Константи́н Ильи́ч Ле́вин (1924-1984) — русский советский поэт. Участник Великой Отечественной войны, младший лейтенант, командир огневого взвода 45-мм противотанковых пушек. Дважды был тяжело ранен, в результате второго ранения (1944) потерял правую ногу.
После госпиталей поступил в Литературный институт, откуда был в 1949 году исключён из института, согласно воспоминаниям Владимира Корнилова за стихотворение «Мы непростительно стареем...» При жизни почти не издавался. Первый сборник поэта вышел посмертно, в 1988 году. По мнению Бориса Слуцкого, Левин — один из лучших поэтов фронтового поколения, запоздало присоединившийся к их плеяде.
На мысли позорной себя ловлю:
Оказывается ― люблю…
Пытаюсь эту мысль отогнать ―
Спасаюсь от огня.
Я говорю, что это бред
Поэта в декабре.
Но новый год и даже февраль
Доказывают, что я ― враль.
Однако ж сердце твое ― не дот? Любовь ― не анекдот?
И, к вашему сведенью, я не тот,
Кто знает, что все пройдет.
Но конкурировать и пламенеть ―
Вот это уж не по мне.
И путь сопернику уступить ―
Не значит отступить.
Я буду сторицею награжден
В апрельский день с дождем:
В тот день я увижу тебя с ним вдвоем!
И встретятся серые наши глаза ―
И их отвесть нельзя.
И выдадут руки твои тебя, Плащ затеребя.[1]
— «Любовь как самолюбие», 1945
Вечерами по осенней хляби Он доныне ходит по Москве В очень серой, в очень мягкой шляпе, В очень обезличенной тоске.
Кем он был? Испанцем иль евреем,
Или пионером новых рас? Агасфером? Дорианом Греем?
Так ли это важно уж для вас?[2]
— «Дон Жуан», 1946
Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе…
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле. <...> Я был скупей, чем каждый третий, Злопамятнее, чем шестой. Я счастья так-таки не встретил, Да, даже на одной шестой!
Я шёл, минуя женщин славных,
И шушеру лишь примечал,
И путал главное с неглавным,
И ересь с истиной мешал. <...> Я был не лучше, не храбрее Пяти живых моих солдат — Остатка нашей батареи, Бомблённой пять часов подряд.
Я был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью КС. <...> А если холмика на свете Нет, под которым я гнию, И пересказывает ветер, Как сказку, молодость мою,
То всё здесь сказанное — в силе,
Я не хочу иных судеб,
И мне не стыдно жить в России
И есть суровый русский хлеб.[3]
— «Мы непростительно стареем...», 1947
Нас хоронила артиллерия. Сначала нас она убила. Но, не гнушаясь лицемерия, Теперь клялась, что нас любила.
Она выламывалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми обрубленными нервами
В натруженных руках медслужбы. Мы доверяли только морфию, По самой крайней мере ― брому. А те из нас, что были мертвыми, ― Земле, и никому другому. <...>
Один из них, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он по бульвару брел как выпивший
И средь живых прошел как эхо. Кому-то он мешал в троллейбусе Искусственной ногой своею. Сквозь эти мелкие нелепости Он приближался к Мавзолею.
Он вспомнил холмики размытые,
Куски фанеры по дорогам,
Глаза солдат, навек открытые,
Спокойным светятся упреком.[2]
— «Нас хоронила артиллерия», 1946, 1981
Я не любил писателя Фадеева, Статей его, идей его, людей его, И твердо знал, за что их не любил. Но вот он взял наган, но вот он выстрелил ― Тем к святости тропу себе не выстелил, Лишь стал отныне не таким, как был.
Он всяким был: сверхтрезвым, полупьяненьким,
Был выученным на кнуте и прянике,
Знакомым с мужеством, не чуждым панике, Зубами скрежетавшим по ночам.
