Сатирикон (роман)

«Сатирикон» (лат. Satyricon) — роман Петрония Арбитра середины I века, его единственное сохранившееся произведение. Пародия в форме менипповой сатиры на греческие авантюрно-любовные романы. Название буквально означает «Сатирических» (повестей столько-то книг). Он, наверное, состоял из 20 книг, из которых сохранились часть 14-й (главки 1—26 современного текста), 15-я и 16-я («Пир Трималхиона», гл. 27—78), отрывки из 4 последних книг (гл. 79—141) и несколько достоверных фрагментов. Рассказчиком является Энколпий (Encolpium, «возлежащий на груди», что указывает на его влюбчивость).

Цитаты

	83. Любовь к изящному никого ещё богатым не сделала. Кто доверяет волнам, получит великую прибыль, Кто порывается в бой, кругом опояшется златом, Низкий лежит блюдолиз на расписанном пурпуре пьяный, Кто соблазняет замужних, за грех получает награду, Лишь Красноречье, дрожа в одеянии заиндевелом, Голосом слабым зовёт Искусства, забытые всеми. 84. Несомненно так: кто противится всякому пороку и видит пред собою прямой путь жизни, тот уже из-за различия в нравах заслужит ненависть. Ну кто способен одобрять чуждое? И опять же: кто заботится единственно об умножении богатств, тот не желает, чтобы у людей что-либо считалось выше того, чем сам он обладает. Вот он и преследует, как умеет, любителей слова, дабы видно стало, что и те ниже денег. Уж не знаю отчего, а только бедность — сестра таланта. <…> 88. Мы, потонувшие в питье и в любострастии, не отваживаемся и на то, чтобы постичь готовые уже искусства; обвинители древности, мы лишь пороку учим и учимся. <…> Кто ныне вступает в храм, творя обеты единственно для того, чтобы обресть красноречие? Или чтоб прикоснуться к источнику любомудрия? Да они даже здравого рассудка или здоровья себе не ищут, а сразу, не коснувшись ещё порога Капитолийского храма, обещаются одарить его: один — если похоронит богатого родственника, другой — если откопает сокровище, а ещё кто-нибудь — если, доведя своё состояние до тридцати миллионов сестерциев, жив останется. Да и сам же сенат, блюститель блага и правды, обыкновенно обещает тысячу фунтов золота на Капитолий и, чтобы уж никто не гнушался алкания денег, даже Юпитера украшает сокровищем. Дивиться ли, что обессилела живопись, когда всем, и богам и людям, золотая куча кажется прекраснее, чем то, что сотворили Апеллес и Фидий, чудаки грецкие?
	83. "Amor ingenii neminem unquam divitem fecit. Qui pelago credit, magno se fenore tollit; qui pugnas et castra petit, praecingitur auro; vilis adulator picto iacet ebrius ostro, et qui sollicitat nuptas, ad praemia peccat. Sola pruinosis horret facundia pannis, atque inopi lingua desertas invocat artes. 84. Non dubie ita est: si quis vitiorum omnium inimicus rectum iter vitae coepit insistere, primum propter morum differentiam odium habet: quis enim potest probare diversa? Deinde qui solas exstruere divitias curant, nihil volunt inter homines melius credi, quam quod ipsi tenent. Insectantur itaque, quacunque ratione possunt, litterarum amatores, ut videantur illi quoque infra pecuniam positi. Nescio quo modo bonae mentis soror est paupertas. <…> 88. At nos vino scortisque demersi ne paratas quidem artes audemus cognoscere, sed accusatores antiquitatis vitia tantum docemus et discimus. <…> Quis unquam venit in templum et votum fecit, si ad eloquentiam pervenisset? quis, si philosophiae fontem attigisset? Ac ne bonam quidem mentem aut bonam valitudinem petunt, sed statim antequam limen Capitolii tangant, alius donum promittit, si propinquum divitem extulerit, alius, si thesaurum effoderit, alius, si ad trecenties sestertium salvus pervenerit. Ipse senatus, recti bonique praeceptor, mille pondo auri Capitolio promittere solet, et ne quis dubitet pecuniam concupiscere, Iovem quoque peculio exorat. Noli ergo mirari, si pictura defecit, cum omnibus dis hominibusque formosior videatur massa auri, quam quicquid Apelles Phidiasque, Graeculi delirantes, fecerunt."
	— Эвмолп

	92. Я ещё мылся, <…> и уж едва не был бит за покушение прочесть поэму принимающим ванну, а когда был выкинут из бань, как ранее из театра, пошёл оглядывать все углы <…>. Между тем появился откуда-то голый парень, который, оказывается, потерял вещи <…>. Ну, надо мной, конечно, мальчишки стали смеяться, передразнивая меня глумливо, словно безумца, зато его окружила целая толпа, поражённая им, кто шумно, кто оторопело. Дело в том, что срамные грузы были у него так весомы, что он весь казался лишь кончиком своего же конца. О великий труженик: небось что с вечера начнёт, только назавтра кончит. Этот, конечно, тут же нашёл себе печальников: один — не знаю кто — римский всадник с худой славой укрыл бездомного собственной одеждой и увёл к себе с тем, видно, чтобы одному владеть этаким богатством. Ну а я, я и своей бы одежды не получил, когда б не привёл поручителя. Выходит, легче привлечь великим срамом, чем великим умом.
	Nam et dum lavor <…> paene vapulavi, quia conatus sum circa solium sedentibus carmen recitare; et postquam de balneo tanquam de theatro eiectus sum, circuire omnes angulos coepi <…>. Ex altera parte iuvenis nudus, qui vestimenta perdiderat <…>. Et me quidem pueri tanquam insanum imitatione petulantissima deriserunt, illum autem frequentia ingens circumvenit cum plausu et admiratione timidissima. Habebat enim inguinum pondus tam grande, ut ipsum hominem laciniam fascini crederes. O iuvenem laboriosum! puto illum pridie incipere, postero die finire. Itaque statim invenit auxilium; nescio quis enim, eques Romanus, ut aiebant, infamis, sua veste errantem circumdedit ac domum abduxit, credo, ut tam magna fortuna solus uteretur. At ego ne mea quidem vestimenta ab officioso recepissem, nisi notorem dedissem. Tanto magis expedit inguina quam ingenia fricare.
	— Эвмолп

	98. … раб казённый <…> шарит тросточкой под кроватью <…>. Гитон подтянулся всем телом, чтоб его не задели, и, едва переводя дыхание, ткнулся в самый клоповник. <…> Гитон, не сумев более сдерживаться, трижды кряду чихнул, да так, что затряслась кровать. На это сотрясение Эвмолп поворачивается, желает Гитону здоровья, а там, удалив матрац, видит Улисса, какого и голодный Циклоп пожалел бы.
	… servus publicus <…> harundinem subter lectum mittit <…>. Subducebat Giton ab ictu corpus, et reducto timidissime spiritu ipsos sciniphes ore tangebat. <…> Giton collectione spiritus plenus ter continuo ita sternutavit, ut grabatum concuteret. Ad quem motum Eumolpus conversus salvere Gitona iubet. Remota etiam culcita videt Vlixem, cui vel esuriens Cyclops potuisset parcere.

	99. Я всегда и всюду жил так, чтобы всякий очередной день можно было счесть последним.
	Ego sic semper et ubique vixi, ut ultimam quamque lucem tanquam non redituram consumerem.
	— Эвмолп

	99. В невозделанных и суровых краях долго лежат снега. Но там, где сияет укрощённая плугом земля, слова не успеешь вымолвить, и уже стаял лёгкий иней. Подобен тому и гнев, посещающий людскую грудь,— души дикие он осаждает, по утончённым — скользнёт.
	Incultis asperisque regionibus diutius nives haerent, ast ubi aratro domefacta tellus nitet, dum loqueris, levis pruina dilabitur. Similiter in pectoribus ira considit: feras quidem mentes obsidet, eruditas praelabitur.

102. «Эвмолп — человек пишущий, чернила у него есть наверное. Так вот, с их-то помощью переменить бы нам свою окраску с головы до пят. И вот будто рабы-эфиопы мы будем при тебе, не знающие унизительных пыток, весёлые, а переменой цвета кожи проведём врагов». «Вот-вот,— сказал Гитон,— ты ещё обрежь нас, как иудеев, уши проколи в подражание арабам, мелом набели лицо, чтобы своих в нас признала Галлия — будто сама собой краска способна извратить облик и не надо многому соединиться вдруг, чтобы обман во всех отношениях был убедителен. Допустим, подкрашенное снадобьем лицо продержится подолее, положим, что от лёгких водяных брызг не явятся на теле пятна, не пристанет к чернилам одежда, которая и без клея нередко липнет. Что, может, нам и губы сделать отвратительно толстыми? Может, и волосы на прутиках завить? Может, лбы изрезать рубцами? Может, ноги выгнуть колесом? <…> Искусственно наложенная краска не изменяет, а пачкает тело».

