Намёк (от русск.намекать) — частный случай импликатуры; отдельное слово или фраза, в которой мысль высказана косвенным образом, не полностью или частично скрыта, так что высказывание может быть адекватно понято только по догадке. Намёк может быть намеренным или случайным, в ряде случаев намекнуть возможно и вовсе без слов: жестом или соответствующим поступком. В переносном значении намёком можно назвать слабое подобие какого-либо явления или тенденции, а также малозаметную или недоразвитую форму развития некоего предмета.
Слово намёк образовано от от глагола намекать, в свою очередь произошедшего приставочным способом от старого глагола мекати — «понимать, думать», в настоящее время сохранившегося только в некоторых диалектах. К той же основе восходит и просторечный глагол кумекать — «соображать».
Не подлежит сомнению, что упрёк оскорбителен лишь постольку, поскольку он справедлив: малейший попавший в цель намёк оскорбляет гораздо сильнее, чем самое тяжкое обвинение, раз оно не имеет оснований.
Никто не отгадает, хороши или дурны, превосходны или несносно плохи произведения по мнению рецензентов, <стремящихся к умеренности>. На каждую похвалу или порицание у них всегда готова совершенно равносильная оговорка или намёк в противоположном смысле.
Ах, зачем его не отправили в детстве в пажеский корпус? Зачем познал он намёк на какую-то иную жизнь? Без этого и он был бы теперь удовлетворён, и никуда бы его не тянуло.
Дух, погруженный в подслушивание и транс тайного откровения, не мог сообщаться с миром иначе, чем пророчествующая Пифия. Слово стало только указанием, только намёком, только символом; ибо только такое слово не было ложью.[2]
Только тот, кто знает, что большинства у него нет, что народного согласия масс у него нет, способен так дико бесноваться, такие намёки бросать в злобных статьях.[3]:325
Нечистой является любая дружба, в которой есть хотя бы намёк на желание угодить или желание, чтобы тебе угодили. В подлинной дружбе оба эти желания полностью исключены.[5]
...четвёртый критерий японского представления о красоте. Он именуется «югэн» и воплощает собой мастерство намёка или подтекста, прелесть недоговоренности.[6]
...больше всего способно поведать о красоте то произведение, в котором не всё договорено до конца. Чаще намекать, чем декларировать, ― вот принцип, который делает японское искусство искусством подтекста.[6]
Я был уверен по оговоркам и намёкам спонсоров, что на Земле уже возникали восстания и заговоры против спонсоров. Но все они проваливались по двум причинам: или спонсоры успевали задушить восстание, или находился предатель.
Те из певцов, которые не убоялись лжи слова, стали изменниками духа и не удовлетворили толпы, как не оправдались они и пред своим внутренним судом. Верны своей святыне остались дерзнувшие творить свое отрешенное слово. Дух, погруженный в подслушивание и транс тайного откровения, не мог сообщаться с миром иначе, чем пророчествующая Пифия. Слово стало только указанием, только намёком, только символом; ибо только такое слово не было ложью. Но эти «знаки глухонемых демонов» были зарницами, смутно уловляемыми и толпой.[2]
«Похвала носу» не была единичной. Те же мотивы и те же образы повторяются в «Панегирике носу» Карлгофа, напечатанном в № 62 «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» за 1832 г. Распространённо комментируется мысль о связи носа с благородством человека:
«…храбрый забияка и человек, у которого оскорблена честь, угрожают противнику лишением носа; они знают, что с потерей носа теряется благородство человека, что нос есть олицетворённая честь, прикрепленная к человеку».