А по утрам крамолушку выискивал,
Кого-то миловал, с кого-то взыскивал.
Но много-много выстрелом тем высказал,
О чем в своих обзорах умолчал..[1]
— «Любовь как самолюбие», 1956
Обмылок, обсевок, огарок,
А все-таки в чем-то силен,
И твердые губы дикарок
Умеет растапливать он. <..> Он худший из донжуанов, Да видимо, лучшего нет.
И вот уже дрогнули звенья:
Холодный азарт игрока,
И скука, и жажда забвенья,
И темное чудо греха.[2]
— «Дон Жуан», 1967
Там сосны, сини и красны
И лишь всевышнему подсудны,
Стоят у медленной волны,
И это, стало быть, — Пицунда.
Там кабачок-полуподвал,
В котором сроду не была ты.
Палаты, белые халаты…
Там я — не попадался часом?
Я — не был, не существовал,
Тебе в дороге не встречался.[3]
— «Но хорошо, что ты была...», 1969
Теперь-то можно подводить итоги,
Жизнь прожита и сожжена дотла.
Средь всех, с кем вышло встретиться в дороге,
Как оглянусь — ты только и была. Что первою была — лишь совпаденье: Могла быть и седьмой, и сто седьмой. Твоею плотью, сущностью и тенью Я кликнут этой раннею зимой… <...>
Я признаю. И всё ж, у полустанка,
У тупикового, где смерть и мгла,
Твержу придурковато и бестактно:
Как оглянусь — ты только и была.[3]
Тов. Левин за время прохождения службы в дивизионе показал себя исключительно бесстрашным офицером. Его взвод не раз отражал яростные атаки врага, громя его живую силу и технику противника. В последних наступательных боях 28–29 апреля 1944 года в районе дер. Таутосчий Пургул Фрумос (Румыния), отражая крупные контратаки противника, поддерживаемые танками и самоходными орудиями, тов. Левин лично командовал орудием, которое находилось на прямой наводке, и в упор расстреливал обнаглевшего врага. В этот день его орудие уничтожило 3 огневых точки противника, подбило один вражеский танк марки «Тигр», рассеяло и уничтожило более роты гитлеровцев. Из своего орудия тов. Левин вёл сокрушительный огонь до последнего момента, когда вражеский танк зашёл с фланга и открыл сокрушительный огонь по орудию т. Левина, который от вражеского снаряда был тяжело ранен. <…>
За доблесть и мужество в боях, за умелое воспитание подчиненных в духе преданности партии Ленина — Сталина т. Левин достоин правительственной награды — ордена Отечественной войны I степени.[4]
— Командир 18 ОИПТД майор Кокоуров, май 1944
В творческой папке <Левина> ущербные, чужие нам, вредные декадентские стихи, которые вызывают чувство недоумения и гадливости, — откуда у молодого советского человека эти настроения перестарка, это циничное бормотание! Мне не хочется их цитировать, да и нет нужды, — они известны в Лит. институте, и в основном правильно (хоть, пожалуй, и слишком мягко) уже оценены рецензентом В. Казиным — непонятно, как человек с такими настроениями попал в Лит. институт Союза Советских писателей, непонятно, зачем коллекционировалось его упадочное дрянцо. Эти стихи — наглядный аргумент о неблагополучии, эстетстве и космополитизме, свившем гнездо себе на творческой кафедре Лит. института[3].
— Лев Ошанин, из заяления в Партбюро ССП, 8 марта 1949
Знаменитое стихотворение К. Левина “Нас хоронила артиллерия” ходило по рукам всей литературной Москвы первых послевоенных лет. Левин, элегантный независимый холостяк, жил литературными консультациями, печататься не старался... По мнению Слуцкого – один из лучших поэтов фронтового поколения, запоздало присоединившийся к их плеяде.[5].