"Eumolpus tanquam litterarum studiosus utique atramentum habet. Hoc ergo remedio mutemus colores a capillis usque ad ungues. Ita tanquam servi Aethiopes et praesto tibi erimus sine tormentorum iniuria hilares, et permutato colore imponemus inimicis." — "Quidni? inquit Giton, etiam circumcide nos, ut Iudaei videamur, et pertunde aures, ut imitemur Arabes, et increta facies, ut suos Gallia cives putet: tanquam hic solus color figuram possit pervertere et non multa una oporteat consentiant ratione, <ut> mendacium constet. Puta infectam medicamine faciem diutius durare posse; finge nec aquae asperginem imposituram aliquam corpori maculam, nec vestem atramento adhaesuram, quod frequenter etiam non arcessito ferrumine infigitur: age, numquid et labra possumus tumore taeterrimo implere numquid et crines calamistro convertere? Numquid et frontes cicatricibus scindere? Numquid et crura in orbem pandere? <…> Color arte compositus inquinat corpus, non mutat."

	103. … один из путешественников, <…> прильнув к борту, освобождал свой страдающий от качки желудок…
	Vnus ex vectoribus <…> acclinatus lateri navis exonerabat stomachum nausea gravem…

	104. … Эпикура изящнейший довод: Сны, что, подобно теням, порхая, играют умами, Не посылаются нам божеством ни из храма, ни с неба, Всякий их сам для себя порождает, покуда на ложе Члены объемлет покой и ум без помехи резвится, Ночью дневные дела продолжая. <…> Даже собака во сне преследует с лаем зайчонка.
	… Epicurum <…> facetissima ratione condemnat: Somnia, quae mentes ludunt volitantibus umbris, Non delubra deum, nec ab aethere numina mittunt; Sed sibi quisque facit. Nam, quum prostrata sopore Urget membra quies, et mens sine pondere ludit: Quidquid luce fuit tenebris agit. <…> Et canis, in somnis, leporis vestigia latrat.
	— Эвмолп

108. … Трифена рассвирепела от оскорбления; всё многолюдство, бывшее на корабле, из-за неё разделяется надвое. Тут наёмный цирюльник, вооружившись сам, роздал нам свои приборы; там Трифенины домочадцы изготовились идти на нас с голыми руками, между тем как служанки оснащали сражение воплем, и один только кормчий грозился оставить управление кораблём, если не прекратятся эти безумства, по прихоти каких-то подонков происшедшие. <…> Тогда отважный беспредельно Гитон подносит беспощадную бритву к своему мужеству и угрожает отрезать то, что послужило причиною стольких бед. Противится Трифена безмерному преступлению, уже и не скрывая, что простила.

… Tryphaena contumelia saevit accensa, totiusque navigii turbam diducit in partes. Hinc mercennarius tonsor ferramenta sua nobis et ipse armatus distribuit, illinc Tryphaenae familia nudas expedit manus, ac ne ancillarum quidem clamor aciem destituit, uno tantum gubernatore relicturum se navis ministerium denuntiante, si non desinat rabies libidine perditorum collecta. <…> Tunc fortissimus Giton ad virilia sua admovit novaculam infestam, minatus se adbscissurum tot miseriarum causam, inhibuitque Tryphaena tam grande facinus non dissimulata missione.

	111. Всякий охотно слушает, когда его уговаривают есть или жить.
	Nemo invitus audit, cum cogitur aut cibum sumere aut vivere.
	— Эвмолп

116. … Кротона, город очень древний и некогда первый в Италии. А когда мы принялись разведывать пристальнее, что за люди населяют этот благословенный край и какого рода занятия они особенно поощряют после того, как богатство их потерпело от частых войн, «милые гости,— сказал тот,— если вы люди дела, перемените ваше намерение и поищите иной опоры в жизни. А если вы — люди более тонкого свойства и готовы непрестанно лгать, тогда у вас точно будет пожива. <…> сколько ни видно людей в этом городе, всё, скажу я вам, на две разделились части. Одни ловят, другие ловятся. В городе этом никто себя детьми не обременит, потому что у кого наследники, того ни на обед, ни в театр не пускают; отлучённые от всех благ, эти таятся в сени позора. Зато другие, кто никогда не был женат и ближайшего родства не имеет, те высших достигли почестей, ибо их одних признают воинами, одних смелыми и надёжными. В селенья вступаете,— сказал он,— подобные полям зачумлённым, где нет ничего, кроме трупов терзаемых и вранов терзающих».

… Crotona, urbem antiquissimam et aliquando Italiae primam. Cum deinde diligentius exploraremus qui homines inhabitarent nobile solum, quodve genus negotiationis praecipue probarent post attritas bellis frequentibus opes: "O mi, inquit, hospites, si negotiatores estis, mutate propositum aliudque vitae praesidium quaerite. Sin autem urbanioris notae homines sustinetis semper mentiri, recta ad lucrum curritis. <…> quoscunque homines in hac urbe videritis, scitote in duas partes esse divisos. Nam aut captantur aut captant. In hac urbe nemo liberos tollit, quia quisquis suos heredes habet, non ad cenas, non ad spectacula admittitur, sed omnibus prohibetur commodis, inter ignominiosos latitat. Qui vero nec uxores unquam duxerunt nec proximas necessitudines habent, ad summos honores perveniunt, id est soli militares, soli fortissimi atque etiam innocentes habentur. Adibitis, inquit, oppidum tanquam in pestilentia campos, in quibus nihil aliud est nisi cadavera quae lacerantur, aut corvi qui lacerant."

	117. … людей, принадлежащих его дому, столько рассеяно по Нумидийским просторам, что впору Карфаген брать.
	… familiam quidem tam magnam per agros Numidiae esse sparsam, ut possit vel Carthaginem capere.

	131. Беломраморной шеей она легко опиралась на золотое ложе, цветущим миртом нарушая безветрие.
	Premebat illa resoluta marmoreis cervicibus aureum torum myrtoque florenti quietum <aera> verberabat.

132. Что вы, наморщивши лбы, на меня глядите, Катоны? И осуждаете труд новый своей простотой? В гладком рассказе моём весёлая прелесть смеётся, Нравы народа поёт мой простодушный язык. Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры? Кто воспретит согревать в тёплой постели тела? Правды отец, Эпикур, и сам повелел нам, премудрый, Вечно любить, говоря: цель этой жизни — любовь. Самое нелепое в людях — ложные убеждения, самое лживое — напускная строгость.

Quid me constricta spectatis fronte Catone, damnatisque novae simplicitatis opus? Sermonis puri non tristis gratia ridet, quodque facit populus, candida lingua refert. Nam quis concubitus, Veneris quis gaudia nescit? Quia vetat in tepido membra calere toro? Ipse pater veri doctus Epicurus in arte iussit, et hoc vitam dixit habere telos. Nihil est hominum inepta persuasione falsius nec ficta severitate ineptius.

	135. Служу, как велено, и кропотливо отколупываю зёрна, одетые в мерзкую шелуху. А та винит меня в нерадении, отбирает <бобы> и тут же зубами обдирает шкурки, сплёвывая их, так что пол, казалось, покрылся мухами. Дивился я нищенской изворотливости…
	Servio ego imperio, granaque sordidissimis putaminibus vestita curiosa manu segrego. At illa inertiam meam accusans improba tollit, dentibusque folliculos pariter spoliat, atque in terram veluti muscarum imagines despuit. Mirabar equidem paupertatis ingenium…

137. Тот, кто деньгами богат, тому безошибочно дует Ветер попутный, и он правит, как хочет, судьбой. Стоит ему захотеть, и в супруги возьмёт он Данаю, Даже Акрисий-отец дочку доверит ему. Пусть он слагает стихи иль себя сопричислит витиям, Пусть защищает дела — будет Катона славней. Пусть и в юристы затем хорош не хорош, а пролезет, Будет он выше, чем встарь Сервий иль сам Лабеон. Что толковать? Желай чего хочешь: с деньгой да со взяткой Всё ты получишь. В мошне полной Юпитер сидит.

Quisquis habet nummos, secura naviget aura fortunamque suo temperet arbitrio. Vxorem ducat Danaen ipsumque licebit Acrisium iubeat credere quod Danaen. Carmina componat, declamet, concrepet omnes et peragat causas sitque Catone prior. Iurisconsultus 'parret, non parret' habeto, atque esto quicquid Servius et Labeo. Multa loquor: quod vis, nummis praesentibus opta, et veniet. Clausum possidet arca Iovem.

	138. Выносит Инофея кожаный фалл и, намазав его маслом, с мелким перцем и протёртым крапивным семенем, потихоньку вводит его мне сзади… Этою жидкостью жесточайшая из старух вспрыскивала исподволь мои чресла. Сок кресса перемешивает она с полынью и, опрыскав моё лоно, берёт пук свежей крапивы и неспешной рукою принимается стегать меня всего ниже пупка.
	Profert Oenothea scorteum fascinum, quod ut oleo et minuto pipere atque urticae trito circumdedit semine, paulatim coepit inserere ano meo. Hoc crudelissima anus spargit subinde umore femina mea. Nasturcii sucum cum habrotono miscet, perfusisque inguinibus meis, viridis urticae fascem comprehendit, omniaque infra umbilicum coepit lenta manu caedere.