Уже в самой формулировке этого положения чувствуются намёки на толки об утрате и восстановлении носа, которые усердно поддерживались журнально-газетной смесью в связи с распространением ринопластики и подправлялись пикантными анекдотами. <...>
Связь этого лирокомического сказа с «Панегириком носу» Карлгофа не подлежит сомнению: помимо намека на «инвалидную прозу», ее выдает и общность отдельных выражений («нос — вечно в авангарде», «он — докладчик и проводник души цветов к душе нашей»), и близость образов, и характер стиля...[7]
— Виктор Виноградов, «Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский», 1929
Неверно предполагать, что если актёр играет в одном куске и режиссер не режет этот кусок на планы, то построение «свободно от монтажа»! Ничуть. В этом случае монтаж лишь следует искать в другом, а именно... в самой игре актера. <...> Уместно предоставить слово по этому вопросу одному из крупнейших артистов театра и экрана Джорджу Арлиссу. В своей автобиографии он пишет: «...Я всегда думал, что для кино следует играть преувеличенно, но я увидел, что самоограничение есть то самое главное, чему должен научиться актер при переходе от театра к кино. Искусство самоограничения и намека на экране есть то, что может быть в полноте изучено наблюдением игры неподражаемого Чарли Чаплина...» Подчеркнутому изображению (преувеличению) Арлисс противопоставляет самоограничение. Степень этого самоограничения он видит в сведении действия к намеку. Не только преувеличенное изображение действия, но даже изображение действия целиком он отвергает. Вместо этого он рекомендует намек. Но что такое «намек», как не элемент, деталь действия, как не такой «крупный план» его, который в сопоставлении с другими служит определителем для целого фрагмента действия?
Тайна искусства состоит в том, чтобы вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым. В этой мысли коренится четвертый критерий японского представления о красоте. Он именуется «югэн» и воплощает собой мастерство намёка или подтекста, прелесть недоговоренности.[6]
Совершенствование прекраснее, чем совершенство; завершение полнее олицетворяет жизнь, чем завершенность. Поэтому больше всего способно поведать о красоте то произведение, в котором не все договорено до конца. Чаще намекать, чем декларировать, ― вот принцип, который делает японское искусство искусством подтекста. Художник умышленно оставляет в своем произведении некое свободное пространство, предоставляя каждому человеку по-своему заполнять его собственным воображением. У японских живописцев есть крылатое выражение: «Пустые места на свитке исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть».[6]
Критику стало тесно внутри своего одного-единственного имени ― пошла игра в псевдонимы, вплоть до смены пола, не говоря уже о характере и выражении лица. <...> Оценка таилась внутри интонации, читалась между строк; на смену эзопову языку пришла не прямая речь, а новый эзопов язык, включающий метафоричность стилевой игры, внутрицеховые аллюзии, дешифруемые только «посвященными» намёки, полемические ходы и ассоциации.[8]
Чтобы отыскать хороший паштет из языков, нужно отправиться в женский монастырь. Только старые монахини умеют класть в это блюдо все надлежащие специи, — корицу мстительности, тмин злословия, укроп злобных намёков, лавровый лист клеветы.
Неистовствующие, свирепствующие, бешенствующие, щелкающие зубами, обливающие нашу партию непрерывным дождем поносящих и погромных словечек, не обвиняют ни в чем нас прямо, а «намекают».
На что?
Только на одно и можно намекать: большевики хотели совершить государственный переворот, это — Каталины, вот почему они уроды и изверги, достойные растерзания.
Открыто сказать этой глупости не решаются наши враги, вот и приходится им «намекать» и неистовствовать « словесностью». Ибо глупо это обвинение до чрезвычайности: государственный переворот посредством мирной демонстрации, решенной в четверг и назначенной на субботу с опубликованием в субботу утром! Ну, кого вы, господа, благоглупостями ваших намеков благоудивить думаете?[3]:324
Я ни одному человеку в мире, по крайней мере, сейчас не скажу, что меня беспокоит, что заставляет страдать и плакать скупыми слезами с окаменелым или искажённым лицом, или, что вызывает сияющую, торжествующую улыбку. Об этом я не скажу, да и не напишу также, кроме разве слабого намёка в своих нескладных стихах. Да. Но зато всё, что касается моей жизни, менее интимной что ли, то я постараюсь выразить её, сжать и, тем не менее, полно и, если здесь также не будет всей правды, то только лишь потому, что всякая «мысль изреченная есть ложь», т. е. потому, что слова бессильны выразить мысль во всей полноте её духовной стороны.[10]
— Нина Агафонникова, из дневника, 19 ноября 1914
Имя Кретя происходит от Лукреции. Всякие кретинские намёки буду считать оскорблением.[11]
Я — фантаст, но живу в реальном мире и пишу о реальных проблемах, которые тревожат людей. Можно избежать политических намёков, но люди их всё равно найдут. Так я лучше введу их сознательно.