— Евгений Евтушенко, из предисловия к стихам Константина Левина в антологии «Строфы века», 1994
Стихи он писал с детства, но, сын врачей, по семейной традиции летом 41-го поступил в медицинский институт и после первого семестра был взят в противотанковое училище. Командовал взводом сорокапяток — сорокапятимиллиметровых противотанковых пушек, бивших по немецким «Тиграм» и «Фердинандам» прямой наводкой и с самой короткой дистанции. В такой артиллерии мало кто выживал. Оттого ее и прозвали «Прощай, Родина!». За четыре месяца фронта Костя был дважды награжден орденами Отечественной войны обеих степеней и дважды ранен: сначала в голову, затем ему миной оторвало ногу. В двадцать лет, сердцеед и красавец, он стал инвалидом.
Провалявшись с год в госпиталях, Костя услышал о существовании Литературного института и выслал документы в Москву. Приняли его со скрипом. Стихи показались приемной комиссии мрачноватыми.[2].
И тут – странная вещь – Костя еле-еле, на одни тройки сдал пропущенные сессии и госэкзамены. Что-то в нем сломалось. Костюм и обувь он по-прежнему чистил тщательно, а вот охота к учебе и даже к чтению – а ведь какой был книгочей! – у него пропала: началась стойкая абулия – болезнь воли.
Мы Костей были близкими друзьями. Загадка его судьбы мучит меня до сих пор. Я все еще пытаюсь понять, что же его сломило. Фронт? Но там он себя показал храбрецом: воевал в самом опасном роде войск, заработал за четыре месяца два ранения и два ордена (на самом деле – три; но представление на третий – Боевое Красное Знамя – за то, что он из своей крохотной пушечки подбил немецкий «Тигр», пока Костя валялся в госпиталях, затерялось).
Ампутация ноги? Протез, в самом деле, вечно натирал, культя без конца гноилась, несколько раз Костя ложился в больницы, но все-таки до самой смерти ни разу не вышел из дома на костылях.
Комсомольское собрание? Но он держался на нем так, что на долгие десятилетия стал недостижимым примером для многих и казнь эту выдержал.
Конечно, и фронт, ранение, и шабаш сорок девятого отняли у него немало сил и нервной энергии, хотя Костя никогда не позволял себе распускаться и ни разу даже в самых горячих спорах не повышал голоса.[2].
Последние три года Костя провел на Каширке. У него открылась редкая для мужчин болезнь – рак грудной железы. Операция не помогла, многочисленные сеансы химиотерапии – также, и он умер в конце 1984 года. Ему было шестьдесят лет.
От Константина Левина ожидали многого. О том, что он смог сделать, сложись его жизнь иначе, о его своеобразном даровании лучше всего, на мой взгляд, скажет одно восьмистишье. Оно вошло как в книгу, так и в евтушенковские «Строфы века».
Эти восемь строк я впервые услышал не от Кости, а от Бориса Слуцкого. В году шестьдесят девятом неожиданно утром Слуцкий пришел к нам домой, прочел их наизусть и сказал:
– Такие стихи никто другой не напишет. Я их запомнил сразу.
В устах Бориса это была высшая похвала. Был я хмур и зашел в ресторан «Кама». А зашел почему – проходил мимо. Там оркестрик играл и одна дама Всё жрала, всё жрала посреди дыма. Я зашел, поглядел, заказал, выпил. Посидел, погулял, покурил, вышел. Я давно из игры из большой выбыл И такою ценой на хрена выжил...[2].
↑ 12К. И. Левин, Признание. Избранные стихотворения. — М.: 1988 г.
↑ 123456В. Н. Корнилов, «Один из них, случайно выживший...» (Воспоминания о сорок девятом годе). — Лехаим, №6 (110), июнь 2001 г.
↑ 1234Константин Левин. «Я был не лучше, не храбрее…» // М.: Знамя, № 5, 2015. Стихи, не попавшие в книгу «Признание». Подготовка текста и вступительная заметка Владимира Орлова.
Статья в Википедии