В Викицитатнике есть статьи о других людях с фамилией Некрасов.
Ксе́ния Алекса́ндровна Некра́сова (1912-1958) — русская советская поэтесса. Родилась в селе Ирбитские Вершины Ирбитовершинской волости Камышловского уезда Пермской губернии, умерла в Москве от инфаркта после того, как в очередной раз состоялось собрание членов союза писателей, в очередной раз отказавшего ей в приёме.
Стояла осень на дворе,
и не было луны.
Тоскливо кот под креслами сидел.
Мурлыкать он уже не мог ―
все тот же ритм и тот же слог.
И был печально одинок
в дождливый вечер серый кот. А кто-то в ящике шуршал, а кто-то в ящике вздыхал, потом тихонечко сопел, и звук нечаянный смолкал, и пахло в ящике жильём. <...>
И понимал, наверно, кот, ―
что на земле не одинок.[1]
— «Сказка о коте и о еже», 1939
Прости меня Великий СССР <сэсэсэр>
Что я беру Твои одежды
И не сгущая пыль От долгого пути
И пятен не стирая от дороги
Свожу покров льняного полотна
На стол смолистый сосняка
Приют усталого поэта
Да будет плащ твой
Листом для моего блокнота
Да будет мантия парада
Как грамота от нас
Для будущих людей.[1]
— «Этюд моего времени», 1940-е
Если бы был бог
Я бы просила
Дай мне бог
Силу свою
Я бы из слов
Сотворила мир
Не хуже миров
Вселенной всей
Я бы слепила
Первого человека
Что населил
Эпоху мою
Я бы рай рассадила
По двадцатилетиям
И поселила бы нас в раю Но что делать Если всевышний прах А прах Это значит тлен Уж мы лучше люди Сами собой Средь жизни своей земной Без бога рассадим сад
И я поэт
В этот сад пойду
И разобью в поэме моей
Я сам
О навозе сложу сонет
И о почве сложу стихи
Из чернозёма будут плоды
Я звёзды освещу
Вместо букв
Я зерно на строчки мои
Посажу из моей земли
И будут птицы
Летать в словах
И животные в ритмах жить
И пройдет человек
Не из строк
Не из букв
А рождённый из трав и руд
По белой земле моей.[1]
— «Этюд моего времени», 1940-е
Волнует улица меня
неуловимою идеей,
которую назвать я не умею,
лишь стать частицей улицы могу. <...>
Вон детский врач идёт с улыбкой Джиоконды,
дано ей травами младенцев мыть,
и солнцем вытирать, и воздухом лечить.
Ещё вон женщина прошла,
шелками стянута она,
как гусеница майского жука,
и серьги с красными камнями
висят, как люстры, под ушами,
и от безделья кисти рук
черты разумные теряют.[1]
— «Улица», 1947
В авоське лук торчит
зелёными стрелами,
волшебное творенье дождей, лучей и почв, —
теплынью напоенных.
Приятен лук весной
земными новостями.[1]
— «В авоське лук торчит...», начало 1950-х
Каждое утро
к земле приближается солнце
и, привстав на цыпочки,
кладет лобастую обветренную
голову на горизонт
и смотрит на нас ―
или печально,
или восхищенно,
или торжественно.
И от его близости земля обретает слово.
И всякая тварь начинает слагать в звуки
восхищение души своей.
А неумеющие звучать
дымятся синими туманами.
А солнечные лучи
начинаются с солнца
и на лугах оканчиваются травой.
Но счастливейшие из лучей,
коснувшись озер,
принимают образ болотных лягушек,
животных нежных и хрупких
и до того безобразных видом своим,
что вызывают в мыслях живущих
ломкое благоговение.[1]
Через секунду подошел Симонов.
— Лидия Корнеевна, я уже давно прошу т. Ивинскую дать вам стихи Некрасовой. Она талантливый поэт, и я хочу, чтобы вы, Лидия Корнеевна, выбрали целый цикл.
— С удовольствием, — сказала я.
— Я и так дала бы вам стихи ее! Я сама знаю! Зачем она жалуется Симонову!