С окружающими его он <Глеб Семёнов> все время был в каких-то сложных отношениях, с кем-то ссорился, мирился, соперничал. Часто это выражалось не впрямую, а намёками, многозначительным подъемом бровей, поджиманием губ. Этот питерско-провинциальный стиль «многозначительного умолчания» был довольно моден одно время в ленинградских окололитературных компаниях и даже считался признаком хорошего тона.[12]
— Ну! — заметила Дарья Михайловна, — взобрался Африкан Семеныч на своего конька — теперь не слезет с него до вечера.
— Мой конёк… А у женщин их целых три, с которых они никогда не слезают — разве когда спят.
— Какие же это три конька?
— Попрёк, намёк и упрёк.
Два каких-то студента говорят, и Карташев старается прислушаться. Говорят о лекции и отыскивают какой-то особый смысл в словах профессора. Каким образом выудили этот смысл эти два студента? Он, Карташев, ничего не выудил и ничего не понял. Но хорошо, что они могут догадаться, а если он не может? Из пятисот человек их десятая часть здесь, и из них он уже не понял, а может быть, и другие такие есть, которые тоже не поняли тонких намёков. Может быть, только эти двое и поняли. Профессор не виноват, конечно, но что это за наука, душа которой, самое интересное в ней — только какой-то непонятный намек, доступный двум-трем аристократам мысли. А остальные? Остальные уйдут в свое время спокойные с аттестатом в кармане. Чего же еще? поступят на службу, и к чему тогда все это? В золотом pince-nez и другой в длинном черном рединготе идут с гримасой презрения. Для них, конечно, что все это? Что им Гекуба и что они Гекубе? Им отцы их достанут места и дадут деньги. Они садятся в свой экипаж.
Карташев с завистью смотрел им вслед: их не грызет червь сомнения. Их душа не раздваивается. Ах, зачем его не отправили в детстве в пажеский корпус? Зачем познал он намек на какую-то иную жизнь? Без этого и он был бы теперь удовлетворен, и никуда бы его не тянуло. А теперь тянет и в одну сторону, тянет и в другую, — нет средств для одной жизни, нет подготовки к другой.
И та и другая одинаково не удовлетворяют.
Они сидели друг против друга, немного грустные, как это бывает при встрече после долгой, долгой разлуки, когда так много есть что вспомнить.
Он — с доброй улыбкой старого холостяка, который много кой чего видел в жизни и доволен, что попал, наконец, в тихую пристань.
Она — пожилая женщина, с серебром в волосах, с лицом, сохранившим ещё маленькие намёки на прежнюю красоту.[13]
— Тебе, — говорит Айдахо, — досталась статистика — самая низкопробная из всех существующих наук. Она отравит твой мозг. Нет, мне приятней система намёков старикашки Ха-Эм. Он, похоже, что-то вроде агента по продаже вин. Его дежурный тост: «Всё трын-трава». По-видимому, он страдает избытком желчи, но в таких дозах разбавляет её спиртом, что самая беспардонная его брань звучит как приглашение раздавить бутылочку.
