У этого термина существуют и другие значения, см. Вечер (значения).
Ве́чер — переходное время суток между днём и ночью, когда постепенно темнеет и смеркается. Иногда его начало связывают с приближением солнца к линии горизонта и началом сумерек, однако в зависимости от времени года это случается в разное время.
В Российской империи до начала 1920-х годов слово «вечер» было официальной прибавкой для уточнения времени суток. Например, в расписаниях движения пассажирских поездов можно было встретить сокращение: от «6-00 в. до 11-40 в.», то есть от 18:00 до 23:40. Согласно этикету принято приветствие «добрый вечер», которое в зимних условиях уместнее говорить с наступлением темноты. Вечернаяя трапеза называется ужином. Для большинства людей вечер является периодом отдыха и свободного времени. Также на вечер чаще всего назначаются банкеты и вечеринки, которые также называются словом вечеринка или «вечер» (в значении званый).
Вечер в мемуарах, публицистике и научно-популярной прозе[править]
Утренний самовар не имеет того значения: поутру многие кушают кофе и шоколад; другие, более приближенные к природе, менее испорченные, довольствуются грогом, наливками, даже водкою; и вообще утренний самовар ― самовар в халате и туфлях, самовар в чепчике, непричесанный, неумытый, не представляет ничего общественного, не отражает никакой страсти. Вечерний ― другое дело! Тогда в самоваре кипят мысли, страсти, самолюбие, надежды, опасения и польза всего общества. Тогда каждый старается выказать чем-нибудь перед самоваром своё отношение к обществу, нарисоваться в своем подлинном виде, во всей своей важности. Тогда… Словом, тогда все общество заключается в своем самоваре. Вы видите, что это ведет прямо к основному началу образованной беседы, в которой каждый должен говорить о себе.[1]
Девятого ходили перед вечером, после дождя, в лес. Бор от дождя стал лохматый, мох на соснах разбух, местами висит, как волосы, местами бледно-зелёный, местами коралловый. К верхушкам сосны краснеют стволами, — точно озарённые предвечерним солнцем (которого на самом деле нет). Молодые сосенки прелестного болотно-зелёного цвета, а самые маленькие — точно паникадила в кисее с блестками (капли дождя). Бронзовые, спа́леные солнцем веточки на земле. Калина. Фиолетовый вереск. Чёрная ольха. Туманно-синие ягоды на можжевельнике.
Светил очень ярко бублик месяца, и на севере было, как на востоке утром, белое светлое пятно. Нельзя было понять, вечер это или утро: зори начали сходиться. Да, хороший был вечер. Я по легкому ревматизму в левой ноге и остатку кашля от сильной простуды легкого чувствовал, чего стоил природе этот заслуженный ею вечер и как хорошо бы мне услышать радостный вздох рыбака. Но соловей скликал дачников. И казалось, в этот вечер сватали красавицу-девушку за старого, богатого и немилого, жениха…[2]
― Ладно. Пришлите мне вашего красавца. Красавец явился на другой день и развил удивительный план.
― Прежде всего, не соглашайтесь устраивать свой вечер в Киеве, потому что это может повредить моему предприятию с Аверченкой. Один литературный вечер ― это интересно, но когда литература начнет сыпаться как горох, так публика разобьется и сборы падут.
― Отлично, ― поняла я. ― Это вы хлопочете о себе. А я вас пригласила, чтобы посоветовать в моих делах.[3]
— А хлеб на вечер?
