История Пугачёва

«История Пугачёва» — монография, над которой Александр Пушкин работал в январе — ноябре 1833 года в связи с замыслом повести «Капитанская дочка». Впервые опубликована около 28 декабря 1834 года под заглавием «История Пугачёвского бунта», предложенным Николаем I, в двух частях. Вторая часть (приложения), составленная в том году из документов, мемуаров и других исторических памятников эпохи восстания), была издана без обязательного письменного «высшего разрешения» цензуры (которое, возможно, было устным).

Цитаты

Сей исторический отрывок составлял часть труда, мною оставленного. В нём собрано всё, что было обнародовано правительством касательно Пугачёва, и то, что показалось мне достоверным в иностранных писателях, говоривших о нём. Также имел я случай пользоваться некоторыми рукописями, преданиями и свидетельством живых. Дело о Пугачёве, доныне нераспечатанное, находилось в государственном санкт-петербургском архиве, вместе с другими важными бумагами, некогда тайнами государственными, ныне превращёнными в исторические материалы. Государь император по своём восшествии на престол приказал привести их в порядок. Сии сокровища вынесены были из подвалов, где несколько наводнений посетило их и едва не уничтожило. Будущий историк, коему позволено будет распечатать дело о Пугачёве, легко исправит и дополнит мой труд — конечно несовершенный, но добросовестный.

— предисловие, 2 ноября 1833

Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачёва. Грех сказать, говорила мне 80-тилетняя казачка, на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал. — Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, как Пугачёв был у тебя посаженым отцом? — Он для тебя Пугачёв, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Пётр Фёдорович. Когда упоминал я о его скотской жестокости, старики оправдывали его, говоря: не его воля была; наши пьяницы его мутили. <…> Весь чёрный народ был за Пугачёва. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачёв и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны. (NB. Класс приказных и чиновников был ещё малочислен и решительно принадлежал простому народу. То же можно сказать и о выслужившихся из солдат офицерах).

— «Замечания о бунте», декабрь 1834

Об «Истории»

	«История Пугачёвского бунта» по языку очень хороша, но по скудости материалов, коими мог пользоваться сочинитель, в историческом отношении недостаточна;..
	— Павел Катенин, «Воспоминания о Пушкине», 1852

Есть произведение Пушкина, мало оценённое, мало замеченное, а в котором, однако, он выразил всё своё знание, все свои художественные убеждения. Это история Пугачёвского бунта. В руках Пушкина, с одной стороны, были сухие документы, тема готовая. С другой стороны, его воображению не могли не улыбаться картины удалой разбойничьей жизни, русского прежнего быта, волжского раздолья, степной природы. Тут поэту дидактическому и лирическому был неисчерпаемый источник для описаний, для порывов. Но Пушкин превозмог самого себя. Он не дозволил себе отступить от связи исторических событий, не проронил лишнего слова, — спокойно распределил в должной соразмерности все части своего рассказа, утвердил свой слог достоинством, спокойствием и лаконизмом истории, и передал просто, но гармоническим языком исторический эпизод. В этом произведении нельзя не видеть, как художник мог управлять своим талантом, но нельзя же было и поэту удержать избыток своих личных ощущений и они вылились в Капитанской дочке…

— Владимир Соллогуб, «Опыты критических оценок: Пушкин в его сочинениях», 15 апреля 1865

	«Капитанская дочка» была написана между делом, среди работ над пугачёвщиной, но в ней больше истории, чем в «Истории пугачёвского бунта», которая кажется длинным объяснительным примечанием к роману.
	— Василий Ключевский, речь на торжественном собрании Московского университета в день открытия памятника Пушкину, 6 июня 1880

Пытаться выдать Пушкина за выдающегося русского историка — попытка несостоятельная, на мой взгляд. Всякий историк — если это историк, а не компилятор, выступает с собственной своеобразной концепцией событий. <…> Но история Пугачёвского бунта и история Петра не более, чем заказная халтура, и всю жизнь мне странно было думать, что одно и то же перо писало «Пугачёва» и «Капитанскую дочку» — повесть, писавшуюся легко и радостно от сознания, что опостылевшие бирки можно бросить и заняться своим любимым делом.

