Леони́д Ната́нович Чертко́в (1933, Москва — 2000, Кёльн) — русский поэт, прозаик, историк литературы, переводчик, редактор, педагог. Учился в Московском библиотечном институте (1952-1956), возглавлял группу литераторов (так называемая «группа Черткова»), в 1957 году был осуждён на 5 лет по статье «Антисоветская агитация и пропаганда». Срок отбывал в мордовском Дубравлаге, публиковался в самиздате.
С 1966 по 1974 год жил в Ленинграде. В 1974 году эмигрировал сначала в Австрию, затем — в ФРГ. Жил в Вене, преподавал в Тулузе, в 1980—1985 — в Кёльнском университете. Умер в библиотеке кафедры славистики Кёльнского университета от сердечного приступа.
Нас дороги манили дарами войны, Нам противник запутывал след, На который зрачок недомерка-луны Проливал чахоточный свет.
Каждый только и ждал, кого бы убить
И добыче каждый был рад,
И соседу очень хотелось всадить
В партизана первый заряд. Ведь совсем нетрудно было гвоздить Сапогом черепа детей Или старому негру клюкву пустить На потеху наших людей.
Мы, врываясь в деревни, стреляли кур,
И не жравшие много дней,
Свежевали в жару под колесами фур
Еще полуживых свиней. Ну а кто еще оставался жив, Те ― в леса, бросая нам жен, А мы, керосином солому облив, Жгли поля с четырех сторон.
Все равно их некому было жать,
А огонь жарил птиц налету,
И нам было радостно сознавать
Нашу неправоту.[1]
— «Нас дороги манили дарами войны...» (из поэмы «Соль земли»), 1953
За собой оставя горы дерьма, Мы возьмем город лозунгом: грабь! А потом подпалим посуше дома Или станем насиловать баб.
А тогда уж никто никого не жалей,
И к мольбам их каждый будь глух,
Когда над веселою цвелью полей
Захохочет алый петух.
— «Нас дороги манили дарами войны...» (из поэмы «Соль земли»), 1953
Нас всегда нехватает на эпилоги…
В самой сонной точке земного шара
Уж который год мы подводим итоги
За бетонною стойкой последнего бара. Время кончено утреннего карантина ― Это час перемены заученных действ: Отупевших от джаза бессонных кретинов Заменяют почтенные люди семейств.
Здесь часы протекают в замедленном темпе ―
Одичавший Запад и дикий Восток ―
Сюда город сбрасывает, как демпинг,
То, чего переварить он не смог.[1]
— «Итоги», 1954
А луна обнаглевшим швейцаром
Тебе в душу пытается влезть, ―
Он открыл тебе двери даром,
Но теперь приготовил месть. Он, подобно шпиону и вору Подползет к окну твоему, И придется задернуть штору, Чтоб закрыть дорогу ему.
Переходы луны через улицы жестки,
Нет машин и немного не по себе,
Одноцветные кошки на всех перекрестках
Пересекают дорогу тебе. И не в силах подняться с умственной мели, Но держась за уже ушедшим другим, Ты уходишь один в середине апреля По кривому асфальту, считая шаги.
Ты сумел бы. В тебе бы достало сноровки,
Повернувшись, уйти через поле и в лес,
Ты сумел бы ножом перерезать веревки
И сумел бы патроны проверить на вес.
