В Викицитатнике есть статьи о других людях с фамилией Карлгоф.
Вильге́льм Ива́нович Карлго́ф (1799-1841) — русский беллетрист, стихотворец и переводчик первой половины XIX века. Происходил из дворян Олонецкой губернии. С 1817 года — офицер артиллерии. Начал публиковать стихотворения с 1824 года. В литературе пытался держаться вне группировок. Регулярно печатался в изданиях Александра Воейкова, но иногда публиковался и у враждовавшего с ним Михаила Бестужева-Рюмина, приятельствовал с Николаем Полевым. Был знаком почти со всем литературным Петербургом, в его круге Пётр Вяземский, Василий Жуковский, Иван Крылов, Александр Пушкин.
Карлгоф устраивал у себя вечера литераторов, в особенности — после женитьбы в 1834 году на богатой тамбовской помещице Елизавете Ошаниной. Брак с Елизаветой Алексеевной остался бездетным, однако многочисленные гости салона и сам Вильгельм Карлгоф успел привить своей жене вкус к литераторству, что сказалось позднее, уже после его ранней смерти.
Как жалок человек, который в вихре света желает поневоле наполнить пустоту сердца хотя весьма сомнительным расположением общих друзей или волокитством за бальными красавицами, и как тяжело чувствует он печальную участь свою при подобном вопросе!..[1]
...я живописец — это моё звание в обществе;[2] я семьянин — это почетное достоинство в облагороженном человечестве; работа, любовь жены и счастие детей — мои требования, мои желания в будущем… Не правда ли, — продолжал Пельский, — ты удивляешься превращению офицера в художника, ветреника — в степенного отца семейства и, наконец, философа, прославлявшего златую лень, — в прилежного гражданина? Но, друг мой, любовь на свете производит чудеса![1]
...первые пять лет после производства моего в офицеры я прослужил в артиллерии. Рота, в которой я находился, была расположена в Калужской губернии, около Б-ска; вокруг было много помещиков, и я жил весело, без всяких предположений, без каких-либо ожиданий и думал, что дорога в жизни для меня уже назначена и что я пройду по ней постоянно, как и многие другие. Доброе расположение товарищей и внимание начальников, казалось, ручались за долговременную мою службу; но вышло иначе.
По делам службы я должен был на несколько месяцев отправиться в Петербург… Здесь занятия мои более и более умножались, и время проходило… Я около года жил уже в столице и не предвидел окончания моих дел.[1]
Возвратясь домой, я занялся философическим определением счастия и на другой же день подал просьбу об увольнении меня от службы. Занятия мои по службе, для которых я находился в Петербурге, пред тем за несколько дней были кончены, и я мог совершенно располагать своим временем. Я посещал Академию художеств, брал уроки в живописи на дому и, руководимый пылкою, могущественною страстию к Лизе, в тишине моего уединения писал ее изображение. Любовь непостижимо помогала мне и заменяла недостаток опытности и знания: по словам учителей, я делал невероятные успехи.[1]
Проверенный, и вашим чувством
И вашим вкусом и умом,
Я с дюжинным моим искусством
Наверно сделаюсь певцом,
И на стихах, которых ныне
Вам нет досуга прочитать,
Как в лучшей Рубенса картине
Заблещет гения печать.[3]
— A. A. Козловой (взявшей с меня обещание прочитывать ей в рукописи, все мною написанное), 1828
Прими ж, мой друг, немногие страницы
На память дней, так много милых мне!
В чаду забав рассеянной столицы
Мне твой приют священнее вдвойне![1]
— «Не в области заветной идеала...» (из повести «Живописец»), 1830
Похороны Пушкина. <...> Впускали в церковь только тех, которые были в мундирах или с билетом. На всех лицах лежала печаль ― по крайней мере наружная. Возле меня стояли: барон Розен, В. И. Карлгоф, Кукольник и Плетнёв. Я прощался с Пушкиным: «И был странен тихий мир его чела».[4]
...вотъ въ двухъ словахъ заслуги барона Розена, его дѣятельность на поприщѣ русской литературы. Въ нихъ не было ничего особенно блестящаго, ничего особеннаго и въ отрицательномъ смыслѣ. Въ мнѣніи любителей чтенія, имя г. Розена стояло рядомъ съ именами литераторовъ весьма почтенныхъ, но уже свершившихъ свое поприще, именно: съ именами гг. Сомова, Аладьина, Карлгофа, Остолопова и многихъ другихъ.[5]
— Александр Дружинин, Письма иногороднего подписчика о русской журналистике, 1849
«Похвала носу» не была единичной. Те же мотивы и те же образы повторяются в «Панегирике носу» Карлгофа, напечатанном в № 62 «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» за 1832 г. Распространённо комментируется мысль о связи носа с благородством человека:
«…храбрый забияка и человек, у которого оскорблена честь, угрожают противнику лишением носа; они знают, что с потерей носа теряется благородство человека, что нос есть олицетворённая честь, прикрепленная к человеку».
Уже в самой формулировке этого положения чувствуются намёки на толки об утрате и восстановлении носа, которые усердно поддерживались журнально-газетной смесью в связи с распространением ринопластики и подправлялись пикантными анекдотами. По этой же плоскости скромно скользят и эти смеющиеся слова:
«О нос, чистейший нравственностью! ты вопиешь о пороках того человека, который тебя носит! Твои улики безмолвны, но красноречивы. Твой пунцовый цвет изобличает человека, предавшегося вполне Бахусу… Но в этом ли одном пороке ты уличаешь смертных?»
Настойчиво внушается мысль о самостоятельности носа, о неполном слиянии его со «смертными»:
«О нос, ты мыс, выдающийся из человека, чтобы можно было тобою любоваться со многих сторон, чтобы смертные замечали, что ты не вовсе общее с ними… Ты первый можешь подвергнуться вражьим ударам...»
С таким упорством отстаивается личная независимость носа.[6]
— Виктор Виноградов, «Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский», 1929
В ближайшие отношения с «Панегириком носу» Карлгофа должно быть поставлено вступление к рассказу о носаче дербентском беке Гаджи-Юсуфе в повести Марлинского «Мулла-Hyp», печатавшейся в «Библиотеке для чтения» за 1836 г. <...>
«...А что выдумали <люди> для носа, позвольте спросить, для почтеннейшего носа? Ничего! положительно ничего, кроме розового масла и нюхательного табаку, которыми развращают они носовую нравственность многих и казнят обоняние остальных. Неблагодарно это, господа, как вы хотите: неблагодарно! Он ли не служит вам верой и правдою?.. Нашалили руки — ему достаются щелчки… Господи, воля твоя… за все про все бедный нос в ответе, и он все переносит с христианским терпением; разве осмелится иногда всхрапнуть — роптать и не подумает».
Связь этого лирокомического сказа с «Панегириком носу» Карлгофа не подлежит сомнению: помимо намека на «инвалидную прозу», ее выдает и общность отдельных выражений («нос — вечно в авангарде», «он — докладчик и проводник души цветов к душе нашей»), и близость образов, и характер стиля...[6]
— Виктор Виноградов, «Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский», 1929
↑ 123456Искусство и художник в русской прозе первой половины XIX века: Сб. произведений. Сост. и автор комментариев Карпов А. А. — Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1989
↑Большинство произведений Карлгофа носят автобиографический характер.
↑В. Карлгоф. A. A. Козловой. — «Московскій телеграфъ», № 3, 1828 г.
↑Никитенко А.В. Записки и дневник: в трёх томах, Том 1. Москва, «Захаров», 2005 г.
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе