У этого термина существуют и другие значения, см. Блеск (значения).
Ни́келевый блеск или блеск ни́келя — немного раньше чем алюминий, также и никель заслужил прозвище «новое серебро», прежде всего, за свой внешний вид и специфический блеск. Никель — сравнительно мягкий металл серебристого цвета с прекрасными свойствами. Его поверхность быстро покрывается тончайшей оксидной плёнкой, защищающей металл от дальнейшего ржавения и придающей металлу лёгкий матовый оттенок блеска. Можно сказать, что никель в виде изделий и покрытий из него легко узнаётся на взгляд.
Эта особенность привела к тому, что в художественных текстах словосочетание «никелевый блеск» превратилось в особую метафору, пускай и редкую. Под этим выражением могут подразумевать специфический (холодный, матовый, серебристо-белый) блеск никеля или никелированных поверхностей. В целом выражение аналогично «стальному блеску», однако в отличие от стали никелевый блеск светлее и мягче. Он лишён серого оттенка.
В одном просвете между ними сизым, никелевым блеском мерцала река, конечно, самая красивая и полноводная на свете, потому что это была московская река!..[1]
...в нём скрывалось как бы еще одно слово, не написанное, но подразумевающееся, — «спицы» <велосипеда> — с их никелевым блеском и маленькими молниями солнечных отражений.[3]
Первые применения никелю придумали ювелиры. Спокойный, светлый блеск никеля (вспомним у Маяковского: «Облил булыжники лунный никель») не меркнет на воздухе.[5]
— Александр Кипнис, «Никель», 1968
Европейцы употребляют столовую утварь из стекла, стали либо никеля, начищают ее до ослепительного блеска, мы же такого блеска не выносим.[6]
...минута эта и торжественна, и одновременно напоминает мгновение, когда двери зубного врача уже распахнулись перед вами и навстречу — никелевый блеск инструментов.[7]
Металлический никель... Первые применения никелю придумали ювелиры. Спокойный, светлый блеск никеля (вспомним у Маяковского: «Облил булыжники лунный никель») не меркнет на воздухе. К тому же никель сравнительно легко обрабатывается. Поэтому его стали применять для изготовления украшений, предметов утвари и звонкой монеты.[5]
— Александр Кипнис, «Никель», 1968
Чтобы ощутить подлинный смысл такого творения, его асимметричную гармонию, которая выражает всеобщую сущность вещей, вечность мира в его бесконечной изменчивости, слова не нужны. При виде предметов блестящих мы, японцы, испытываем какое-то неспокойное состояние. Европейцы употребляют столовую утварь из стекла, стали либо никеля, начищают ее до ослепительного блеска, мы же такого блеска не выносим. Я не хочу этим сказать, что мы не любим вообще ничего блестящего. Но мы действительно отдаем предпочтение тому, что имеет глубинную тень, а не поверхностную ясность. Это тоже блеск, но с налетом мути — лоска времени, или, говоря точнее, «засаленности».[6]
...все это чистейшая поэзия, но, конечно, лишь в том случае, если удается открыть самую душу вещи или явления: например, душу велосипеда, который «промелькнёт бесшумным махом птицы». Этот бесшумный мах, в котором все же присутствовал шорох шин, буквально сводил меня с ума своей дьявольской точностью, а главное, тем, что в нём скрывалось как бы еще одно слово, не написанное, но подразумевающееся, — «спицы» — с их никелевым блеском и маленькими молниями солнечных отражений.[3]
Внутри домик как бы распадается по всей длине на две непохожие половины. Справа — работа. Стойки с приборами и аппаратурой — они стоят вплотную и образуют длинную, вдоль всей стены, панель. Здесь строгие прямые линии и четкие углы, блеск никеля, мерцание ламп и ровный гул приемо-передаточных устройств. Слева — жильё.[4]
Поморы-зверобои кромку льда называют рычара. Есть в этом слове нечто грозно-рычащее, настораживающее, приказывающее собраться. А когда караван входит в настоящий лёд, то минута эта и торжественна, и одновременно напоминает мгновение, когда двери зубного врача уже распахнулись перед вами и навстречу — никелевый блеск инструментов. СвинцовоеКарское море, свинцовое карское небо, на нем оловянные длинные отблески ледяных полей.[7]
Дальше простирались километры крыш, вперебежку сверкающих перепутанными гранями, — целое море крыш, подернутое, если прищуриться, слепящей радужной зыбью, — почти совсем как море, если бы в эту плывучую стихию тончайшей акварельной кистью не были вписаны то нитевые сооружения радиостанций и электропередач, то островерхие кровли вокзалов, похожих на кили перевернутых кораблей, то беззащитные в стремительном натиске индустриального прогресса, полные отцветшей прелести московские колоколенки, то расставленные полукружиями и сложными кривыми фасады общественных зданий, которыми, как пунктирными мазками, обозначалось направление набережных или крупнейших магистралей. В одном просвете между ними сизым, никелевым блеском мерцала река, конечно, самая красивая и полноводная на свете, потому что это была московская река!..[1]
У Второго ручья он перекурил и долго со значением пытался вдуматься в рассветную тишину, долго старался настроиться на прощально-элегический лад, но вместо этого всё представлялись ему городские удовольствия: то ресторан большого парохода, то парикмахерская с ее запахами и никелевым блеском...[2]
— Фамилия не имеет значения, — отмахнулась Людмила. Она наслаждалась блеском никеля на машинах, драгоценностей на женщинах, сверканием орденов на мундирах.
— Вот это настоящее, — вдруг сказала Людмила.
— Что — настоящее? — не поняла Катерина.
— Всё это.[8]
Ординаторская. Ступаю за дверь и из двух родов тьмы — выталкивающей и затягивающей — сразу различаю вторую. Блеск никеля, стекла, луны за окошком перемежается черными сгустками тьмы или других пространств, преодолевших здесь тонкие границы.[9]
В блеске никеля стойка бара,
Cazino шипит едким паром,
Вперемешку все духи-запахи,
А из приемника — дурни-лабухи,
И плывет рекой алкогольной Бармен с рожею протокольной.[11]