— О, хлеб! Я уже забыла, как выглядит сегодняшний хлеб. Мне всегда хочется есть. И выходит так: до часу я не ем, потом я набрасываюсь, съедаю весь хлеб. В час я обедаю без выреза. В пять я обедаю с вырезом. А вечером, вечером, если вороне бог послал кусочек сыра, так есть сыр. Но это почти никогда не бывает.[4]
Возвращался я в действительно убийственной мгле и под сильным дождем. Вваливаюсь в безумной радости домой и сразу огорчение ― сидит скверная, бесконечно нудная, плаксивая старуха сверху. Сидит, трещит и подлейшим образом не собирается уходить. Сорвана вся сладость, думал я, задыхаясь от ярости, домашнего вечернего отдыха, покоя, скромного супчика, вся прелесть этого одного часа, которые оставляет мне жизнь для себя! Вот уже согрет супчик, но я не могу есть при ней, и мрачно сидя у печки, собираюсь духом попросить ее уйти ― как вдруг вой сирены, тревога! В такую темень и мглу? Галя член ПВО, одевается, уходит.[5]
— Александр Болдырев, «Осадная запись (блокадный дневник)», 1941-1948
Но в России, в отличие от юга, особенно где-нибудь на берегах Белого моря или Белого озера, необыкновенно длинные вечера с закатным солнцем, которое создает на воде переливы красок, меняющиеся буквально в пятиминутные промежутки времени, целый «балет красок», и замечательные ― длинные-длинные ― восходы солнца. Бывают моменты (особенно весной), когда солнце «играет», точно его гранил опытный гранильщик. Белые ночи и «черные», темные дни в декабре создают не только многообразную гамму красок, но и чрезвычайно богатую палитру эмоциональную. И русская поэзия откликается на все это многообразие. Интересно, что русские художники, оказываясь за границей, искали в своих пейзажах эти перемены времени года, времени дня, эти «атмосферические» явления.[6]
Вечер в беллетристике и художественной прозе[править]
Звонкая песня лилась рекою по улицам села. Было то время, когда, утомлённые дневными трудами и заботами, парубки и девушки шумно собирались в кружок, в блеске чистого вечера, выливать своё веселье в звуки, всегда неразлучные с уныньем. И вечер, вечно задумавшийся, мечтательно обнимал синее небо, преобращая все в неопределенность и даль. Уже и сумерки; а песни все не утихали. С бандурою в руках пробирался ускользнувший от песельников молодой козак Левко, сын сельского головы. На козаке решетиловская шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою по струнам и подтанцывает. Вот он тихо остановился перед дверью хаты, уставленной невысокими вишневыми деревьями. Чья же это хата? Чья это дверь? Немного помолчавши, заиграл он и запел: Сонце нызенько, вечер блызенько, Выйды до мене, моё серденько!
Как теперь помню — покойная старуха, мать моя, была еще жива, — как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узинькое стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне. Каганец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь чего, светил нам в хате. Веретено жужжало; а мы все, дети, собравшись в кучку, слушали деда, не слезавшего от старости, более пяти лет, с своей печки. Но ни дивные речи про давнюю старину, про наезды запорожцев, про ляхов, про молодецкие дела Подковы, Полтора-Кожуха и Сагайдачного не занимали нас так, как рассказы про какое-нибудь старинное чудное дело, от которых всегда дрожь проходила по телу и волосы ерошились на голове. Иной раз страх, бывало, такой заберет от них, что всё с вечера показывается Бог знает каким чудищем.[7]
Познакомив моих читателей с обществом, в котором я провел несколько дней самым приятным образом, я должен сказать, что в первый день моего приезда в деревню Ивана Алексеевича погода начала портиться; к вечеру небеса нахмурились и полился не летний, крупный и спорый, дождь, но мелкий и дробный; он вскоре превратился в бесконечную осеннюю изморось, от которой и вас, любезные читатели, подчас брала тоска, а особливо если она захватывала вас среди полей, когда желтый лист валится с деревьев, а порывистый ветер гудит по лесу и завывает, как зловещий филин, в трубах вашего деревенского дома. <...>
— Ну, погодка! — сказал наконец Кольчугин, прислушиваясь к вою ветра. — Хоть кого тоска возьмет.
— И, полно, братец! — прервал Иван Алексеевич. — Да это-то и весело. Что может быть приятнее, как сидеть в ненастный осенний вечер с хорошими приятелями против камелька, курить спокойно свою трубку и, поглядывая на плотно затворенные окна, думать: Вой себе, ветер, лейся, дождь! Бушуй, непогода! А мне и горюшки мало! Что и говорить! Умен тот был, кто первый вздумал строить дома.