	141. Когда взял Сципион Нуманцию, нашли и таких матерей, что в руках держали собственных детей обглоданные тела. — последнее сохранившееся предложение
	Cum esset Numantia a Scipione capta, inventae sunt matres, quae liberorum suorum tenerent semesa in sinu corpora.
	— Эвмолп

Книга XIV

1. «Да неужели некие новые фурии вселяются в декламаторов, которые кричат: «Эти раны получил я за вольность народную, этим глазом пожертвовал для вас <…>»! Но и это можно бы снести, когда б оно показывало путь тем, кто устремился за красноречием. Так нет же! Напыщенностью темы и пустейшей трескотнёй фраз достигается лишь то, что явившимся на форум кажется, будто они попали в другую часть света. Оттого, полагаю, мальчики и становятся в школах дурашливы, что не видят и не слышат там ничего о людских делах, а всё о морских разбойниках, стоящих на берегу с кандалами наготове, да о тиранах, подписывающих указ, чтобы сыновья рубили головы отцам своим; вечно о прорицаниях во дни всеобщего мора, в коих требуется отвести <…> девиц на заклание, и прочая медвяная словесная сдоба, обсыпанная маком и корицей. 2. Не ясно ли, что тот, кто вскормлен среди всего этого, так же не может хорошего вкуса приобрести, как тот, кто при кухне живёт, благоухать. <…> вы же первые и сгубили красноречие. Легковесным, праздным лепетом возбуждая без толку тело речи, вы скоро добились того, что оно сникло, потеряв свою силу. А ведь не держали молодых на декламациях в ту пору, когда Софокл с Еврипидом отыскивали слова, какими должно вести речь; и не губил ещё талантов взаперти сидящий педант, когда Пиндар и девять лириков уже отказывались петь гомеровским стихом. <…> и Платон и Демосфен не прикасались к этому роду упражнений. Оттого-то их мощная и <…> целомудренная речь беспорочна и не раздута, когда встаёт перед нами в природной своей силе. Это уж потом завезена в Афины из Азии разбухшая и ненасытимая речистость, и едва она дохнула своим словно зачумлённым дыханием на юные души, возмечтавшие о великом, как тут же, заражённый, окостенел дух красноречия. Кто впоследствии высокой Фукидидовой, кто Гиперидовой достиг славы? В песне и в той не проглянет румянец здоровья; нет, что взросло на этой пище, не способно дожить до почтенных седин. Таков и у живописи был конец, когда египетская дерзость сыскала короткие пути в великом искусстве». 3. <…> Агамемнон <…> возразил: «<…> погрешают этими упражнениями наставники, когда им приходится среди безумцев сходить с ума. Ибо, не говори они того, что одобрено юнцами, так, по слову Цицерона, «одни в школе остались бы». Ложные льстецы, пробиваются к пирам богачей: <…> не получить им того, чего они ищут, пока не расставят разных ловушек для ушей. Так и наставник красноречия, не насади он, подобно рыбаку, на удочку той самой приманки, о которой знает, что уж на неё-то польстятся рыбки, просидит на берегу безо всякой надежды на улов. 4. Выходит, родителей надо бранить, раз они не желают, чтобы дети их возрастали в строгих правилах. <…> как всё прочее, так и это своё упование они несут в жертву тщеславию. <…> мальчишки тешатся в школах; подрастут — над ними потешаются на форуме, а в старости — и это постыднее как того, так и другого — никто не желает признаться, что учился напрасно. — начало сохранившегося текста

1. Num alio genere Furiarum declamatores inquietantur, qui clamant: "Haec vulnera pro libertate publica excepi; hunc oculum pro vobis impendi <…>?" Haec ipsa tolerabilia essent, si ad eloquentiam ituris viam facerent. Nunc et rerum tumore et sententiarum vanissimo strepitu hoc tantum proficiunt ut, cum in forum venerint, putent se in alium orbem terrarum delatos. Et ideo ego adulescentulos existimo in scholis stultissimos fieri, quia nihil ex his, quae in usu habemus, aut audiunt aut vident, sed piratas cum catenis in litore stantes, sed tyrannos edicta scribentes quibus imperent filiis ut patrum suorum capita praecidant, sed responsa in pestilentiam data, ut virgines <…> sed mellitos verborum globulos, et omnia dicta factaque quasi papavere et sesamo sparsa. 2. "Qui inter haec nutriuntur, non magis sapere possunt quam bene olere qui in culina habitant. <…> primi omnium eloquentiam perdidistis. Levibus enim atque inanibus sonis ludibria quaedam excitando, effecistis ut corpus orationis enervaretur et caderet. Nondum iuvenes declamationibus continebantur, cum Sophocles aut Euripides invenerunt verba quibus deberent loqui. Nondum umbraticus doctor ingenia deleverat, cum Pindarus novemque lyrici Homericis versibus canere timuerunt. <…> neque Platona neque Demosthenen ad hoc genus exercitationis accessisse video. <…>Nuper ventosa istaec et enormis loquacitas Athenas ex Asia commigravit animosque iuvenum ad magna surgentes veluti pestilenti quodam sidere adflavit, semelque corrupta regula eloquentia stetit et obmutuit. Ad summam, quis postea Thucydidis, quis Hyperidis ad famam processit? Ac ne carmen quidem sani coloris enituit, sed omnia quasi eodem cibo pasta non potuerunt usque ad senectutem canescere. Pictura quoque non alium exitum fecit, postquam Aegyptiorum audacia tam magnae artis compendiariam invenit." 3. <…> Agamemnon <…> inquit: "<…> in his exercitationibus doctores peccant qui necesse habent cum insanientibus furere. Nam nisi dixerint quae adulescentuli probent, ut ait Cicero, 'soli in scolis relinquentur'. Sicut ficti adulatores cum cenas divitum captant <…> — nec enim aliter impetrabunt quod petunt, nisi quasdam insidias auribus fecerint — sic eloquentiae magister, nisi tanquam piscator eam imposuerit hamis escam, quam scierit appetituros esse pisciculos, sine spe praedae morabitur in scopulo. 4. Quid ergo est? Parentes obiurgatione digni sunt, qui nolunt liberos suos severa lege proficere. <…> enim sic ut omnia, spes quoque suas ambitioni donant. <…> pueri in scholis ludunt, iuvenes ridentur in foro, et quod utroque turpius est, quod quisque <puer> perperam didicit, in senectute confiteri non vult."

9. … мальчонка сел на кровать и стал большим пальцем унимать потоки слёз. <…> «Твой же,— говорит, — не знаю, брат или товарищ прибежал пораньше в снятую нами комнату и вознамерился одолеть мою стыдливость. Я кричать, а он меч вытащил и «коли ты Лукреция, нашёлся, — говорит, — твой Тарквиний». Услыхав это, я потянул руки к Аскилтовым глазам и «что скажешь, — кричу, — шкура ты, волчица позорная, чьё смрадно и дыхание?»

… consedit puer super lectum et manantes lacrumas pollice extersit. <…> "Tuus, inquit, ist frater seu comes paulo ante in conductum accucurrit, coepitque mihi velle pudorem extorquere. Cum ego proclamarem, gladium strinxit et 'Si Lucretia es, inquit, Tarquinium invenisti'". Quibus ego auditis intentavi in oculos Ascylti manus et: "Quid dicis, inquam, muliebris patientiae scortum, cuius ne spiritus purus est?"

	12. Уже смеркалось, когда мы вышли на форум, где приметно было изобилие всяческого товара, который был не то чтобы слишком дорог, но таков, что неполная его надёжность очень хорошо сочеталась с сумерками. <…> идём в закуток и начинаем трясти краешком накидки в расчёте на то, что блеск одеяния привлечет какого-нибудь покупателя.
	Veniebamus in forum deficiente iam die, in quo notavimus frequentiam rerum venalium, non quidem pretiosarum sed tamen quarum fidem male ambulantem obscuritas temporis facillime tegeret. <…> coepimus atque in quodam angulo laciniam extremam concutere, si quem forte emptorem splendor vestis posset adducere.

	14. Чем нам поможет закон, если правят в суде только деньги, Если бедняк никого не одолеет вовек? Даже и те мудрецы, что котомку киников носят, Тоже за деньги порой истине учат своей. Приговор судей — товар, и может купить его каждый…
	Quid faciant leges, ubi sola pecunia regnat, aut ubi paupertas vincere nulla potest? Ipsi qui Cynica traducunt tempora pera, non numquam nummis vendere vera solent. Ergo iudicium nihil est nisi publica merces…

	17. «… места наши до того переполнены бессмертными, что здесь легче на бога наткнуться, чем на человека».
	"… nostra regio tam praesentibus plena est numinibus, ut facilius possis deum quam hominem invenire."