— Варлам Шаламов, письмо Л. М. Бродской 28 июня 1955

	Перспективы крестьянской революции и связанные с ней вопросы о той или иной линии поведения прогрессивного меньшинства правящего класса впервые встали перед Пушкиным во всей своей конкретности и остроте летом 1831 г. <…> В аспекте событий 1831 г. получали необычайно острый политический смысл и исторические уроки пугачёвщины.
	— Юлиан Оксман, «Пушкин в работе над „Историей Пугачёва“», 1962

Надежда на возможность преодоления разрыва между народом и передовым (по Пушкину, «старинным», «мятежным») дворянством оказалась несостоятельной. Исследование истории восстания Пугачёва убеждало, что интересы народа и дворянства «слишком противуположны» — разделяла их социальная, классовая рознь. Этот второй вывод автора «Истории Пугачёва» и объясняет отказ от замысла романа о дворянине-пугачёвце. Но неожиданным и необъяснимым с позиций даже самой передовой исторической науки того времени было обнаружение поразительного факта — восстание народа не могло победить. Исторически закономерная, социально оправданная, справедливая борьба народа с угнетением и бесправием кончилась поражением. <…> Установление факта неспособности крестьянства, действующего одиноко, одержать победу в справедливой борьбе за свободу было величайшим открытием Пушкина — историка и художника. Он обнаружил <…> важную и трагическую особенность социальной борьбы в России. Эта особенность подтверждалась и безрезультатными жестокими восстаниями 1831 года. Но объяснить эту трагическую ситуацию Пушкин не мог: история не предоставляла к тому возможностей. <…> исследование причин восстания убедило Пушкина в социальной справедливости борьбы народа против рабства, угнетения и бесправия. О том же свидетельствовали опыт французской революции и теоретические выводы французских историков. Закономерность и оправданность борьбы русского крестьянства за своё освобождение от крепостного рабства, которая в русских условиях неизменно кончалась поражением, и рождала трагическую ситуацию русского бунта. Трагизм восстания обусловливал его поэтический ореол. <…> Только художественное исследование великих событий крестьянской войны могло приоткрыть завесу, скрывающую будущее родины. <…> В «Историю Пугачёва» Пушкин внёс многозначительный ответ Пугачёва на вопрос допрашивавшего его генерала Панина: «Я не ворон, я воронёнок, а ворон-то ещё летает». Ответ поэтический, исполненный символического значения, — в нём отразилась народная, вера в неминуемость новых восстаний, которые не могут не победить. Познание Пугачёва было одновременно и познанием революционности народа, познанием закономерности этой революционности и её трагического характера.

— Георгий Макогоненко, «„Капитанская дочка“ А. С. Пушкина», 1977

Александр Пушкин

… я думал некогда написать исторический роман, относящийся ко временам Пугочева, но нашед множество материалов, я оставил вымысел, и написал Историю Пугочевщины. Осмеливаюсь просить через Ваше сиятельство дозволения представить оную на высочайшее рассмотрение. Не знаю, можно ли мне будет её напечатать, но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для его величества особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных.

— письмо А. Х. Бенкендорфу 6 декабря 1833

	Государь <…> сказал мне: «Жаль, что я не знал, что ты о нём пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфоской» (с 1774-го году!). Правда, она жила на свободе в предместии…
	— дневник, 17 января 1834

	Не имея ныне способа, независимо от книгопродавцев, приступить к напечатанию мною написанного сочинения, осмеливаюсь прибегнуть к Вашему сиятельству со всепокорнейшею моею просьбою о выдаче мне из казны заимообразно, за установленные проценты, 20 000 рублей с тем, чтоб я оные выплатил в два года, по срокам, которые угодно будет назначить начальству.
	— письмо А. Х. Бенкендорфу 26 февраля 1834

	В публике очень бранят моего Пугачёва, а что хуже — не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя.
	— дневник, февраль 1835

Мой исторический отрывок побранивают, и по делом: я писал его для себя, не думая, чтоб мог напечатать, и старался только об одном ясном изложении происшествий, довольно запутанных. Читатели любят анекдоты, черты местности и пр.; а я всё это отбросил в примечания. Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачёв представлен у меня Емелькою Пугачёвым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который вероятно, за сходную цену, возмётся идеализировать это лице по самому последнему фасону.