Что, как не душа или не соучастие души, делает первый поцелуй влюблённых таким прекрасным, что никакие позднейшие изощренные ласки не вспоминаются с такой благодарной нежностью. Разве это не намёк какой-то высшей силы, которая безусловно в нас есть и которую мы условно называем душой? Разве это не намёк на то, что она, эта сила, должна дирижировать всем тем, что потом будет между мужчиной и женщиной?[14]
Об этом его известило подсознание — та несносно капризная часть человеческого мозга, которая никогда не отвечает на вопрос прямо, лишь подсовывает какие-то многозначительные намёки, а потом снова погружается в себя, тихонько что-то жужжа, и не говорит ничего членораздельного.
― Клавдио ― это просто говорящий бегемот? ― поинтересовался я.
Она улыбнулась. И я понял, что знаменитая улыбка Моны Лизы ― это обыкновенная ухмылка педика. Потому что женщина улыбается туманнее. Её усмешка не ответ, не намёк, а вероятность, что так улыбалась ее прабабушка. И брюнетка разглядывала меня из глубины веков с точки зрения всего женского пола, а не отдельной представительницы.[15]
— Иржи Грошек, «Лёгкий завтрак в тени некрополя», 1998
Я обожаю всяческий символизм. То есть когда жизнь рифмует. Мне даже кажется, что эти рифмы можно подделывать — это и есть магия, симпатическая и очень мне симпатичная. Мы как бы разъясняем толстозадой неповоротливой судьбе, какой хотим её видеть, и иногда она понимает намёк.
Желали вы, ― и я вам обещал
Препроводить слияние посланья
С идиллией ― не то, чтоб пастораль,
А так стихи… Приличного названья
Пока еще я к ним не подобрал;
Но входят в них мечты, воспоминанья,
Намёки, грусть, природа при луне, ―
Короче, всё, что нужно вам и мне.[16]
Это не песни — это намёки: Песни невмочь мне сложить;
Некогда мне эти беглые строки
::В радугу красок рядить...[17]
— Семён Надсон, «Это не песни — это намёки…», 1885
И, помедлив, уйду с высоты голубой,
Не оставив следа́ на снегах за собой,
Но один лишь намёк, белоснежный цветок,
Мне напомнит, что Мир бесконечно широк.[18]
— Константин Бальмонт, «Эдельвейс» (из цикла «Воздушно-белые», сб. «Тишина»), 1897
Сгибаясь, качаясь, исполнен немой осторожности,
В подводной прохладе, утонченный ждущий намёк.
Вздымается стебель, таящий блаженство возможности,
Хранящий способность раскрыться, как белый цветок.[1]
Чертогом радости и мировых слияний
Сверкает радуга из тысячи тонов.
И в душах временных тот праздник обаяний
Намёком говорит, что в тысячах влияний
Победно царствуют лишь семь первооснов.[19]
↑Дорошевич В. М., Собрание сочинений. Том III. Крымские рассказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905 г.
↑Искандер Ф.А. Повести. Рассказы. — Москва, «Советская Россия», 1989 г.
↑Иржи Грошек, «Лёгкий завтрак в тени некрополя». — СПб: «Азбука-классика», 2003 г.
↑Мей Л. А., Стихотворения. — М.: «Советский писатель», 1985 г.
↑С. Я. Надсон. Полное собрание стихотворений. Новая библиотека поэта. Большая серия. — СПб.: Академический проект, 2001 г.
↑К. Д. Бальмонт. Полное собрание стихов. Том первый. Издание четвёртое. — М.: Изд. Скорпион, 1914 г.
↑К. Д. Бальмонт. Белые зарницы. — СПб.: Издание М. В. Пирожкова, 1908 г.
↑Д. Бурлюк, Н. Бурлюк. Стихотворения. Библиотека поэта (малая серия). — СПб.: Академический проект, 2002 г.
↑Н. С. Гумилёв. Собрание сочинений в четырёх томах. Под редакцией проф. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. — Вашингтон : Изд-во книжного магазина Victor Kamkin, 1962-1968 г.
