Сто русских литераторов. Том третий (Белинский)

«Сто русских литераторов. Издание книгопродавца А. Смирдина. Том третий. Бенедиктов. Бегичев. Греч. Марков. Михайловский-Данилевский. Мятлев. Ободовский. Скобелев. Ушаков. Хмельницкий. Санкт-Петербург. 1845» — анонимная статья Виссариона Белинского 1845 года.

Цитаты

В глазах русской публики г. Смирдин давно уже не принадлежал к числу обыкновенных торгашей книгами, для которых книги — такой же товар, как и сено, сало или дёготь, только, может быть, менее наживной и выгодный, и которые могут знать толк и в сене, и в сале, и в дёгте, но не в книгах. Нет, русская публика видела в г Смирдине книгопродавца на европейскую ногу, книгопродавца с благородным самолюбием, для которого не столько было важно нажиться через книги, сколько слить своё имя с русскою литературою, внести его в её летописи. <…> Он хотел торговать, следовательно, хотел барышей, хотел наживать, — однако ж, наживать не только честно, но ещё и почетно, со славою. Для этого он Поставил себе за правило издавать только хорошие сочинения и давать ход только хорошим сочинениям. Правда, он мог издать и дурную книгу, но не намеренно, а по ошибке своего вкуса или по ошибочному совету тех, чьему вкусу доверял он. Но каких бы барышей ни обещало ему сочинение, в ничтожности которого он был убеждён, — никогда не решился бы он издать его на свой счёт. Ему всегда легче было решаться на издание хорошего сочинения, которое требовало больших издержек и вместо барышей обещало убыток, нежели решиться на издание дурной книги, обещающей верную прибыль. В этом было его самолюбие, его честолюбие, его гордость, его страсть, тем более удивительные, тем более бескорыстные, что он сам, по своему образованию, воспитанию, привычкам, понятиям, образу жизни, не мог ни ценить, ни наслаждаться содержанием и достоинством тех сочинений, которых был издателем и которыми доставлял наслаждение всему читающему русскому миру. Вследствие этого он должен был руководствоваться советами и указаниями тех книжных людей, которые и читают и сами пишут книги. Надо согласиться, что положение г. Смирдина было в этом отношении очень затруднительно, потому что он не обладал никаким прочным основанием, которое могло бы руководить его в выборе советников. Это неприятное обстоятельство было впоследствии причиною всех его неудач и разрушения его надежд — быть долго полезным русской литературе. А между тем он всё-таки сделал для русской литературы так много, что упрочил своему имени почётную страницу в её истории. <…> он произвёл решительный переворот в русской книжной торговле и вследствие этого в русской литературе. <…> Благодаря г. Смирдину, приобретение книг более или менее сделалось доступным и тому классу людей, которые наиболее читают и, следовательно, наиболее нуждаются в книгах. <…> Редакция его изданий всегда была далеко ниже их типографского выполнения, зависевшего только от издателя.