— «Итоги», 1954
В тот час, когда гудит от ветра голова,
И невозможно жить, и для своей любимой
Искать неповторимые слова.[2]
— «Коллодиум катка двоится в амальгаме...», апрель 1959
Непостижимого цвета
Нездешню хрупкость, цвет и нежность
Сжимает времени рука —
Сезонной смены неизбежность. <...>
И обретенная в тиши,
Невидимая жизнь природы
Перерастает в жизнь души.[2]
— «Непостижимого цвета...», 1972
Божественный кристалл выращивает мозг —
Во тьме из небытья всплывающее слово — Огарок прежних чувств или воздушный мост
Над бездной чаемого, прорвою былого?[2]
Женщина неожиданно заплакала во сне и проснулась. Нельзя было понять, что её разбудило. Но, по-видимому, что-то произошло. Потому что горел ночник, и человек, спавший с нею рядом, теперь сидел на краю кровати и молча курил. На его лице, видном ей теперь вполоборота, выступили мелкие капли испарины. И непривычно громко тикали часы. Потом позвонили — громко, с нажимом и, видимо, не в первый раз. Наконец мужчина поднялся, взял что-то с ночного столика и прошёл в переднюю. И огромная его тень, занявшая на мгновенье все три стены, вышла сразу за ним. А женщина лежала и тихонько всхлипывала, тщетно пытаясь вспомнить, что ей приснилось. В комнате было почти душно, и по стеклу портрета, висевшего в тёмном углу, изредка проходили световые отражения с улицы. В передней послышался резкий шум, окрик, и в ту же минуту квартира наполнилась людьми. Вспыхнул свет. И в спальню вошел человек в форме, молча достал из кобуры наган, положил его в фуражку и сел около двери. Так прошёл час. Муж всё время находился в гостиной, и ей лишь изредка был слышен его голос. Она сама не заметила, как задремала, и пробудилась лишь от нового шума. Когда он почти силой вошёл в спальню и, приподняв с подушек, поцеловал её в лицо.[3]
— из повести «Смерть поэта», 1959
В одну из ненастных зимних ночей 182... года, когда по бурому льду залива уж который день носились неостановимые вихри позёмки, а по суше не прекращаясь крутила непроглядными столбами метель, — в Ревель по Нарвскому тракту на нанятых лошадях въехал необычайный путник. Загнанные лошади, минуя занесённый шлагбаум, последним усилием донесли его к светящимся окнам трактира и, разом остановившись, почти вывалили из полости в снег. Когда пассажир, неверно ступая ватными неощутимыми ногами, вошёл в ошеломившую его теплом залу, взоры присутствующих немедленно оборотились к нему. А он стоял, опершись о притолоку, и обводил всех мало что понимающим и как бы застывшим взглядом. Когда он дрожащими деревянными пальцами распутал башлык и раздвинул тяжелый тулуп, — из-под него неожиданно показались белоснежная манишка и фрак. А когда через короткое время новоприезжий сидел за столом, согреваясь глинтвейном и изредка взглядывая на часы, к нему подсел человек неопределимого южного типа и возраста и представился испанским дворянином-эмигрантом, прибывшим на русскую службу.
— Вы каменщик? — спросил приезжий, обращая внимание на необычную форму запонки иностранца.
— Нет, иллюминат, — ответил тот.
Сколько странных и непоправимых поступков совершается подчас всего лишь из-за пустоты момента, только для того, чтобы что-то сказать и разрядить тем молчание или неловкость. Они проговорили совсем недолго, и все время этого странного разговора смутные воспоминания не переставая тревожили и волновали обоих.
Испанец снова увидел себя идущим по мрачному безлесому плоскогорью. Поднявшись по выбитым в песчанике ступеням, он вплотную подошел к широким и низким воротам изгороди. На завалинке длинного покосившегося сарая сидели три пастуха в широких кожаных штанах и грубых плащах из овечьей шерсти на коленях. Самый младший из них пел про девушку с жестоким сердцем, живущую за перевалом. Двое других — двоюродные его братья — молча аккомпанировали ему.[4]
Рейн в Москве, сегодня приезжает. Хочу познакомиться с Бродским и найти Леню Черткова. <...>
Я прошел пешком по Обводному каналу от Витебского вокзала и по Старо-Невскому пр. Около 5 ч. я был у Лени Черткова и у его жены. Мы пили вино и беседовали на разные темы. Вечером пришли еще гости, и мы все пили вино, закусывали и беседовали о разном.[5]
Заводилой на мансарде был Леня Чертков, из Библиотечного. Всегда оживленный, в избытке сил, фаллически устремленный.
— Такой плотный, такой веселый, я его боюсь, — изрекла одна из мансардских девиц.
Во времена, когда никто ничего не знал, Чертков перепахивал Ленинку, приносил бисерно исписанные обороты библиотечных требований и упоенно делился открытиями.