— И делать в них камины, — прибавил исправник, подвигаясь к камельку.[8]
С ней по-прежнему происходило что-то непонятное; её лицо стало другое, вся она другая стала. Особенно поразила меня происшедшая в ней перемена в один тёплый, тихий вечер. Я сидел на низенькой скамеечке под широким кустом бузины; я любил это местечко: оттуда было видно окно Зинаидиной комнаты. Я сидел; над моей головой в потемневшей листве хлопотливо ворошилась маленькая птичка; серая кошка, вытянув спину, осторожно кралась в сад, и первые жуки тяжело гудели в воздухе, ещё прозрачном, хотя уже не светлом. Я сидел и смотрел на окно — и ждал, не отворится ли оно: точно — оно отворилось, и в нём появилась Зинаида. На ней было белое платье — и сама она, её лицо, плечи, руки были бледны до белизны.
В один день, и почти сам не помня как, он забрёл на кладбище, на котором похоронили Лизу, и отыскал её могилку. Ни разу с самых похорон он не был на кладбище; ему всё казалось, что будет уже слишком много му́ки, и он не смел пойти. Но странно, когда он приник на её могилку и поцеловал её, ему вдруг стало легче. Был ясный вечер, солнце закатывалось; кругом, около могил, росла сочная, зелёная трава; недалеко в шиповнике жужжала пчела; цветы и венки, оставленные на могилке Лизы после погребения детьми и Клавдией Петровной, лежали тут же, с облетевшими наполовину листочками. Какая-то даже надежда в первый раз после долгого времени освежила ему сердце. «Как легко!» — подумал он, чувствуя эту тишину кладбища и глядя на ясное, спокойное небо. Прилив какой-то чистой безмятежной веры во что-то наполнил ему душу. «Это Лиза послала мне, это она говорит со мной», — подумалось ему.
Совсем уже смеркалось, когда он пошёл с кладбища обратно домой. Не так далеко от кладбищенских ворот, по дороге, в низеньком деревянном домике, помещалось что-то вроде харчевни или распивочной; в отворённых окнах виднелись посетители, сидевшие за столами.
Ещё утром, проходя чрез биллиардную, я заметил, что единственный бутон белого кактуса (cactus grandiflora), цветущего раз в год, готовится к расцвету.
— Сегодня в шесть часов вечера, — сказал я домашним, — наш кактус начнёт распускаться.[9] Если мы хотим наблюдать за его расцветом, кончающимся увяданием пополуночи, то надо его снести в столовую.
При конце обеда часы стали звонко выбивать шесть, и, словно вторя дрожанию колокольчика, золотистые концы наружных лепестков бутона начали тоже вздрагивать, привлекая наше внимание.[10]
Открылся вид на Колядин. Село было расположено амфитеатром. Кресты церквей горели как рубиновые искры, но внизу уже легли синие тени вечера. Развесистые ивы неподвижно стояли по обеим сторонам плотины, в спокойной глади прудов отражались багряные облака. Начались узкие улицы, белые хаты, скрытые до половины в подсолнечниках и мальвах. Пыль поднялась удушающая: шли овцы.
Всё это длилось минут двадцать. Я любил её целых двадцать минут. Я стоял тогда в потемневшем и освежённом саду. Был тихий летний вечер, такой тихий, что он казался праздничным, почти торжественным. Такие вечера бывают только у нас, на севере, недалеко от больших и пыльных городов и среди жидкого шелеста берёз. Они не кипарисы, конечно, эти белые, эти грешные берёзы — они не умеют молиться, жизнь их слишком коротка для этого, ночи томительны, и соловьи столько должны сказать им от зари до зари.
