воспринимать большинство читателей, которых научная фантастика для себя воспитала.