Благодаря ему мансарда оперировала такими редкостями, как Нарбут, Ходасевич, Вагинов, Оцуп, Нельдихен, Леонид Лавров, Заболоцкий, протообериут Аким Нахимов, ботаник Х (Чертков быстро раскрыл псевдоним: Чаянов).
Из классики и из любимого двадцатого века, сам изумляясь, подавал крупным планом:
— Что на Парнасе ты цыган. — Осолобительно!
— Все Аристотель врет — табак есть божество. — Табак есть божество!
— Колокольчик не пьет костоломных росинок. — А?
— Когда бы грек увидел наши игры! — !!![6]
По дороге к метро Чертков, бывало, гулял. Раз на Галкиной лестнице, подняв ладони, ладно вбежал в окно и выставил раму. Через долгую минуту донесся грохот и звон стекла об асфальт. Не раз в ночных переулках движением сверху вниз, как кошка лапой, обламывал открытые форточки.
Время от времени Чертков ошарашивал мансарду резкими до людоедства балладами.
Но настоящий триумф его был летом 1955 года, когда он продемонстрировал поэму Итоги. <...> Лето пятьдесят пятого — время чертковских Итогов.[6]
Чертков учил из чувства опасности делать стихи. По Черткову, чувство опасности открывает глаза на современность и дает меру вещей, четкое смысловое задание. Современность — sine qua non каждого порядочного стихотворения. Мера вещей, с одной стороны, приводит к эпичности (похвала), с другой — к изгилу (отдание должного).
Соответствующее этим критериям стихописание Чертков иногда называл динамизмом — то ли <от> динамичности как свойства или синонима современности, то ли от желания скрутить динамо в обществе, по отношению к которому он не чувствовал никаких обязательств.[6]
На даче Шкловского он <Чертков> разгулялся. Шкловский ринулся его перегуливать и замитинговал на крик. <...> Может быть, дача прослушивалась.
Ни с чего мне начал названивать один из курьезных востоковедов. Зазывал в компанию, в ресторан, в театр, на девочек. Эрик Булатов, участник голодного бунта в Суриковском, сказал мне, что его таскают. Расспрашивали про меня. Под ударом — Чертков.
Я вызвонил Лёню, мы встретились. Изложил, не ссылаясь на источник. В сумерки, в снегопад мы долго ходили по центру. Я не мог отделаться от ощущения, что за нами всё время следует заснеженная фигура, то женская, то мужская.
Поздно вечером одиннадцатого января мне позвонила одна из мансардских девиц:
— Лёня не у тебя? Такой ужас! Такой ужас! Меня вызывали на Лубянку, спрашивали про Лёню. Я не знаю, что говорила. Надо предупредить. Если он позвонит...
Черткова арестовали 12 января 1957 года.[6]
Перед Новым 56-м годом вызывают на Лубянку поэта Лёню Черткова, через год — сажают. Воздух уже был, и поэтому его воровали. Воровал ты, воровали у тебя.[7]
20 июня 2000 года в Кёльне умер поэт Леонид Чертков. <...>
Все мы жили в гуще «народа», то есть нашего «народа», нашего читателя и почитателя. Красовицкий, Чертков, Хромов плотно присутствовали в литературной жизни, почти не присутствуя лично, во всяком случае не создавая ощущения своего телесного наличия. Условно можно определить для каждого из них ту некую шапку-невидимку, которая мифологизировала троицу, пряча ее от всеобщего коллективного взгляда. Для Красовицкого этой шапкой являлась религия, для Хромова – «искусственный рай» в русском стиле, для Черткова – тюрьма. И не важно, что тюрьма Лени Черткова уже осталась за его спиной. Мы все жили в тюрьме, но жили в её объятиях, Леня Чертков же побывал в ее пасти. Стихи Черткова постепенно тоже научились у своего автора ускользанию, а советскому читателю только того и надо было, ведь стихи были не его и не ему; так не подталкиваемые автором стихи позабылись и лишь изредка возникали в изданиях, далеких от литературного истеблишмента (советского или антисоветского – неважно).[8]
— Михаил Гробман, «Я на вокзале был задержан за рукав…», 11 июля 2000