	19. … я стал хладен, как зима в Галлии…
	… ego frigidior hieme Gallica factus…

	21. … явился кинед <…>. Он то шлёпал нас своими порочными ягодицами, то марал смрадным лобзанием…
	… cinaedus supervenit <…>. Modo extortis nos clunibus cecidit, modo basiis olidissimis inquinavit…

	21. «… вы спать помышляете, а ведь вам ведомо, что в честь Приапа надлежит всю ночь бодрствовать?» <лакуна об оргии> 22. Когда Аскилт, подавленный столькими бедами, задремал, служанка — та самая, которую он так оскорбительно обошёл, — всё лицо ему щедро вымазала сажею, нарисовав у губ и на плечах многочленный, так сказать, узор.
	21. "… etiam dormire vobis in mente est, cum sciatis Priapi genio pervigilium deberi?" <…> 22. Cum Ascyltos gravatus tot malis in somnum laberetur, illa quae iniuria depulsa fuerat ancilla totam faciem eius fuligine longa perfricuit, et non sentientis labra umerosque sopitionibus pinxit.

23. Исчерпав поэзию, кинед осквернил меня нечистым своим поцелуем. А там и на ложе взлез и, преодолев сопротивление, обнажил насильно. Долго и упрямо трудился он над моими чреслами — и втуне. Потоком стекала с его потного чела смола акации, а поскольку в морщинах была пропасть мела, теперь казалось, будто видишь стену, пострадавшую от влажных бурь. 24. Я не мог более сдерживаться от слёз: <…> «Умоляю, госпожа,— разве не распорядилась ты дать ночной сосуд!» А она мягко так руками всплеснула и «вот,— говорит,— умница, вот родник чистоты народной! Как? И ты не понял сразу, что ночным сосудом называют кинеда?»

23. Consumptis versibus suis immundissimo me basio conspuit. Mox et super lectum venit atque omni vi detexit recusantem. Super inguina mea diu multumque frustra moluit. Profluebant per frontem sudantis acaciae rivi, et inter rugas malarum tantum erat cretae, ut putares detectum parietem nimbo laborare. 24. Non tenui ego diutius lacrimas: <…> "Quaeso, inquam, domina, certe embasicoetan iusseras dari." Complosit illa tenerius manus et: "O, inquit, hominem acutum atque urbanitatis vernaculae fontem! Quid? Tu non intellexeras cinaedum embasicoetan vocari?"

24. … Квартилла спросила настойчиво, чей мальчуган. <…> И, к себе подозвавши, приникла к нему устами. А там, скользнув рукою по его лону и взвесив хрупкий ещё сосуд, «завтра,— говорит,— отлично послужит для закуски перед пиршеством желаний, а нынче после тунца будничного блюда не желаю. 25. <…> Отчего бы, раз такой подходящий случай, и не лишить невинности нашу Паннихиду?» И тут же выводят премиленькую девочку, которой нельзя было дать больше семи лет. Все разом одобрительно рукоплещут, и затевается свадьба. Я похолодел и принялся уверять, что ни Гитон, невиннейший мальчик, не годен для этой шалости, ни девочка по своим летам не способна претерпеть то, что положено женщинам. «А что, она моего, что ли, младше,— закричала Квартилла,— я-то когда впервые мужика стерпела? Да пусть прогневается на меня Юнона моя, ежели я помню себя девицею. Ещё ребёночком баловалась я со сверстниками, а как подошли годы, стала и к старшим льнуть парням, пока, наконец, в нынешнюю пору не вошла. Отсюда, я так полагаю, и повелось это слово, что быка понесёт, кто телёночка поднял».

24. … Quartilla cuius esset puer diligentissima sciscitatione quaesivit. <…> vocatumque ad se in osculum adplicuit. Mox manum etiam demisit in sinum et pertractato vasculo tam rudi: "Haec, inquit, belle cras in promulside libidinis nostrae militabit; hodie enim post asellum diaria non sumo. 25. <…> Cur non, quia bellissima occasio est, devirginatur Pannychis nostra?" Continuoque producta est puella satis bella et quae non plus quam septem annos habere videbatur, ea ipsa quae primum cum Quartilla in cellam venerat nostram. Plaudentibus ergo universis et postulantibus nuptias, obstupui ego et nec Gitona, verecundissimum puerum, sufficere huic petulantiae adfirmavi, nec puellam eius aetatis esse, ut muliebris patientiae legem posset accipere." Ita, inquit Quartilla, minor est ista quam ego fui, cum primum virum passa sum? Iunonem meam iratam habeam, si unquam me meminerim virginem fuisse. Nam et infans cum paribus inquinata sum, et subinde procedentibus annis maioribus me pueris adplicui, donec ad hanc aetatem perveni. Hinc etiam puto proverbium natum illud, ut dicatur posse taurum tollere, qui vitulum sustulerit."

	26. «Трималхион, человек до того изысканный, что у него в триклинии часы, а в них встроен трубач, чтобы ему возвещать, какая толика жизни им ещё утрачена»!
	"Trimalchio, lautissimus homo. Horologium in triclinio et bucinatorem habet subornatum, ut subinde sciat quantum de vita perdiderit!"

Пир Трималхиона

27. … глазам нашим вдруг предстал лысый старик, облачённый в аленькую тунику и развлекавшийся игрой в мяч в обществе подростков-рабов. <…> за чертой круга игры стояли двое евнухов, один с серебряной ночной вазой в руках и другой, считавший мячики… <…> Трималхион щёлкнул перстами, и евнух подставил ему, поглощённому игрой, свою посудину. Освободив мочевой пузырь, хозяин спросил воды умыть руки и, едва окунув в неё пальцы, вытер их о голову ближайшего мальчишки.

… subito videmus senem calvum, tunica vestitum russea, inter pueros capillatos ludentem pila. <…> nam duo spadones in diversa parte circuli stabant, quorum alter matellam tenebat argenteam, alter numerabat pilas… <…> Trimalchio digitos concrepuit, ad quod signum matellam spado ludenti subiecit. Exonerata ille vesica aquam poposcit ad manus, digitosque paululum adspersos in capite pueri tersit.

29. … настенная живопись. На одной картине продавались гуртом рабы, каждый с ярлыком; сам Трималхион, ещё подростком, вступал, держа жезл, в Рим, ведомый Минервою; дальше было про то, как научился он вести счета, как кассой стал ведать,— всё это трудолюбивый художник добросовестнейшим образом снабдил надписями. В конце галереи Меркурий за челюсть втаскивал его на высокую трибуну. Здесь же присутствовала Фортуна с непомерным рогом изобилия и три парки, прядущие златую нить.

… parientem persequi. Erat autem venalicium <cum> titulis pictis, et ipse Trimalchio capillatus caduceum tenebat Minervamque ducente Romam intrabat. Hinc quemadmodum ratiocinari didicisset, deinque dispensator factus esset, omnia diligenter curiosus pictor cum inscriptione reddiderat. In deficiente vero iam porticu levatum mento in tribunal excelsum Mercurius rapiebat. Praesto erat Fortuna cornu abundanti copiosa et tres Parcae aurea pensa torquentes.

	31. Между блюдами закуски стоял ослик коринфской бронзы, на коем висели два вьюка: в одном были светлые, в другом тёмные насыпаны оливки. На спине ослик вёз два блюда с вырезанным по краешку Трималхионовым именем и весом серебра, а на блюдах устроены были мостики, на которых лежали жареные сони, политые мёдом с маком.
	Ceterum in promulsidari asellus erat Corinthius cum bisaccio positus, qui habebat olivas in altera parte albas, in altera nigras. Tegebant asellum duae lances, in quarum marginibus nomen Trimalchionis inscriptum erat et argenti pondus. Ponticuli etiam ferruminati sustinebant glires melle ac papavere sparsos.

33. Поковыряв в зубах серебряным пёрышком, он произнёс: «Сказать по правде, други мои, ещё мне не в радость было идти к столу, да уж чтобы не задерживать вас дольше моим отсутствием, я от собственного удовольствия отрёкся. Дозволите разве мне игру кончить». Сейчас явился слуга с доской из терпентинного дерева и с хрустальными кубиками. Тут бросилось мне в глаза самое изысканное из всего: вместо чёрных и белых камешков были у него золотые и серебряные денарии. Пока хозяин играл и бранился не хуже мастерового, а мы всё ещё закусывали, поставили перед нами на большом блюде корзину, в которой оказалась деревянная курица с растопыренными крыльями, как бывает у наседок. Немедленно подскочили два раба и, порывшись под грохот музыки в соломе, вытащили оттуда павлиньи яйца, чтобы раздать их гостям. Ради этой сценки поднял взор и хозяин. «Други, — «сказал он, — это я велел посадить курицу на павлиньи яйца; чего доброго, они уж и высижены; а впрочем, попробуем: может, ещё и можно пить их». Нам подают ложки не менее полфунта весом, и мы разбиваем скорлупу, слепленную, как оказалось, из сдобного теста. Заглянув в яйцо, я чуть не выронил своей доли, ибо мне почудилось, что там сидит уж цыплёнок. <…> снимаю до конца скорлупку пальцами и вытаскиваю жирненькую пеночку, облепленную пряным желтком.