— письмо И. И. Дмитриеву 26 апреля 1835

Я прочёл со вниманием всё, что было напечатано о Пугачёве, и сверх того 18 толстых томов in-folio разных рукописей, указов, донесений и проч. Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мёртвые документы словами ещё живых, но уже престарелых очевидцев и вновь поверяя их дряхлеющую память историческою критикою. Сказано было, что «История Пугачёвского бунта» не открыла ничего нового, неизвестного. Но вся эта эпоха была худо известна. Военная часть оной никем не была обработана; многое даже могло быть обнародовано только с высочайшего соизволения. <…> Признаюсь, я полагал себя вправе ожидать от публики благосклонного приёма, конечно, не за самую «Историю Пугачёвского бунта», но за исторические сокровища, к ней приложенные. Сказано было, что историческая достоверность моего труда поколебалась от разбора г. Броневского. Вот доказательство, какое влияние имеет у нас критика, как бы поверхностна и неосновательна она ни была!

— «Об „Истории Пугачёвского бунта“ (Разбор статьи, напечатанной в „Сыне отечества“ в январе 1835 года)»

1835

Многие надеялись и были в том уверены, что знаменитый наш поэт нарисует нам сей кровавый эпизод царствования Екатерины Великой кистью Байрона, подарит нас картиною ужасною, от которой, как от взгляда пугачёвского, не одна дама упадёт в обморок. Нам казалось, что исторический отрывок, написанный слогом возвышенным, живым, пером пламенным, поэтическим, не потеряет своего внутреннего достоинства, ибо события, извлечённые из документов, не подлежащих сомнению, ещё свежих и памятных для многих стариков <…>. После долгого ожидания наконец получили мы две толстые книги, в мрачной, как тюремные стены, обёртке, с торопливостью разрезали первую часть, с жадностью прочли её. <…> половина составляет неотъемлемую собственность автора. Но, к крайнему сожалению, убедились наконец, что автор на новом для него историческом поприще разрешился d'un enfant mort-né. Это мертворожденное дитя, при ближайшем его рассмотрении, не походит на знаменитого своего родителя. — В «Истории Пугачёвского бунта» действительно всё так холодно и сухо, что тщетно будут искать в нём труда знаменитого нашего поэта. <…> мы, удивляясь такому его самоотвержению, не хвалим его за насилие, самому себе сделанное <…>. Сии совокупленные вместе факты составляют драгоценный материал, и притом столь полезный, что будущему историку и без пособия не распечатанного ещё дела о Пугачёве нетрудно будет исправить некоторые поэтические вымыслы, незначащие недосмотры и дать сему мёртвому материалу жизнь новую и блистательную.

— Владимир Броневский

Грозная тень Пугачёва ещё скитается в мраке государственной тайны: нераспечатанное о нём дело, вероятно, содержит в себе много любопытных и пояснительных подробностей <…>. Но сие обстоятельство крайне затрудняет нынешнюю историю Пугачёвского бунта <…>. А. С. Пушкин с благородным чистосердечием, в несомненный вред своему труду во мнении многих, <…> первый упомянул о сём нераспечатанном деле и вместе с тем предупредил важный вопрос читателя: кто же управлял бунтом, если Пугачёв был не что иное, как чучела? При таких стесненных обстоятельствах, при такой неясности предмета, при чрезвычайной строгости к себе самому, в историческом отношении автор исполнил все, чего только можно было ожидать от его первоклассного дарования: он нам представил полное изображение сего плачевного эпизода царствования счастливого и великого. Мудрая экономия и изящное устройство материала; точное, истинно художественное разделение света и тени и, наконец, неподражаемая сжатость слога, где не найдёте даже ни одного лишнего эпитета, — всё это служит отрадным доказательством великого дарования исторического. Как странны притязания тех, кто ожидал от Пушкина истории, написанной пером пламенным, кистью Байрона!!! Что наш великий поэт сумел быть не поэтом в истории — именно это вменяется ему в лучшую похвалу и доказывает, как хорошо он знает непреложные границы каждого изящного искусства. Он не убоялся неодобрения многих, чтобы только угодить строгим ценителям его труда. <…> Доколе дело об этом самозванце не будет распечатано, мы не можем верить, чтоб Пугачёв был только слепым орудием яицких казаков. <…> Человек с таким сильным духом не мог быть в зависимости от многих, и если бы кто управлял Пугачёвым и его бунтом, то никоим образом не мог бы укрыться от гласности в подобном деле. <…> Излишняя строгость, самый выбор предмета, неполного своею неясностью, заставляет догадываться, что Пушкин до приступа к труднейшему предмету историческому хотел предварительно испытать свои силы на предмете трудном — и с этой точки зрения излишняя в сей книге строгость есть драгоценный залог его успехов на поприще истории.