С Леней Чертковым я познакомилась зимой 1963/1964 гг., когда училась на первом курсе питерского филфака, и прожила с ним около десяти лет. Его эрудиция меня поражала, а иногда и подавляла. <...> Помню, как я сдавала Виктору Андрониковичу Мануйлову экзамен по русской литературе начала XIX века и засыпала экзаменатора именами третьестепенных поэтов той поры. В ответ на его удивление я сказала: «Этими знаниями я обязана своему мужу Лене Черткову», на что галантный Виктор Андроникович произнес: «Теперь они стали Вашими». Интерес к некоторым забытым авторам длился у Лени десятилетиями.[9]
Лёня был намного меня старше. Ко времени нашего знакомства ему уже исполнилось тридцать лет. Родился он в Москве 14 декабря 1933 г. Его отец был военным. После войны какое-то время служил в Германии, где Леня провел не меньше года. После окончания школы Леня поступил в московский Библиотечный институт, где проучился с 1952 по 1956 год. В эти годы он получил известность как поэт, лидер кружка, собиравшегося в мансарде у студентки Галины Андреевой.[9]
Весь срок от звонка до звонка Леня отбыл в Мордовии, куда его доставили 23 мая 1957 г. Леня был на строительных работах, работал в цеху, как об удаче, вспоминал о времени, проведенном в пекарне. Рассказывал, что как-то он забыл положить соль в тесто, и на следующий день его благодарили больные зеки, которым была нужна бессолевая диета. Леня говорил, что первые года три в лагере было вполне терпимо. Рассказывал, как родители прислали ему однажды запрещенный к передаче чай, спрессованный в виде таблеток, завернутых в серебряную фольгу, как один из зеков получил с воли журнал «Life». В то же время однажды обмолвился, что бывали и страшные моменты, о которых и вспоминать не хочется.[9]
Когда в 1965 г. мы решили пожениться, мой папа, знавший Лёнину судьбу, всячески пытался отговорить нас от этого шага. Он даже написал письмо Лениным родителям, в котором просил воздействовать на сына. Папа хотел, чтобы мы подождали с браком хотя бы полтора года, пока с Лени не будет снята судимость, так как боялся, что из-за такого зятя его не примут в Союз писателей. Однако на свадьбу в Москву он все-таки приехал. Мы праздновали два дня в узком кругу — один день с родителями, другой с Лениными друзьями, из которых помню Стаса Красовицкого и Игоря Куклиса. Переезжать в Москву я отказалась, и Леня постепенно переселился в Ленинград, хотя практически жил между двумя столицами, к которым вскоре прибавился и город Тарту. Туда Леня ездил на сессии, так как поступил на заочное отделение филфака Тартуского университета. Кстати сказать, одну из рекомендаций ему дал Виктор Шкловский.
В Питере Леня быстро оброс друзьями. Его знали и уважали И. Бродский, Е. Рейн, А. Найман, Д. Бобышев, был он знаком и с компанией Алёши Хвостенко.[9]
Характер у Лени был тяжелым. Он все время на кого-то обижался, и мне приходилось вечно служить амортизатором, так как «обидевшие» Леню просили меня выступить в роли посредника. С двумя моими подругами Леня окончательно поссорился и попросил, чтобы я их больше не приглашала в гости, но мне их посещать не возбранялось — таким образом консенсус был достигнут. Обижался Леня и на женщин, которые не были благосклонны к его ухаживаниям — выпив, Леня любил приставать к дамам. Я относилась к этому его свойству толерантно, так как считала, что пять лет, проведенных вдали от дамского пола, требуют компенсации и что женское внимание может сгладить острые углы Лениного характера. Удивительно, что за десять лет совместной жизни мы ни разу не поссорились, хотя бранились нередко.[9]