Vt deinde pinna argentea dentes perfodit: "Amici, inquit, nondum mihi suave erat in triclinium venire, sed ne diutius absentivos morae vobis essem, omnem voluptatem mihi negavi. Permittetis tamen finiri lusum." Sequebatur puer cum tabula terebinthina et crystallinis tesseris, notavique rem omnium delicatissimam. Pro calculis enim albis ac nigris aureos argenteosque habebat denarios. Interim dum ille omnium textorum dicta inter lusum consumit, gustantibus adhuc nobis repositorium allatum est cum corbe, in quo gallina erat lignea patentibus in orbem alis, quales esse solent quae incubant ova. Accessere continuo duo servi et symphonia strepente scrutari paleam coeperunt, erutaque subinde pavonina ova divisere convivis. Convertit ad hanc scenam Trimalchio vultum et: "Amici, ait, pavonis ova gallinae iussi supponi. Et mehercules timeo ne iam concepti sint. Temptemus tamen, si adhuc sorbilia sunt." Accipimus nos cochlearia non minus selibras pendentia, ovaque ex farina pingui figurata pertundimus. Ego quidem paene proieci partem meam, nam videbatur mihi iam in pullum coisse. <…> persecutus putamen manu, pinguissimam ficedulam inveni piperato vitello circumdatam.

	34. … слуга тем временем приносит серебряный скелет, собранный так, что суставы его и позвонки выворачивались в любую сторону. Раз-другой выбросил он этот скелет на стол, так что гибкие его сцепления укладывались то так, то этак, а Трималхион присовокупил: <…> Будем и мы таковы, когда нас Оркус настигнет, Ну, а покуда живёшь, пей и гуляй, коли так!
	… argenteam attulit servus sic aptatam ut articuli eius vertebraeque laxatae in omnem partem flecterentur. Hanc cum super mensam semel iterumque abiecisset, et catenatio mobilis aliquot figuras exprimeret, Trimalchio adiecit: <…> Sic erimus cuncti, postquam nos auferet Orcus. Ergo vivamus, dum licet esse bene.

	37. «У Трималхиона земли — птице не облететь, а казны — видимо-невидимо! Да у его привратника в каморке серебра навалено больше, чем у иного в целом хозяйстве».
	"Trimalchio fundos habet, quantum milvi volant, nummorum nummos. Argentum in ostiarii illius cella plus iacet, quam quisquam in fortunis habet."

	38. «… где дело пошатнулось, там друзья за дверь».
	"… ubi semel res inclinata est, amici de medio."

	38. «За стол, бывало, сядет, что твой царь <…>. Вина зазря прольётся больше, чем у иного в погребе стоит!»
	"Solebat sic cenare, quomodo rex <…>. Plus vini sub mensa effundebatur, quam aliquis in cella habet."

	39. … вертится небо, как жернов, и всё какая-нибудь мерзость выходит: то народится человек, то помрёт. <…> Мать-земля круглёшенька, словно яичко, посерёдке, и добра на ней много, что мёду в сотах.
	… orbis vertitur tanquam mola, et semper aliquid mali facit, ut homines aut nascantur aut pereant. <…> Terra mater est in medio quasi ovum corrotundata, et omnia bona in se habet tanquam favus.
	— Трималхион

40. … внесли блюдо, а на нём лежал огромнейший кабан, да ещё с шапкой на голове <…>. Вокруг теснились крохотные поросята из пропечённого теста, точно они рвались к вымени. Эти были для раздачи в виде гостинцев. Ну а рушить зверя явился <…> верзила с бородою, в охотничьей обуви и пёстрой коротенькой накидке. Выхватив охотничий нож, он яростно пырнул им кабана в брюхо, после чего из раны вылетела стая дроздов. Но уже стояли наготове птицеловы с клеевыми ловушками, и как те ни метались по триклинию, мигом оказались переловлены. Трималхион велел раздать их, каждому по штуке, и прибавил: «Да вы посмотрите только, какие вкусные жёлуди подобрал этот лесной свин». Немедленно мальчишки приступают к висящим на клыках корзинам, вынимают фиванские и сирийские финики и делят между гостями поровну. 41. <…> я <…> терялся в мыслях, зачем бы это кабану пожаловать в шапке. <…> «Кабан этот вчера востребован был к концу обеда, а гости отпустили его; вот он нынче и вернулся на пир вольноотпущенником».

40. … est hos repositorium, in quo positus erat primae magnitudinis aper, et quidem pilleatus <…>. Circa autem minores porcelli ex coptoplacentis facti, quasi uberibus imminerent, scrofam esse positam significabant. Et hi quidem apophoreti fuerunt. Ceterum ad scindendum aprum <…> barbatus ingens, fasciis cruralibus alligatus et alicula subornatus polymita, strictoque venatorio cultro latus apri vehementer percussit, ex cuius plaga turdi evolaverunt. Parati aucupes cum harundinibus fuerunt, et eos circa triclinium volitantes momento exceperunt. Inde cum suum cuique iussisset referri, Trimalchio adiecit: "Etiam videte, quam porcus ille silvaticus lotam comederit glandem." Statim pueri ad sportellas accesserunt quae pendebant e dentibus, thebaicasque et caryatas ad numerum divisere cenantibus. 41. <…> ego <…> in multas cogitationes diductus sum, quare aper pilleatus intrasset. <…> "Hic aper, cum heri summa cena eum vindicasset, a conviviis dimissus <est>; itaque hodie tamquam libertus in convivium revertitur."

41. «Шибко же холодно было сегодня! Насилу баней отогрелся. А горяченького хватишь — лучше одёжи разогреет. Опрокинул чистого — и захорошело! Так по мозгам-то и вдарило!» 42. Разговор подхватил Селевк. «А я не всякий день и в баню хожу; баня — что твой сукновал, вода зубастая, от ней у нас сила каждый день тает. <…> Да и не до бани было, друга хоронял сегодня. <…> Лекаря его извели, может, такой у него рок судьбы. Лекаря-то звать — себя только тешить. Проводили, однако, на славу <…>. Рёву-то одного что было — отпускал, выходит, на волю кой-кого. Жена тоже повыла, да это для виду. А ей ли не житьё было за покойником? Видно, баба — баба и есть, воронье племя! <…> на помойную яму не напасёшься хламу! Да вишь ты, старая любовь цепка, как рак». 43. <…> «Покойник твой своё получил; красиво жил, красиво и помер. Чего ему жаловаться? С медяков начал. Квадрант, бывало, из навоза зубами достанет, вот как! За что ни берётся, всё растёт, как соты».

41. "Et mundum frigus habuimus. Vix me balneus calfecit. Tamen calda potio vestiarius est. Staminatas duxi, et plane matus sum. Vinus mihi in cerebrum abiit." 42. Excepit Seleucus fabulae partem et: "Ego, inquit, non cotidie lavor; baliscus enim fullo est: aqua dentes habet, et cor nostrum cotidie liquescit. <…> Nec sane lavare potui; fui enim hodie in funus. <…> Medici illum perdiderunt, immo magis malus fatus; medicus enim nihil aliud est quam animi consolatio. Tamen bene elatus est <…>. Planctus est optime — manu misit aliquot — etiam si maligne illum ploravit uxor. Quid si non illam optime accepisset? Sed mulier quae mulier milvinum genus. <…> aeque est enim ac si in puteum conicias. Sed antiquus amor cancer est." 43. <…> "Ille habet, quod sibi debebatur: honeste vixit, honeste obiit. Quid habet quod queratur? Ab asse crevit et paratus fuit quadrantem de stercore mordicus tollere. Itaque crevit, quicquid crevit, tanquam favus."

	44. «Народ уж нынче: дома лев, а чуть за порог — лиса».
	"Nunc populus est domi leones, foras vulpes."

45. «Вот скоро игры будут, <…> уже есть и женщина-эсседария, и Гликонов дворецкий, которого с хозяйкой, знаешь, застали. Увидишь свару всенародную между ревнушами да волокитами! Ну и Гликон! Грошовый человечишка — своего дворецкого зверям отдавать! Себя же и ославит! Чем раб виноват, когда заставили? Вот ту бы квашню взять да быку на рога и посадить! А ты не можешь по ослу, так лупишь по вьюку. Неужто Гликон думал, что Гермогенова поросль добром кончит? Тот стервятнику на лету когти подрезать мог; змеюка верёвочку не родит!»