Берёзы не молятся, но перед ясным закатом они так тихо, так проникновенно шелестят, точно хотят сказать: «Боже, как мы тебя любим… Боже, отецбелых ночей…»
Как-то вечером, ― пустым вечером: уехали уже дети, ― Антон Антоныч остался с Еленой Ивановной, долго смотрел в сырые, струящиеся переплеты окон, ― дождь шел за окнами, ― долго слушал, что было около и что было в себе, и сказал негромко: ― Нюся… Хотелось бы мне добиться во всем этом толку, Нюся… Что до чего, как говорится, а борщ до каши, а репей до собачьего хвоста, а из хвоста собачьего-стервячьего сита не выкроишь; нет, то уж верно… Променял бы я свою голову на утину, ― как-то так очень уж мне она обрыдла ― опротивела, вроде как не нужна совсем стала… Елену Ивановну плотно облегало добротное платье из какой-то чешуйчато-серой, жесткой на вид материи с длинными черными прошивками и высоким воротничком, закрывавшим всю шею, и, когда смотрел теперь на нее сзади Антон Антоныч, она казалась ему похожей на паука, на паучью самку, с круглым большим паучьим телом: головогрудь и брюшко; а в зеркале напротив, насколько позволял вечер, отражалось ее привычное, младенчески-полное и розовое деловое лицо.[11]
Вернемся, однако, к его последним часам. Я постараюсь быть точным в моих воспоминаниях и передам не только чувства, но и все слова, сказанные в тот вечер, ― это было вечером, луна уже светила. Очень возможно, что будут не совсем те слова, что говорились, но, во всяком случае, те, что я слышал и запомнил… если тебя когда-нибудь секли, уважаемый товарищ, то ты знаешь, как трудно самому запомнить и сосчитать все удары розги. Перемещение центров, понимаешь? О, ты все понимаешь. Итак, примем последнее дыхание Генри Вандергуда, взорванного злодеем Фомою Магнусом и погребенного… Марией. Помню, после той тревожной ночи наутро я проснулся совсем спокойным и даже радостным. Вероятно, то было влияние солнца, светившего в то самое широкое окно, откуда ночью лился этот неприятный и слишком многозначительный лунный свет.
Полнейшее безветрие. Единственный признак жизни ― это именно чёрный профиль неба, бессильно прислонившегося к плетню. И другой. Крепкий запах цветущего табака и левкоя, которым в ответ на это изнеможенье откликается земля. С чем только не сравнимо небо в такую ночь! Крупные звёзды ― как званый вечер. Млечный Путь ― как большое общество.[12]
Но что такое эта таинственная штука ― ночь? Вечер ― это еще понятно: лампа в столовой, бьют часы, в блюдце сладкого чая совершенно отчетливо отражается, качаясь, яркий абажур, даже шар с дробью над ним, неодолимый сон заводит глаза, и нет никаких сил держать их открытыми, и несут на плече в кроватку, стаскивают башмачки на пуговицах… Но что такое «ночь»? Я никогда ее не видел. Я всегда спал крепко, и ночь для меня проносилась, как секунда. Закрыл глаза и открыл глаза. Вот тебе и ночь прошла![13]
― Ешь скорей, ― сказала Юлька. Они покончили с обедом как раз к тому моменту, когда в зале грянула бойкая музыка и мужской голос запел: «Однажды вечером, вечером, вечером…»
Они расплатились и ушли, издали вежливо сказав артисту: «До свиданья». А он ответил серьезно и задумчиво:
― Прощайте, друзья. Они спустились в прохладный темнеющий парк и забыли этого артиста...[14]
— Вера Панова, «Времена года. Из летописей города Энска», 1953
Малянов опустил руки и несколько секунд стоял, как оглушенный. Вечер ― это Вечеровский. «Вечер» в записке ― это подпись. Это письмо от Фила, вот что это такое. Одному Мирозданию известно, как оно очутилось в ящике и что значит. Повеяло холодком. Значит, открылась дверь в ванную. Точно; сквозь полупрозрачную полиэтиленовую занавеску Малянов увидел смутный иркин силуэт.