Но ещё больший переворот в русской литературе сделал г. Смирдин своим журналом — «Библиотека для чтения». Появление этого журнала — истинная эпоха в истории русской литературы. До него наша журналистика существовала только для немногих, только для избранных, только для любителей, но не для общества. Лучший тогда журнал, «Московский телеграф», пользовавшийся бо́льшим успехом, нежели все предшествовавшие и современные ему журналы, <…> никогда не имел больше 1500 подписчиков. Это считалось тогда огромным успехом; но с появления «Библиотеки для чтения» всякому журналу необходимо стало иметь больше 1000 подписчиков только для издержек на издание. Отчего произошла такая быстрая перемена? Оттого, что с появления «Библиотеки для чтения» литературный труд сделался капиталом… Много было тогда об этом споров, и многие видели в этом унижение литературы, литературное торгашество. Рыцари литературного бескорыстия, или, лучше сказать, литературного донкихотства, не замечали, что в их пышных фразах больше ребячества, нежели возвышенности чувства. В наше время, когда не богачам жить так трудно и жить можно только трудом, в наше время не ценить литературы на деньги — значит не ценить её ни во что, не признавать её существования. <…> Можно ли предполагать действительное существование литературы там, где может жить своим трудом и подёнщик, и разносчик, и продавец старого тряпья и битой посуды, и тем более писец, но где не может жить своим трудом писатель, литератор? <…> И потому так называемое торговое направление, данное г. Смирдиным русской литературе, даже и в отношении к успехам вкуса принесло великую пользу и только вначале произвело немного вреда. Любопытно вспомнить кстати, какие толки и вопли пробудила тогда «Библиотека для чтения» в отношении к её правилу платить за статьи. Через год после появления этого журнала (в 1835 г.) в Москве основался новый журнал, — и официальный критик этого журнала вот что провозгласил в своей статье «Словесность и торговля»: Вот едет литератор в новых санях <…>. Эта шумливая выходка против прекрасного дела г. Смирдина говорит всего убедительнее в его пользу. Во-первых, широковещательная и многоглаголивая статья эта напечатана в журнале, который в своей программе объявил, что он будет «платить за статьи, и платить нескупо». Во-вторых, велеречивый сочинитель этой статьи не замедлил послать в журнал г. Смирдина статью на общих для всех основаниях денежного вознаграждения. <…> В-третьих, в отрывке, который мы выписали из статьи, что ни слово; то неправда, что ни слово, то выдумка, что ни слово, то преувеличение. Всё это наговорено, как выражается Манилов в «Мёртвых душах», только «для красоты слога» <…>. Ритор, когда говорит, прислушивается к собственным словам, жуёт их и облизывается; что ему за дело, что в них заключается сущая нелепость или вовсе ничего не заключается!.. <…> Золотой дождь, полившийся из журнала г. Смирдина на русских литераторов, привиделся во сне московскому критикану, а он взял да и напечатал свой сон, как будто всё это было действительностью, благо, что бумага всё терпит и ни от чего не краснеет… <…> Плата за честный труд нисколько не унизительна; унизительно злоупотребление труда. И, по нашему мнению, гораздо честнее продать свою статью журналисту или книгопродавцу, нежели кропать стишонки в честь какого-нибудь мецената, милостивца и покровителя, как это делывалось в невинное и бескорыстное время нашей литературы, когда подобными одами добивались чести играть роль шута в боярских палатах, получали места и выходили в люди…

«Сто русских литераторов» едва ли не самое любимое из всех изданий, которые когда-либо предпринимал г. Смирдин. Он начал его со страстью, продолжает с упорством и, по-видимому, ожидает от него много пользы. <…> Изданные им три тома «Ста русских литераторов» по красоте издания, по портретам и картинкам, — книги хоть куда, книги, каких у нас немного и каких, до выхода первого тома этого издания, никогда не бывало. <…> Итак, сто портретов, сто литераторов для всего издания! Где наберёт их г. Смирдин? спрашивали мы самих себя, когда прошёл слух об этом предприятии. Не полагая, чтоб невозможное было возможно, мы думали, что, во-первых, г. Смирдин <…> мог бы наполнить тома три одними писателями, предшествовавшими Пушкину. <…> Мы думали, что г. Смирдину удалось достать хоть по одному или по нескольку из неизданных сочинений этих писателей, <…> чтоб каждый том представлял целую группу писателей отдельной эпохи и чтоб это была, так сказать, своего рода история русской литературы в лицах. Нечего и говорить, что, когда бы дошло дело до живых литераторов, <…> нас ужасало число семьдесят: где наберёт столько писателей г. Смирдин?.. Но, когда вышел первый том «Ста русских литераторов», мы тотчас поняли что, при нужде, он может набрать их, пожалуй, целых пятьсот и даже наделать их, если б не нашлось уже готовых. Как наделать? Да очень просто: встретил человека, который знает грамоте и любит «читать книжки», да и попросил его написать повесть или драму. Тот сперва удивится, потом поломается, а там и согласится. Есть тысячи людей, которые, из денег или из чести видеть в печати свой портрет и своё сочинение, готовы пуститься в сочинительство, даже и не зная грамоте… Ещё первый том «Ста русских литераторов» показал, что это издание предпринято без всякого плана, без всякого порядка. Кто попался первый, того и давай сюда, отчего и составилось общество, члены которого не могут довольно надивиться тому, как они сошлись вместе. Старые писатели смешаны с новыми, гениальные с бездарными, знаменитые с неизвестными, хорошие с плохими…