"Et ecce habituri sumus munus, <…> habet et mulierem essedariam et dispensatorem Glyconis, qui deprehensus est cum dominam suam delectaretur. Videbis populi rixam inter zelot et amasiunculos. Glyco autem, sestertiarius homo, dispensatorem ad bestias dedit. Hoc est se ipsum traducere. Quid servus peccavit, qui coactus est facere? Magis illa matella digna fuit quam taurus iactaret. Sed qui asinum non potest, stratum caedit. Quid autem Glyco putabat Hermogenis filicem unquam bonum exitum facturam? Ille miluo volanti poterat ungues resecare; colubra restem non parit."

	46. «… тот учитель <…> не очень учён, зато въедлив — мало знает, много учит».
	"… magister <…> non quidem doctus, sed curiosus, qui plus docet quam scit."

	47. … у меня сколько уж дней желудок не отзывается, и ничего не могут поделать врачи. Помогли мне, однако, яблочные кожурки да сосна на уксусе. <…> А то иной раз у меня в брюхе прямо быки ревут. <…> Миазма, вы мне поверьте, она по мозгам ударяет и по всему телу разливается. Сколько народу, знаю, оттого и погибло, что не желали себе правду сказать.
	… multis iam diebus venter mihi non respondit. Nec medici se inveniunt. Profuit mihi tamen maleicorium et taeda ex aceto. <…> Alioquin circa stomachum mihi sonat, putes taurum. <…> Credite mihi, anathymiasis si in cerebrum it, et in toto corpore fluctum facit. Multos scio periisse, dum nolunt sibi verum dicere.
	— Трималхион

	47. Курицу-то обыкновенную или там Пенфеево рагу и прочую ерунду — это и простые люди умеют; а мои повара по телёнку зараз в медном котле варят, во как!
	Quem, inquit, ex eis vultis in cenam statim fieri? Gallum enim gallinaceum, Penthiacum et eiusmodi nenias rustici faciunt: mei coci etiam vitulos aeno coctos solent facere.
	— Трималхион

51. «Жил-был, однако же, мастер. Соорудил он такую чашу стеклянную, что и разбить нельзя. Понёс её Цезарю в подарок. Ну, допустили его. Протягивает опять же Цезарю — и об пол её. Цезарь с переляку прям обмер. А тот чашу с полу поднял — она только помялась чуток, будто медная. Достаёт он молоток из-за пазухи да чашу-то играючи и выправил — любо-дорого. Ну, после такого он уж думал, что Зевса за яйца держит, а Цезарь и спроси: «Знает ли ещё кто твой рецепт стекольный?» Видишь ты?! А как тот сказал, что никто, повелел Цезарь его обезглавить: дескать, кабы этакую штуку узнали, так стало бы золото заместо грязи».

"Fuit tamen faber qui fecit phialam vitream, quae non frangebatur. Admissus ergo Caesarem est cum suo munere, deinde fecit reporrigere Caesari et illam in pavimentum proiecit. Caesar non pote valdius quam expavit. At ille sustulit phialam de terra; collisa erat tamquam vasum aeneum. Deinde martiolum de sinu protulit et phialam otio belle correxit. Hoc facto putabat se coleum Iovis tenere, utique postquam illi dixit: 'Numquid alius scit hanc condituram vitreorum?' Vide modo. Postquam negavit, iussit illum Caesar decollari: quia enim, si scitum esset, aurum pro luto haberemus."

	57. «Ты всадник римский, ну а я — сын царский! В рабы как попал? Да своей охотой пошёл: лучше римским гражданином быть, чем дань платить».
	"Eques Romanus es? Et ego regis filius. Quare ergo servivisti? Quia ipse me dedi in servitutem et malui civis Romanus esse quam tributarius."

	58. «Поистине, каков хозяин, таков и слуга».
	"Plane qualis dominus, talis et servus."

60. … блюдо с пирогами; посреди красовался слепленный булочником Приап и держал в широком переднике всякие плоды и гроздья, поддерживая их обычным для себя способом. Мы не без алчности потянулись было к этой роскоши, когда новое театральное действо освежило наше веселие. Все эти пироги, все плоды при малейшем прикосновении брызгали шафраном, так что терпкая влага достигала до лица. Тогда мы догадались, что это блюдо, столь изобильно и благочестиво напоенное священной влагой,— дань обряду. Мы привстали на ложе и произнесли: «Августу, отцу отечества — слава!» Тем не менее и после такого моленья иные потаскивали фрукты <…>. В это время вошли трое слуг, <…> двое из них поставили на стол изваяния Ларов, <…> а третий обходил кругом с чашей вина и кричал: «Да помогут нам боги!..» Хозяин пояснил нам, что божки эти называются один «Незевай», другой «Получай», а третий «Наживай». После этого все лобызали точное подобие Трималхионово…

… placentis aliquot erat positum, quod medium Priapus a pistore factus tenebat, gremioque satis amplo omnis generis poma et uvas sustinebat more vulgato. Avidius ad pompam manus porreximus, et repente nova ludorum remissio hilaritatem hic refecit. Omnes enim placentae omniaque poma etiam minima vexatione contacta coeperunt effundere crocum, et usque ad nos molestus umor accedere. Rati ergo sacrum esse fericulum tam religioso apparatu perfusum, consurreximus altius et "Augusto, patri patriae, feliciter" diximus. Quibusdam tamen etiam post hanc venerationem poma rapientibus <…>. Inter haec tres pueri candidas, <…> quorum duo Lares <…> super mensam posuerunt, unus pateram vini circumferens "dii propitii" clamabat. Aiebat autem unum Cerdonem, alterum Felicionem, tertium Lucronem vocari. Nos etiam veram imaginem ipsius Trimalchionis…

62. «… уговорил я нашего постояльца проводить меня до пятого мильного столбика. А он был служивый, силён, как смерть! Улизнули мы с последними петухами. Месячно было, что в полдень. Дошли до кладбища; ну, приятель мой завернул туда, значит, до ветру, а я песенки пою да звёзды считаю. Оглянулся я на сопутника, а он, догола раздевшись, и всю одёжу тут же у дороги и склад. У меня душа чуть в нос не ушла: ни жив ни мёртв стою! А он обмочился вокруг одёжи своей и вдруг волком перекинулся! <…> а там в лес! Спервоначалу я и опомниться не мог, где я; потом подхожу, хочу его одёжу поднять, а она уж каменная! Мало не подох я с перепугу, а меч таки выхватил и давай, палки-моталки, теней крошить, и так до самой усадьбы, пока к подруге не пришёл».

"… ego persuadeo hospitem nostrum, ut mecum ad quintum miliarium veniat. Erat autem miles, fortis tanquam Orcus. Apoculamus nos circa gallicinia; luna lucebat tanquam meridie. Venimus inter monimenta: homo meus coepit ad stelas facere; sedeo ego cantabundus et stelas numero. Deinde ut respexi ad comitem, ille exuit se et omnia vestimenta secundum viam posuit. Mihi anima in naso esse; stabam tanquam mortuus. At ille circumminxit vestimenta sua, et subito lupus factus est. <…> et in silvas fugit. Ego primitus nesciebam ubi essem; deinde accessi, ut vestimenta eius tollerem: illa autem lapidea facta sunt. Qui mori timore nisi ego? Gladium tamen strinxi et <in tota via> umbras cecidi, donec ad villam amicae meae pervenirem."

	64. Мальчишка <…> кутал в зелёную тряпку чёрненькую, непристойно разжиревшую собачонку, клал ей на подушки хлебные объедки, а та отворачивалась с отвращением.
	Puer <…> catellam nigram atque indecenter pinguem prasina involuebat fascia, panemque semissem ponebat supra torum, ac nausia recusantem saginabat.

	66. «… медвежатина <…> на вкус — чисто кабан. Да что, всамделе, думаю себе, ест же медведь людишек, так людишкам и подавно медведя есть».
	"… ursinae <…> nam ipsum aprum sapiebat. Et si, inquam, ursus homuncionem comest, quanto magis homuncio debet ursum comesse?"

69. … последовало блюдо настолько дикое, что лучше уж с голоду умереть. Казалось, поставлен был откормленный гусь, обложенный рыбой и всяческой дичью; а Трималхион говорит: «Всё, что тут положено, из единой природы создано». Я как человек догадливый тотчас прикинул, что здесь такое: <…> «Будет удивительно, если всё это не из говна создано или, в лучшем случае, из грязи. На сатурналиях в Риме видал я такие образы яств». 70. <…> Трималхион произнёс: «<…> всё это мой повар из свиньи состряпал! Человек — дороже не бывает! Хочешь — из пузыря рыбку сделает, из сала — голубя, из оковалка — горлицу, из окорока — курицу. Я ему имя хорошенькое придумал: он у меня Дедал».

69. … fericulum longe monstrosius effecisset ut vel fame perire mallemus. Nam cum positus esset, ut nos putabamus, anser altilis circaque pisces et omnium genera avium: "<Amici>, inquit Trimalchio, quicquid videtis hic positum, de uno corpore est factum." Ego scilicet homo prudentissimus, statim intellexi quid esset: <…> "Mirabor, inquam, nisi omnia ista de <fimo> facta sunt aut certe de luto. Vidi Romae Saturnalibus eiusmodi cenarum imaginem fieri". 70. <…> Trimalchio ait: "<…> ut ista cocus meus de porco fecit. Non potest esse pretiosior homo. Volueris, de vulva faciet piscem, de lardo palumbam, de perna turturem, de colaepio gallinam. Et ideo ingenio meo impositum est illi nomen bellissimum; nam Daedalus vocatur."