Печататься в России Лёня отказывался. Вначале наотрез, а с середины 90-х полусоглашался, но текстов не присылал. Неожиданно в мае 1997 г. я получила от него по почте новый сборник стихов «Смальта», также выпущенный на свой счет в Кёльне и отпечатанный на пишущей машинке. Надпись была краткой: «Тане Никольской от автора». Ещё удивительнее было то, что несколько месяцев спустя адрес Лени, который он тщательно скрывал от своих друзей, был опубликован вместе с объявлением о выходе сборника в газете «Русская мысль». Ленин сборник продавался в университетской библиотеке, и его автор регулярно интересовался, кто именно купил его книгу. Об этом мне рассказала Мариэтта Чудакова. Она была последней (а возможно, и единственной) из российских знакомых, побывавшей у Лени и радушно им принятой. Леня рассказывал Мариэтте, что живет на пенсию, пишет роман. Жарким июльским днем 2000 г. Леня умер в библиотеке от сердечного приступа.[9]
Практически это первая книга стихов умершего в июле 2000 года легендарного поэта. Микроскопические тиражи прижизненных книжек “Огнепарк” и “Смальта” (Кёльн, 1987 и 1997) доступны немногим. Имя Черткова известно больше по словосочетанию “круг Черткова — Красовицкого”, чем по собственно стихам. В “круг”, кстати, входили еще многие: Валентин Хромов, Галина Андреева, покойный Андрей Сергеев, запечатлевший Черткова, как и многих своих друзей, в замечательной прозе. Да и не был этот круг замкнутым — он прекрасно пересекался с питерским кругом поэтов “филологической школы” (с одним из ее основателей, Михаилом Красильниковым, Чертков вместе сидел в мордовских лагерях и вместе выпускал самиздатский сборник “Пятиречие”). С Чертковым дружили, им восхищались едва ли не все заметные поэты московского и питерского литературного андеграунда. Бродский (не думаю, чтобы совсем в шутку) писал: “Любовь к Черткову Леониду / Есть наша форма бытия…” И все-таки куда более Леонид Натанович известен как историк литературы, автор почти сотни статей в “Краткой литературной энциклопедии” (после эмиграции автора их продолжали печатать под псевдонимом Л. Москвин), публикатор первого посмертного собрания стихотворений Константина Вагинова, просто великий знаток и бескорыстный рыцарь литературы.
У нас на глазах множество бытовавших на слуху легендарных имен, будучи напечатанным, утрачивало легендарный статус и оборачивалось литературным планктоном. В случае Леонида Черткова, уверен, подобного не произойдет. Градус отчаяния в его стихах едва не запределен — возможно, поэтому Чертковым написано сравнительно немного, — но это именно метафизическое отчаяние, а не стилистическая истерика многочисленных имитаторов...[10]
— Ольга Балла, «На пире Платона во время чумы», 2013
Николай Шатров, несмотря на свою наивность, отстраненность от советской жизни, тем не менее, понимал, что «оттепель» не в состоянии изменить политический климат в стране. Да, прекратились массовые репрессии, но искоренение инакомыслящих продолжалось. Подтверждением тому стал арест в январе 1957 года и осуждение по 58-й статье УК Леонида Черткова, участника неформального литературного кружка, обосновавшегося в квартире Галины Андреевой на Большой Никитской, названной «Мансарда окнами на Запад». Сюда часто захаживал Николай Шатров и читал свои вирши. Трудно понять, кто тянул Черткова за язык, но он, говоря милицейским протоколом, допускал антисоветские высказывания и был осужден на пять лет лагерного срока. Как будто только он один был недоволен советским строем! По-прежнему возвращались мы домой с демонстраций, где дружно кричали «Ура!», а потом на кухне под рюмочку вполголоса обсуждали свое скудное существование, пустые магазины, запрет на свободу слова, хотя сталинизм был уже как будто осужден. И прав был Николай Шатров, когда не поверил переменам в стране: Режим наследует режиму (На чью-то мельницу вода…) Но только зубы обнажим мы, Хотя б в улыбке… Вмиг беда! Арест Л. Черткова — частный случай, скажете? Да нет![12]
Любовь к Черткову Леониду
Есть наша форма бытия,
О чем народный судия —
Не подавая, впрочем, виду —
Имел возможность догадаться,
Давая срок, что был не мал,
У нас он жизни отнимал.[9]
— Иосиф Бродский, «Любовь к Черткову Леониду...», 14 декабря 1969
Статья в Википедии