Пародист Марлинского, г. Каменский, оказал русской литературе одну только услугу: он своими повестями совершенно доконал славу своего образца, показав, как легко упражняться в этом ложном роде литературы, даже и не имея таланта, и особенно как смешон этот род.

«Письмо чесменского инвалида на родину» (писано для солдат) принадлежит воину-литератору, который создал себе особый, свой собственный род литературы, скрыв от всех его тайну, почему и нет никакой возможности подражать ему, и который также создал себе свою особенную публику, которая не ухвалится, читая грамотки своего отца-командира.

Нельзя не согласиться, что г. Бенедиктов — поэт столько же смелый, сколько и оригинальный. У него есть свои поклонники, и мелкие рифмачи даже пишут к нему послания стихами, в которых не знают, как и изъявить ему своё удивление. <…> Само собою разумеется, что предмет поклонения всегда бывает выше своих поклонников, а так как почитателей таланта г. Бенедиктова даже и теперь тьма-тьмущая, — то и нельзя не согласиться, что г. Бенедиктов есть в своём роде замечательное явление в русской литературе <…>. Конечно, подобная «замечательность» ненадёжна и недолговременна, но всё же она имеет своё значение, потому что основана не на одном только дурном вкусе эпохи или значительной, по большинству, части публики, но также и на таланте своего рода. Но мы уже не раз говорили, что есть таланты, которые служат искусству <…> отрицательно, <…> для примеров ложного и фальшивого направления искусства. <…> Муза Пушкина — то древняя статуя, целомудренно-нагая, то женщина-аристократка, пленяющая достоинством языка и манер, изящною простотою наряда. Муза г. Бенедиктова всегда — женщина средней руки, если хотите, недурная собою, даже хорошенькая, но с пошлым выражением лица, бойкая, вертлявая и болтливая, но без грации и достоинства, страшная щеголиха, но без вкуса; она любит белила и румяна, хотя бы могла обходиться и без них, любит пестроту и яркость в наряде и, за неимением брильянтов, охотно бременит себя стразами; ей мало серёг: подобно индийской баядере, она готова носить золотые кольца даже в ноздрях. Всё это относится только к выражению в поэзии г. Бенедиктова; что же касается до её содержания, — с этой стороны она тем беднее, чем больше претендует быть богатою. <…> Разложить стихотворение г. Бенедиктова на составные элементы, пересказать его содержание из него же взятыми и нисколько не изменёнными фразами — всегда значит обратить его в пустоту и ничтожество.

Около (а может быть, и больше) тридцати пяти лет печатается этот человек, не старея, а всё обновляясь и молодея! О портрете г. Греча никак нельзя сказать, чтоб он поздно попал во «Сто русских литераторов». Может быть, поздно как портрет грамматиста, как журналиста, как романиста, как лектора, но отнюдь не поздно как туриста: если давно забыты его прежние письма из-за границы, он напоминает о них нынешними, говоря в них почти то же самое и совершенно так же, что и как говорил в прежних.