71. … велел принести своё завещание и с начала до конца прочитал его рыдавшей прислуге. Потом он повернулся к Габинне и говорит: «Что, друг сердешный, воздвигаешь ли памятник мой, как я заказывал? Весьма прошу тебя: изобрази ты у статуи моей в ногах собачку, да венков, умащений, да все подвиги Петраита-молодца — я, стало, через тебя и по смерти жить буду! Да вот ещё, чтобы всё место было вдоль — сажен десятка полтора, а вглыбь — вдвое столько. Пусть их вокруг могилки моей деревья растут со всяким фруктом да виноградище! До чего ж заблуждаются люди: у живых дома изукрашены, а никто не подумает об той обители, которую подоле населять придётся! А для того пускай будет наперед всего на надписи прописано: «Гробнице сей по наследству не переходить». Ну и ещё позабочусь и распоряжение завещательное сделаю, чтоб мне мёртвому ни от кого обиды не принять: я из отпущенных одного к усыпальнице сторожем назначу, чтобы, значит, народ к памятнику моему за нуждой не бегал. А ещё тебя прошу, на памятнике моём кораблики сделай, чтоб на всех парусах летели, а я чтоб на судейском месте сидел — в претексту облачён, на каждом пальце по золотому перстню и в народ из мешка деньгами сыплю: я ведь, знаешь, народу угощение дал — по два денария. А хочешь, пусть там и триклинии будут, и как всем людям хорошо. А по правую руку мне Фортунаты статую поставишь: в руках у ней голубка, а на лендочке собачку ведёт; тут же и цацарон мой, и амфоры огромадные, да закупорены чтоб, не то прольётся вино. А одну, пожалуй, сваяй разбитую, и над ней мальчишка плачет. Посредине часы — понадобится кому время посмотреть, волей-неволей имечко моё прочтёт. А ещё подумай хорошенько, годится ли, по-твоему, такое надписание: «Здесь покоится Гай Помпей Трималхион Меценатиан. Севиром избран заочно. В любую декурию римскую попасть мог, не пожелал. Честен, твёрд, предан. С малого начал, тридцать миллионов оставил. Философии не обучался. Будь здоров и ты».

… exemplar testamenti iussit afferri et totum a primo ad ultimum ingemescente familia recitavit. Respiciens deinde Habinnam: "Quid dicis, inquit, amice carissime? Aedificas monumentum meum quemadmodum te iussi? Valde te rogo, ut secundum pedes statuae meae catellam pingas et coronas et unguenta et Petraitis omnes pugnas, ut mihi contingat tuo beneficio post mortem vivere; praeterea ut sint in fronte pedes centum, in agrum pedes ducenti. Omne genus enim poma volo sint circa cineres meos, et vinearum largiter. Valde enim falsum est vivo quidem domos cultas esse, non curari eas, ubi diutius nobis habitandum est. Et ideo ante omnia adici volo: HOC MONUMENTUM HEREDEM NON SEQUATUR. Ceterum erit mihi curae, ut testamento caveam ne mortuus iniuriam accipiam. Praeponam enim unum ex libertis sepulchro meo custodiae causa, ne in monumentum meum populus cacatum currat. Te rogo, ut naves etiam <in fronte> monumenti mei facias plenis velis euntes, et me in tribunali sedentem praetextatum cum anulis aureis quinque et nummos in publico de sacculo effundentem; scis enim, quod epulum dedi binos denarios. Faciatur, si tibi videtur, et triclinia. Facies et totum populum sibi suaviter facientem. Ad dexteram meam pones statuam Fortunatae meae columbam tenentem, et catellam cingulo alligatam ducat, et cicaronem meum, et amphoras copiosas gypsatas, ne effluant vinum. Et urnam licet fractam sculpas, et super eam puerum plorantem. Horologium in medio, ut quisquis horas inspiciet, velit nolit, nomen meum legat. Inscriptio quoque vide diligenter si haec satis idonea tibi videtur: C. POMPEIVS TRIMALCHIO MAECENATIANVS HIC REQVIESCIT HVIC SEVIRATVS ABSENTI DECRETVS EST CVM POSSET IN OMNIBVS DECVRIIS ROMAE ESSE TAMEN NOLVIT PIVS FORTIS FIDELIS EX PARVO CREVIT SESTERTIVM RELIQVIT TRECENTIES NEC VNQVAM PHILOSOPHVM AVDIVIT VALE ET TV"

	74. Ну да, кто на чердаке родился, тому дворец не приснится!
	Sed hic, qui in pergula natus est, aedes non somniatur.
	— Трималхион

	75. … честен, вот и добрался до богатства такого. С этот вот канделябер был, не больше, как из Азии прибыл. Короче говоря, всякий день, бывало, к нему примеряюсь. А чтоб скорее шерсть на роже росла, всё маслицем из светильника губу потираю… Четырнадцать годков у хозяина за жену ходил — а что худого, коли господин желает? Хозяйка, та тоже была премного довольна. Смекнули? Хвастать не хочу, оттого и молчу. 76. Ну, как-никак, изволением богов, стал я хозяйствовать в доме, а там и к хозяину в душу залез. <…> он меня <…> наследником сделал <…>. Ну, да человеку всё мало. Подвязался торговать.
	75. … ad hanc me fortunam frugalitas mea perduxit. Tam magnus ex Asia veni, quam hic candelabrus est. Ad summam, quotidie me solebam ad illum metiri, et ut celerius rostrum barbatum haberem, labra de lucerna ungebam. Tamen ad delicias ipsimi annos quattuordecim fui. Nec turpe est, quod dominus iubet. Ego tamen et ipsimae satis faciebam. Scitis quid dicam: taceo, quia non sum de gloriosis. 76. Ceterum, quemadmodum di volunt, dominus in domo factus sum, et ecce cepi ipsimi cerebellum. <…> coheredem me <…> fecit <…>. Nemini tamen nihil satis est. Concupivi negotiari.
	— Трималхион

Песнь о гражданской войне

Поэма Эвмолпа в гл. 119—124.

	118. … дух возвышенный не терпит здравомыслия, а душа не способна ни зачать, ни разродиться, пока не залита мощным потоком книжности. <…> Вот огромный предмет — война гражданская: возьмись за эту неистощимую материю любой, кто не напоён книжностью, так рухнет под бременем. Тут же не события исторические надо бы охватить, это гораздо лучше историки делают; необходимо следовать извилистыми путями божественного мироправления и, благодаря сказочной кручёности высказываний, так взвить вольный дух, чтобы явилось скорее прозрение исступлённой души, чем свидетельскими показаниями подкрепляемая достоверность.
	118. … neque generosior spiritus vanitatem amat, neque concipere aut edere partum mens potest nisi intrenti flumine litterarum inundata. <…> Ecce belli civilis ingens opus quisquis attigerit nisi plenus litteris, sub onere labetur. Non enim res gestae versibus comprehendendae sunt, quod longe melius historici faciunt, sed per ambages deorumque ministeria et fabulosum sententiarum tormentum praecipitandus est liber spiritus, ut potius furentis animi vaticinatio appareat quam religiosae orationis sub testibus fides.
	— Эвмолп

Римлянин, всех победив, владел без раздела вселенной: Морем, и сушей, и всем, что двое светил освещают. Но ненасытен он был. Суда, нагружённые войском, Рыщут по морю, и, если найдётся далёкая гавань Или иная земля, хранящая жёлтое злато, Значит, враждебен ей Рим. <…> То же безумство на Марсовом поле: подкуплены златом, Граждане там голоса подают ради мзды и наживы. <…> Честь сокрушилась его, и Рим, безнадёжно погибший, Сделался сам для себя никем не отмщённой добычей. Рост баснословный процентов и множество медной монеты — Эти два омута бедный народ, завертев, поглотили. Кто господин в своём доме? Заложено самое тело! Так вот сухотка, неслышно до мозга костей проникая, Яростно члены терзает, и все ухищрения тщетны. Ищут спасенья в войне и, достаток на роскошь растратив, Ищут богатства в крови. Для нищего наглость — спасенье. Рим, погрузившийся в грязь и лежащий в немом отупенье, Может ли чем-нибудь быть пробуждён (если здраво размыслить), Кроме свирепой войны и страстей, возбуждённых оружьем? — 1-6, 39-40, 49-59

Orbem iam totum victor Romanus habebat, qua mare, qua terrae, qua sidus currit utrumque; nec satiatus erat. Gravidis freta pulsa carinis iam peragebantur; si quis sinus abditus ultra, si qua foret tellus, quae fuluum mitteret aurum, hostis erat, fatisque in tristia bella paratis quaerebantur opes. <…> Nec minor in Campo furor est, emptique Quirites ad praedam strepitumque lucri suffragia vertunt. <…> Quare tam perdita Roma ipsa sui merces erat et sine vindice praeda. Praeterea gemino deprensam gurgite plebem faenoris inluvies ususque exederat aeris. Nulla est certa domus, nullum sine pignore corpus, sed veluti tabes tacitis concepta medullis intra membra furens curis latrantibus errat. Arma placent miseris, detritaque commoda luxu vulneribus reparantur. Inops audacia tuta est. Hoc mersam caeno Romam somnoque iacentem quae poterant artes sana ratione movere, ni furor et bellum ferroque excita libido?