Я попыталась угомонить ее, а потом кинулась к Некрасовой, которая плакала. Она всех изводит, но ей хуже всех, конечно. Она — поэт. Я пришла домой возбужденная и вызвала машину.[2]
— Лидия Чуковская, «Полгода в «Новом мире». О Константине Симонове», 1947
Встала поздно. Некрасова, назначенная на два часа, явилась раньше — и я не смогла пообедать с Люшей, проводить ее. Читали с ней ее стихи, отбирали. Она очень талантлива, явно. Но в стихах у нее самое сильное — вещи, природа, а не люди, только не люди. И думаю, и в жизни она людей не видит и не знает. Не верит им.[2]
— Лидия Чуковская, «Полгода в «Новом мире». О Константине Симонове», 1947
Симонов обещал гарантийное письмо в Литфонд. Но не в этом дело. Произошло следующее. Некрасова сидела, ожидая, где-то в кресле — как мне казалось, на другом конце комнаты. У моего стола сидела Алигер. Я показывала ей гранки стихов — и протянула гранки «Мальчика» Некрасовой. Та вдруг:
— Этой идиотки?
— Она вовсе не идиотка.
— Неправда! Она идиотка! Я знаю наверняка! Терпеть не могу шизофренической поэзии! Если вы станете ее защищать, я с вами поссорюсь.
— Прочтите.
Она прочла «Мальчика» и согласилась, что это очень хорошо. Вдруг подошла Некрасова.
— Мне очень нравится ваш лексикон, т. Алигер, — сказала она.
О, как это непереносимо.[2]
— Лидия Чуковская, «Полгода в «Новом мире». О Константине Симонове», 1947
Появился Симонов. <...> Я вошла к нему. Началась скороговорка. Читал он как-то недоброжелательно и даже один раз сказал колкость. Забраковал несколько стихотворений, не чудесных, но вполне достойных печатанья. Упорно вчитывался в Гудзенко, когда мне хотелось, чтобы он прочел Семынина, Некрасову.[2]
— Лидия Чуковская, «Полгода в «Новом мире». О Константине Симонове», 14 апреля 1947 года
Нет, кажется, я не в силах продолжать. Мне недостаточно того сознания, что, не будь меня, — не было бы в № 1 Заболоцкого, в № 3 — Семынина, в № 2 — Некрасовой, Фоломина — тех островков поэзии среди моря риторики, фальши, мертвечины, которые мне удалось оборонить, возвести.[2]
— Лидия Чуковская, «Полгода в «Новом мире». О Константине Симонове», 17 апреля 1947 года
Самую толковую статью, на тему «Как писать стихи» я встретил в одной областной газете несколько лет назад. Там было объяснено значение общего образования, разносторонности интересов и т. д. — как необходимое для поэта (кстати сказать — не очень — ибо говорят, Крылов ничего не читал, кроме поваренной книги, а из наших современников — Ксения Некрасова, безусловно поэт самой чистой пробы, ничего не читала вовсе).[3]
6 января 1948... Я пришла рано. Зал был почти пуст. Села не далеко, не близко — посреди. Скоро явилась запыхавшаяся Ксения Некрасова. Она всегда льнет ко мне, помня мое заступничество за ее стихи в «Новом Мире». Села рядом. Я этому соседству не обрадовалась: я чту в ней поэта, но психически неуравновешенных людей переношу с трудом. Теперь уж, поняла я, от Ксении Некрасовой мне не уйти во весь вечер. Она от меня не отлипнет.
— Скажите, Лидия Корнеевна, — спросила она, положив мне руку на плечо, — вы из «Нового Мира» сами ушли или вас в конце концов Симонов выгнал?
— Скажите, Лидия Корнеевна, почему не печатают Чуковского? Он впал в немилость? Как вы думаете, это надолго?