Г. Мятлев вдруг прославился «Сенсациями мадам Курдюковой», сочинением, которое в небольших дозах могло быть читано в обществе знакомых людей, к их удовольствию, но которое в печати не имеет никакого значения, кроме скучной и довольно плоской книги. Что касается до мелких стихотворений г. Мятлева, — те из них, в которых он думал смешить смесью французских фраз с русскими, так же скучны и плоски, как и «Сенсации», а те, в которых он думал воспевать высокие предметы, как в «Разговоре человека с душой», очень смешны. Всё это не доказывает прав г. Мятлева на звание литератора…

Портрет г. Хмельницкого нельзя сказать, чтоб вовсе не имел права на помещение между «ста»; но он опоздал более, чем двадцатью годами. <…> теперь стих его также устарел, как забыты все его сочинения и самое имя его чуждо современной русской литературе. Желая, как видно, во что бы ни стало напомнить о себе и занять место в числе «ста», г. Хмельницкий решился написать поморский рассказ — «Мундир» <…>. Сначала читатель чего-то ожидает от этого рассказа, потому что начинается довольно интересными подробностями об Архангельске и Коле; но автору не хотелось ограничиться интересными очерками, написанными без претензии, и он предпочёл написать плохую и скучную повесть без завязки и развязки, без интриги, исполненную отсталого юмора и запоздалого целыми двадцатью годами остроумия. Осилив кое-как тощий изобретательностью и интересом рассказ г. Хмельницкого, усталый и сонный читатель встречает чудовище, гору, слона… словом, стопудовую драматическую поэму в пяти отделениях с прологом г. П. Ободовского — «Князья Шуйские». Извлечение из этого семимильного произведения было играно на Александринском театре под именем «Царя Василия Ивановича Шуйского». Поэма эта доказывает, до какой степени совершенства может выработаться посредственность: в этой поэме всё так гладко, чинно, ровно, ни умно, ни глупо, ни худо, ни хорошо; язык её вылощенный, выглаженный, накрахмаленный; стих вялый, без жизни, без красок, без музыкальности, без оригинальности, но обделанный, обточенный, выполированный. Мудрёно ли выучиться перелагать в разговоры «Историю» Карамзина, дополняя её то марлинизмом, то изобретениями в духе романов гг. Зотова и Воскресенского; создавать образы без лиц, персонажи без характеров — эти общие места бездарного драматизма? ли навостриться писать такие стихи, которые — совершенно проза, пошлая, водяная проза, и в то же время всё-таки стихи?

Чем известен в русской литературе г. Бегичев, что такое написал он, что бы давало его портрету право явиться между знаменитыми «ста» — не помним, не знаем… Неужели «Записки губернского чиновника» так хороши, что одной этой пьесы было достаточно г. Бегичеву для приобретения литературного имени? — Не думаем… Но — позвольте! кажется, были слухи, что г. Бегичев — автор романа «Семейство Холмских». Несмотря на то, что это роман дидактический, «нравоучительный и длинный», немножко сантиментальный, немножко резонёрский и нисколько не поэтический, — он имел, в своё время, довольно значительный успех, благодаря живому чувству негодования против разного рода злоупотреблений <…>. По этой причине мы с особенным любопытством и вниманием прочли эту повесть <…>. Великий боже! что это такое? Не перевод ли с китайского? В последнем нас особенно утверждает то, что нравы этой повести — чисто китайские, а если не китайские, то уж никакие, и таких нравов нигде нельзя найти. <…> Что Радушии благонамеренный чиновник и прекраснейший человек, — в этом, судя по его фамилии, нет никакого сомнения; но рассказчик он преплохой, пребездарный. В его рассказе не только нет ни характеров, ни образов, ни лиц, но даже и вероятности, хотя он рассказывает и о самых обыкновенных вещах. Есть же ведь люди, которые не умеют порядочно рассказать о том, как они поколотили своего Ваньку или Сеньку: дело, кажется, самое простое и случается частенько, а ничего не поймёшь — как, за что, почему, больно ли и т. п. <…> Чтоб утешить своего слушателя за такую повесть, г. Радушии дал ему записку — «Мысли о постепенном искоренении лихоимства». <…> Вместо этих обветшалых истин, лучше было бы сочинить дельную записку или о том, где и как найти денег на увеличение жалованья, или о том, как бы найти способ питаться и одеваться воздухом и строить из него домы. Это было бы тем лучше, что у нас воздух всем даётся даром, а не обкладывается налогами, как в Англии.