Воды Коцита шумят в глубине, <…> торчат ноздреватые скалы, И кипарисы толпой погребальною их окружают. В этих пустынных местах Плутон свою голову поднял. Пламя пылает на ней и лежит слой пепла седого: <…> «В Риме давно молодёжь ненавидит могущество Рима, Об охраненье добытых богатств не заботясь. Ты видишь Пышность добычи, ведущую к гибели роскошь богатых, Строят из злата дома и до звёзд воздвигают строенья, Волны из скал выжимают и море приводят на нивы, И над порядком природы глумясь, беспрестанно мятутся. Даже ко мне они в царство стучатся, и почва зияет, Взрыта орудьями этих безумцев, и стонут пещеры В опустошённых горах, и прихотям служат каменья, А сквозь отверстья на свет ускользнуть надеются души. Вот почему, о Судьба, нахмурь свои мирные брови, Рим побуждая к войне, мой удел мертвецами наполни». — 69, 74-78, 84-95

Cocyti perfusus aqua, <…> squalentia pumice saxa gaudent ferali circum tumulata cupressu. Has inter sedes Ditis pater extulit ora bustorum flammis et cana sparsa favilla: <…> "Ipsa suas vires odit Romana iuventus et quas struxit opes, male sustinet. Aspice late luxuriam spoliorum et censum in damna furentem. Aedificant auro sedesque ad sidera mittunt, expelluntur aquae saxis, mare nascitur arvis, et permutata rerum statione rebellant. En etiam mea regna petunt. Perfossa dehiscit molibus insanis tellus, iam montibus haustis antra gemunt, et dum vanos lapis invenit usus, inferni manes caelum sperare fatentur. Quare age, Fors, muta pacatum in proelia vultum, Romanosque cie, ac nostris da funera regnis."

… Раздор, растрепав свои космы, Тянет навстречу богам главу, достойную ада: Кровь на устах запеклась, и плачут, изранены, очи; Зубы торчат изо рта, покрытые ржавчиной грубой; Яд течёт с языка, извиваются змеи вкруг пасти И на иссохшей груди, меж складками рваной одежды. Правой дрожащей рукой он подъемлет факел кровавый. Бог сей, покинув потемки Коцита и сумрачный Тартар, Быстро шагая, взошёл наверх Апеннин достославных… — 271-9

… ac scisso Discordia crine extulit ad superos Stygium caput. Huius in ore concretus sanguis, contusaque lumina flebant, stabant aerati scabra rubigine dentes, tabo lingua fluens, obsessa draconibus ora, atque inter torto laceratam pectore vestem sanguineam tremula quatiebat lampada dextra. Haec ut Cocyti tenebras et Tartara liquit, alta petit gradiens iuga nobilis Appennini…

Фрагменты

Fragmenta Petroniana

	Когда в городе Массилии случалась моровая болезнь, то один из бедняков приносил себя в жертву: его целый год кормили отборной пищей на общественный счёт, а потом обряжали в венки и священные одежды, проводили по всему городу, осыпая проклятиями, чтобы на него пали бедствия всего государства, и наконец сбрасывали в пропасть. — 1
	nam Massilienses quotiens pestilentia laborabaut, unus se ex pauperibus offerebat alendus anno integro publicis sumptibus et purioribus cibis. hic postea ornatus verbenis et vestibus sacris circumducebatur per totam ciritatem cum execrationibus, ut in ipsum reciderent mala totius civitatis, et sic proiciebatur.

	Обгрызши пальцы до последнего риска. — 3 (в ярости)
	Pollice usque ad periculum roso.

	Первым страх породил богов, когда с небосвода Рушился круто перун, и Менал сотрясался пожаром <…>. Кто стяжал успех и кто вконец разорился, Оба в жажде богатств по себе измыслили бога. — 27
	Primus in orbe deos fecit timor: ardua coelo Fulmina cum caderent, discussaque moenia flammis <…>. Et voti reus, et qui vendidit orbem, Iam sibi quisque deos auido certamine fingit.

	… скорей человек удержит огонь за зубами, Нежели тайну в душе. Что доверишь лукавому слуху, Вмиг излетает на свет, наполняя сплетнями город. <…> Так когда-то слуга, горя желанием выдать Тайну царёвых ушей, шепнул её в малую ямку, И услыхала земля, и над нею тростник говорливый Всем разгласил донос о царе фригийском Мидасе. — 28; перевод Б. И. Ярхо
	Nam citius flammas mortales ore tenebunt, Quam secreta tegant. Quidquid dimittis in aula, Effluit, et subitis rumoribus oppida pulsat. <…> Sic commissa verens, auidus referare minister, Fodit humum, regisque latentes prodidit aures. Concepit nam terra sonos, calamique loquentes Inuenere Midam, qualem narrauerat iudex.

Перевод

проза: А. К. Гаврилов, 1989 («Пир Трималхиона» — на основе И. И. Холодняка, 1900), стихи: Б. И. Ярхо, 1924

О романе

	Слух ласкают либо комедии Менандра и его подражателей, <…> либо полные вымышленных происшествий с любовниками истории, в которых премного упражнялся Арбитр <…>. Весь этот род сказок, доставляющий лишь услаждение слуху, учёное рассуждение изгоняет из своего святилища к нянькам при колыбелях.
	Auditum mulcent vel comoediae, quales Menander eiusve imitatores, <…> vel argumenta fictis casibus amatorum referta, quibus vel multum se Arbiter exercuit <…>. Hoc totum fabularum genus, quod solas aurium delicias profitetur, e sacrario suo in nutricum cunas sapientiae tractatus eliminat.
	— Макробий, «Комментарии на „Сон Сципиона“» (кн. I, 2, 8), начало V века

	… [среди] творцов латинской речи, <…> И Арбитр, что священного чурбана По садам массилийских поселенцев Почитателем был, Приапу равный…
	… eloquii canam Latini, <…> et te Massiliensium per hortos sacri stipitis, Arbiter, colonum Hellespontiaco parem Priapo…
	— Сидоний Аполлинарий, «Похвала Консентию» («Стихи», XXIII, 145, 155-7), около 470

	Несмотря на крайнюю грубость слов и непристойность отдельных сцен, древний латинский роман производит в конце концов незабываемое впечатление природной грации и странной свежести. Едва ли можно назвать изображённые там нравы испорченными только потому, что в них меньше лицемерия, чем в современной морали. «Сатирикон» обвеян крепким и чистым воздухом.
	— Павел Муратов

Действующие лица постоянно, причём в каком-то учащённом ритме, сменяют друг друга, но все фигуры настолько жизненны и неповторимы, что это не вызывает пресыщения и утомления. Стремительный ритм повествования иногда прерывается нарочитыми паузами. <…> Мир, созданный воображением Петрония, подчас невероятен и даже анекдотичен, однако в персонажах романа нет ничего искусственного или схематичного. <…> Персонажи воплощают в себе те или иные черты человеческой природы, при этом они никогда не повторяют друг друга. <…> Разумеется, Петроний писал не для среднего читателя. И в жизни и в творчестве он, видимо, был в высшей степени утончённым человеком. Для Петрония характерно чувство превосходства над своими персонажами, к которым иногда он бывает снисходителен. <…> характеристики <…> персонажей подчёркиваются их тщательно индивидуализированной манерой изъясняться.

— Валерий Дуров, «Муза, идущая по земле»

Резкое остроумие, беспримерная дерзость, здоровый цинизм, хаотический сюжет, убедительное ощущение иррациональности бытия — всё это делает «Сатирикон» сегодняшней книгой. Не зря с 50-х годов появилось множество новых переводов <…>. Русский — один, А. Гаврилова: блестящий, необычный для русского литературного обихода, перевод. Весь на пределе пристойности, на грани срыва в модернизацию, но — удерживаясь на пределе и грани с петрониевской смелостью и мастерством. <…> При школьном подходе к «Сатирикону» можно сказать, что в романе высмеиваются нуворишская вульгарность, литературное невежество, плебейское суеверие. Получается ли из этого сатирическое произведение, утверждающее ценность социальной рафинированности, литературного вкуса и рационализма? Вряд ли: книга написана для того, чтобы её было не полезно, а интересно читать.

— Пётр Вайль, «Квартира на площади (Афины — Аристофан, Рим — Петроний)»