Зал наполнялся. <...>
— Борис Леонидович, — спросила Ксения Некрасова, — а почему вы не читаете свои стихи? Вам запрещено?[5]
Невозможно забыть и еще одну униженную судьбу — талантливой Ксении Некрасовой: ее стихи излучают самоцветную красоту Урала... Над ней так же откровенно насмехались (в длинной юбке, с платком на плечах, с простоволосым пучком...) Она голодала. И книга ее стихов «А земля наша прекрасна» (1958) не была «героической» в духе соцреализма. И нерифмованный — «белый стих» ее так же был неугоден.[6]
Поэта Ксению Некрасову даже среди прилежных читателей стихов знают не все. Хотя ее созданиями восхищались такие взыскательные мастера, как Н. Асеев, А. Ахматова, Ю. Олеша, М. Светлов, А. Толстой, А. Фадеев, С. Щипачев, издавалась она несправедливо скупо. Достаточно сказать, что при жизни (1912—1958) у нее вышла лишь одна, в три с небольшим десятка страниц, книжечка.[7]
Некрасова владела тайной перевода «на человеческую речь» самых неназываемых чувств. Таких, как любовь: «Когда стоишь ты рядом, я богатею сердцем, я делаюсь добрей для всех людей на свете». Как патриотизм: «Я долго жить должна — я часть Руси». Как красота: «Было скрипачу семнадцать весен. И, касаясь воздуха смычком, юноша дорогой струн выводил весну навстречу людям». При всем многообразии поводов, побуждавших «воображение сердца», самородные строки Некрасовой всегда славят чудо и счастье жизни. С мира, увиденного предельно конкретно и осязаемо, сорван покров будничного и привычного: «И нет насыщения жизнью — и хоть сто лет на земле живи — утоления нет рукам, наглядения нет глазам». Взгляд поэта на действительность по-детски чист и непосредствен, но нисколько не инфантилен.[7]
При всем многообразии поводов, побуждавших «воображение сердца», самородные строки Некрасовой всегда славят чудо и счастье жизни. С мира, увиденного предельно конкретно и осязаемо, сорван покров будничного и привычного: «И нет насыщения жизнью — и хоть сто лет на земле живи — утоления нет рукам, наглядения нет глазам». Взгляд поэта на действительность по-детски чист и непосредствен, но нисколько не инфантилен. «Единенье жизни и искусства» в том для Некрасовой и заключалось, «чтобы все, что видишь, все, что понял, от себя народу передать». Иначе и не могло быть для человека, который «добро ли совершить иль написать стихи» понимал как поступки синонимичные.[7]
Ксюша Некрасова. Именно Ксюша. Она была старше меня на тринадцать лет, но я обращался к ней так, и это было естественно. Так называли ее очень многие, и даже совсем молодые. Что она представляла собою в жизни? Вот в Доме литераторов, в Дубовом зале, большой вечер известного поэта. Зал переполнен. И едва поэт заканчивает очередное длинное стихотворение, в тот миг тишины — перед аплодисментами, — откуда-то сверху, с хоров, раздается характерный, высокий и словно дурачащийся голос Некрасовой:
— Боже мой, как плохо!..
И шумная реакция публики: шиканье, возмущенные возгласы, хохот. Что это? Для чего и почему она так поступала? Можно сказать с полной определенностью: это были не бравада, не рассчитанное желание нарушить порядок или привлечь внимание к собственной персоне. Просто таково было ее мнение, и она его выражала, подчиняясь импульсу, порыву, не считаясь с последствиями. В этом была ее сущность.
Вообще-то она была спокойной, выглядела даже сонной, говорила тихо.[8]
Поэзия Ксении Некрасовой чрезвычайно своеобразна, и в первую очередь самим стихом. При желании в нем можно увидеть что-то от современного западного верлибра, от старинной японской миниатюры, но более всего от свободного русского стиха. Некрасова упорно уходила, уклонялась от рифмы, но порою не выдерживала и уступала ей, — чуть-чуть, кое-где, почти незаметно, а изредка и явно. Однако и присущий ей стих, не будучи укреплен рифмой, хорошо держится, он изящен и органичен.
Мир Ксении Некрасовой — это реальный и одновременно волшебный мир. Обращает на себя внимание широта взгляда, доброта души, острая потребность в любви у ее лирической героини. Прекрасны стихи, связанные с природой — их очень много, — с детством. Такие стихотворения, как «Русская осень», «Русский день», просто «День», стихи о Средней Азии, пронизаны различными оттенками настроения, осязаемы. <...> Они наводят меня на мысль о Хлебникове.[8]
...Ксюша Некрасова, похожая на деревенскую блаженную с ясновидящими глазами, неосмотрительно взятую в домработницы — то, что и мне нравилось лет тридцать тому назад, когда я был в Машином возрасте. <...>
Однажды зимней ночью мы вместе с Глазуновым выносили его картины, спрятанные в общежитии МГУ, и просовывали их сквозь прутья массивной чугунной ограды с такими же чугунными гербами СССР, грузили эти картины в мой облупленный «Москвич», и струи вьюги били в застекленное лицо Ксюши Некрасовой.[9]
Я никогда не забуду про Ксюшу,
Ксюшу, похожую на простушку,
с глазами косившими, рябоватую, ―
в чем виноватую? Виноватую
в том, что была рябовата, косила
и некрасивые платья носила…
Что ей от нас было, собственно, надо?