Но вот и ещё незнакомец предстаёт перед нами — какой-то г. Марков. <…> А что-то как будто помнится… <…> г. Марков не только писал повести, но ещё и помещал их в 1835 году в лучшем русском журнале того времени, в «Библиотеке для чтения», а потом, в 1838 году, издал их отдельно. Так как эти повести забывались в ту же минуту, как прочитывались, а за десятилетнею давностью забыт и самый факт их существования, то мы считаем обязанностью напомнить о них русской публике, чтоб она знала, почему у нас даже только теперь имеется в наличности целая сотня литераторов.

Портрет покойного Ушакова был бы совершенным сюрпризом для русской публики, если б только он не опоздал пятнадцатью годами и если б приложенная к нему повесть хоть сколько-нибудь могла объяснить своим достоинством необходимость и смысл этого неожиданного появления с того света. Г-н Ушаков приобрёл себе известность повестью <…> «Киргиз-кайсак», <…> а до тех пор он был известен только в литературном кругу своими статьями о театре, исполненными грубой журнальной брани и плоскими остротами на ложно славянском языке. «Киргиз-кайсака» теперь нет никакой возможности перечесть; но это происходит не столько оттого, чтоб в этом произведении вовсе не было таланта и хотя относительного достоинства, сколько оттого, что наша литература и вкус нашей публики с тех пор быстро подвинулись вперёд. <…> «Киргиз-кайсак» пользовался непродолжительным, но тем не менее замечательным успехом <…>. Другие сочинения г. Ушакова доказали, что у него достало дарования только на одну эту повесть: последовавшие за нею сочинения были одно другого бесталаннее, одно другого уродливее. Помещённая в третьем томе «Ста русских литераторов» повесть его «Хамово отродье» (картина русского быта) — верх бездарности, дурного тона, скуки, вялости, растянутости и пустословия. <…> рассказ начинается с яиц Леды и тянется с отступлениями, рассуждениями, эпизодами, так что сам сочинитель не раз обращается к своим читателям с советом — не читать, если скучно. По своему обыкновению, он не утерпел, чтоб не вставить в рассказ плохого диспута о классицизме и романтизме, о которых он хлопотал во всё время своего сочинительства, не понимая их… Но позвольте дух перевести! Мы прошли через восемь песчаных степей, на которых ни деревца, ни былинки, ни капельки росы… Есть от чего устать!.. Чтоб вознаградить нас за это, г. Смирдин <…> придаёт нам статью своего исключительного автора, Барона Брамбеуса. <…> Увы! Барон и в самом деле уже не тот, что был, может быть, оттого, что теперь не та уже стала русская публика… Оно, если угодно, всё ещё потешно, но уж местами только, а в общем скучно и плоско.

Итак, вот мы рассмотрели [три] тома <…> «Ста русских литераторов»: что же нашли мы в них? <…> из тридцати с лишком статей — с лишком девятнадцать плохих (считая за одну статью пять стихотворений г. Бенедиктова и за одну же статью десять стихотворений г. Мятлева). Хороший итог!.. Жалуйтесь после этого на холодность и равнодушие русской публики к поддержанию цветущего состояния русской литературы! Объясняйте, отчего пала наша книжная торговля! Если б ещё г. Смирдин в своих «Ста русских литераторах» имел целию представить историко-картинную галлерею русской литературы, — по крайней мере, в его издании не было бы запоздалых портретов! Но это издание предпринято без всякого соображения: оттого его успех кажется довольно сомнительным… — конец

См. также

• Рецензию на том первый февраля 1839 и статью о втором июня 1841