Тогда между кустов, как призраки мелькая,
Влюблённый юноша и дева молодая
Бродили вдоль реки; казалося, для них
Сей вечер нежился, так сладостен и тих;
Для них лучами звёзд играла вод равнина,
Для них туманами окрестная долина
Скрывалась, — и в тени раскидистых ветвей
И трелил, и вздыхал, и щёлкал соловей.[16]
Мухи, как чёрные мысли, весь день не дают мне покою:
Жалят, жужжат и кружатся над бедной моей головою!
Сгонишь одну со щеки, а на глаз уж уселась другая,
Некуда спрятаться, всюду царит ненавистная стая,
Валится книга из рук, разговор упадает, бледнея...
Эх, кабы вечер придвинулся! Эх, кабы ночь поскорее![18]
Каждый вечер, только солнышко зайдёт —
Из тюрьмы несётся голос молодой.
Что за голос! Что за песни он поёт,
Этот юноша с кудрявой головой!
Он высок и строен, гибок как лоза,
В арестантской куртке — смотрит королём.
Ты проходишь мимо, обманувший,
Обманувший, не желая лгать...
В этот вечер, сумрачный и душный,
Вспоминая наш восторг минувший,
Я тебя не в силах проклинать.
— Надежда Львова, «Ты проходишь мимо, обманувший...», 1913
Вечер тих, — не надо поцелуя!
Уж на клумбах задремал левкой…
Только клумбы пёстрые люблю я
И каменоломню над Окой.
Когда сполна исчерпаешь свой день,
Работой и восторгом полноценным.
Отраден вечер с ликом мира тенным,
И входишь сам легко в него, как тень.[21]
— Константин Бальмонт, «Вечер» (из цикла «Сонеты Солнца, мёда и Луны»), 1917
Каждый вечер я скитаюсь в ней,
Повторяя в мыслях жесты, взоры…
На обоях прежние узоры, Сумрак льётся из окна сине́й;
Те же люстры, полукруг дивана,
(Только жаль, что люстры не горят!) Филодендронов унылый ряд,
По углам расставленных без плана.[22]
Тема Райдера Хаггарда
Лесная птица, влетевшая в сумрачный зал;
Рука ребенка, зажавшая острый кинжал, ―
Ты облик Жизни узнал ли? узнал ли? – Узнал! Красиво небо в уборах вечерней зари, Но солнце тонет в крови, всё в крови, всё в крови. Звезды сиянье в воде непрозрачной пруда,
Расцвет фиалок в равнине, где скачет орда, ―
Ты облик Смерти узнал ли? узнал ли? ― О, да!
Темнеет небо в уборах вечерней зари...[23]
Ты рыжей легла пустыней.
Твой глаз Встаёт, как черное солнце,
Меж холмами восставших грудей.
Вечер огненный стынет.
С сердцем, растресканным жаждой
(Уже не однажды, не дважды…),
Ищу и ищу колодца.[24]
Улетают ― с душой ― далеко ― за моря ― журавли.
Разбросалась брусника. Развесились гроздья рябины.
Многозаревный вечер последнее пламя дожёг.
Столько звёзд в высоте, что, наверно, там в небе ― смотрины.
Новый выглянул серп. Завтра ― первый перистый снежок.
А под вечер ― только багряные мальвы
Холмы увенчают закатным венцом, ― Ведро за ведром притащишь к крыльцу
И щедрой рукой зелёных польёшь малышей...[25]
↑Лихачев Д.С., Письма о добром и прекрасном. — М.: Детская литература, 1989 г.
↑Большая хрестоматия. Русская литература XIX века. — ИДДК. 2003 г.
↑М.Н. Загоскин. «Аскольдова могила». Романы. Повести. — М.: «Современник», 1989 г.
↑От шести вечера до полночи... Фет указывает более чем странное время цветения кактуса (лат.cactus grandiflora ). «Увядание пополуночи» это очевидная ошибка (или «художественная» выдумка) Фета. Для растений, цветущих днём, шесть часов вечера — слишком позднее время для расцвета. И напротив, ночные кактусы не увядают «пополуночи», а примерно в это время (или чуть раньше) только распускаются. Не является исключением и селеницереус, типичный ночецвет.
.jpg)