Доброй улыбки, стакан лимонада,
да чтоб стихи хоть немножко печатали
и чтобы приняли Ксюшу в писатели.
Мы лимонада ей, в общем, давали,
ну а вот доброй улыбки ― едва ли.
Так и в гробу наша Ксюша лежала ―
на животе она руки держала,
будто она охраняла негромко
в нем находящегося ребенка.
Люди, нормальные до отвращения,
вы ― ненормальные от рождения.
Что вы кичитесь вашей бесплотностью,
люди, беременные бесплодностью?
Вам не простится за бедную Ксюшу.
Вам отомстится за Ксюшину душу.
У Малого театра, прозрачна, как тара, Себя подставляя под струи Москвы, Ксюша меня увидала и стала: ― Боря! Здравствуйте! Это вы? А я-то думала, тебя убили. А ты живой. А ты майор. Какие вы все хорошие были. А я вас помню всех до сих пор. <...>
Я был майор и пачку тридцаток
Истратить ради встречи готов,
Ради прожитых рядом тридцатых
Тощих студенческих наших годов.
― Но я обедала, ― сказала Ксения. ―
Нe помню что, но я сыта.
Купи мне лучше цветы синие,
Люблю смотреть на эти цвета.[10]
— Борис Слуцкий, «Ксения Некрасова» (Воспоминания), 1961
Что мне, красавицы, ваши роскошные тряпки, ваша изысканность, ваши духи и белье? ― Ксеня Некрасова в жалкой соломенной шляпке в стихотворение медленно входит мое.
Как она бедно и как неискусно одета!
Пахнет от кройки подвалом или чердаком.
Вы не забыли стремление Ксенино это ―
платье украсить матерчатым мятым цветком? Жизнь ее, в общем, сложилась не очень удачно: пренебреженье, насмешечки, даже хула. Знаю я только, что где-то на станции дачной, вечно без денег, она всухомятку жила.
На электричке в столицу она приезжала
с пачечкой новых, наивных до прелести строк.
Редко когда в озабоченных наших журналах
вдруг появлялся какой-нибудь Ксенин стишок. <...> Малой толпою, приличной по сути и с виду, сопровождался по улицам зимним твой прах. Не позабуду гражданскую ту панихиду, что в крематории мы провели второпях.
И разошлись, поразъехались сразу, до срока,
кто ― на собранье, кто ― к детям, кто ― попросту пить,
лишь бы скорее избавиться нам от упрёка,
лишь бы быстрее свою виноватость забыть.[11]
Завтра всё-таки воскресенье, у тебя же маленький сын. Я тебя приглашаю, Ксения, в продовольственный магазин. Я две тысячи получаю и пирожным тебя угощаю. Для сынка твоего Илюшки покупаю набор шоколадный. А потом мы заходим в «Игрушки». Я куплю ему что-нибудь? Ладно! Не волнуйся, не обедняю, если сотню бумаг обменяю на чудесные безделушки для сынка твоего Илюшки.
...Это было в субботу, летом,
я не помню, какого числа.
Я тогда ещё не был поэтом,
а она только им и была.[6]
— Виктор Старков, «Завтра всё-таки воскресенье...», 1 апреля 1964
На словопрении обычном и привычном, послушав речи и окутав плечи какой-то оренбургскою рваниною,
ко мне нагнулась, шатнулась, устремилась, ко мне метнулась Ксения Некрасова и громким, истовым, распевным шёпотом сказала:
КАКИЕ ЛИЦА У ПОЭТОВ![10]
— Борис Слуцкий, «Какие лица у поэтов» (из книги «Доброта дня»), 1971
↑В. Шаламов, Разговоры о самом главном. Переписка. — Москва, Терра, 2004 г.
↑Давид Самойлов. Поденные записи (1934-1869). В 2 томах. Предисловие Г. Ефремова. Комментарии В. Тумаркина при участии М. Ефремовой. — М., “Время”, 2002 г. 378 + 384 стр.
↑Л.К.Чуковская. Из дневника. Воспоминания. ― М.: «Время», 2010 г.
↑ 12Старков В. А. Кубы и кубики. Стихи и проза. — М.: Круг, 2007 г.
↑ 123Леонид Быков. «И нет насыщения жизнью...» К 70-летию Ксении Некрасовой. — Свердловск: «Уральский следопыт», №3, 1982 г.
Статья в Википедии