— Егор Розен

Сочинение ваше подвергалось и здесь разным толкам, довольно смешным, но никогда дельным: одни дивились, как вы смели напоминать о том, что некогда велено было предать забвению. — Нужды нет, что осталась бы прореха в р[усской] истории; другие, и, к сожалению, большая часть лживых романтиков, желали бы, чтоб «История» ваша и в расположении, и в слоге изуродована была всеми припасами смирдинской школы и чтобы была гораздо порузнее.

— Иван Дмитриев, письмо Пушкину 10 апреля

Первый шаг его на историческом поприще есть блистательный подвиг, который ещё более упрочит прежнюю славу.

В литературном отношении — это самое важное явление в русской словесности последнего времени и большой шаг вперёд в историческом искусстве. Простота слога, безыскусственность, верность и какая-то лёгкость выражений — вот чем отличается особенно первый опыт Пушкина на новом его поприще. <…> Многие читатели, привыкшие к риторике, обманываются наружностию «Истории Пугачёвского бунта» и не отдают ей справедливости за мнимую простоту и лёгкость. О, если б они знали, как ещё трудно и мудрёно писать по-русски легко и просто <…>. Но Пушкин в последнее время должен был привыкнуть к несправедливостям и кривым толкованиям.

— Михаил Погодин, «Несколько слов об „Истории Пугачёвского бунта“ А. С. Пушкина»

По выходе в свет «Истории Пугачёвского бунта» появилась пошлая на неё критика в «Сыне отечества». Только что прочитав эту критику, я <…> встретил Пушкина и шутя приветствовал его следующей оттуда фразой: «Александр Сергеевич! Зачем не описали вы нам пером Байрона всех ужасов Пугачёвщины?» Пушкин рассмеялся и сказал: «Каких им нужно ещё ужасов? У меня целый том наполнен списками дворян, которых Пугачёв перевешал. Кажется, этого достаточно!»

— Николай Путята, записная книжка

Несправедливо было бы требовать от сочинителя, живущего так близко к эпохе описываемого происшествия, выполнения всех условий, которых требует история: чтобы обнять взором всё пространство значительного события, необходимо стать от него в известной отдалённости; перспектива так же нужна историку, как и живописцу. На близком расстоянии собираются только подробности, которые со временем могут служить превосходными материялами для истории. С этой точки зрения должно смотреть на «Историю Пугачёвского бунта», изданную А. С. Пушкиным. Автор не имел даже доступа к подлинному делу о Пугачёве, которое, как он говорит в предисловии, хранится запечатанное в Санкт-Петербургском Государственном архиве <…>. Но нельзя не воздать ему полной похвалы и не быть благодарным за совестливое и тщательно изготовленное сообщение тех бумаг и сведений, которые находились в его руках и для собрания которых предпринимал он изыскания на месте самого происшествия, долго покрытого молчанием и наконец сделавшегося тёмным, почти неизвестным нынешнему поколению. <…> невозможно было ни предпринять труда с похвальнейшим намерением, ни совокупить большего числа любопытных фактов и анекдотов на полуторе сотне страниц, ни дать им точнейшей и вместе занимательной формы.

— Осип Сенковский

1836

Если б мы сами стали разбирать это сочинение по всем законам критики, то оно не выдержало бы первого натиска. Всё красноречие этой «Истории» сосредоточилось в выписке из рукописных записок И. И. Дмитриева о казни Пугачёва, а важность историческая разлетелась бы в прах. Что открыто нового, неизвестного в этой «Истории»? какие последствия извлечены из столь важного происшествия? насколько подвинулась история? что выиграло человечество? разгадан ли этот чудовищный феномен? На все эти вопросы слабо отвечала бы «История Пугачёвского бунта», которую превознёс до небес сотрудник «Современника» и которая поколебалась в своём основании от одного замечания покойного Броневского в «Сыне отечества».

— Фаддей Булгарин, «Мнение о литературном журнале «Современник», издаваемом Александром Сергеевичем Пушкиным, на 1836 год», статья 2-я

Исторические материялы, приложенные к «Истории Пугачёвского бунта», отчасти почерпнуты из печатных русских сочинений, отчасти приложены как канцелярские акты, без очистки, без пояснений, без указания их пользы и достоверности. Велеть выписать из приказов и канцелярий старые бумаги и пришить к книге — не значит доставить богатые материялы, как говорит автор. <…> в разборе, составленном бароном Розеном «Историю Пугачёвского бунта» превозносили <…>. Но публика не попала на удочку и ускользнула от приманки!! Не за то ли она называется в «Современнике» стадом?

— Фаддей Булгарин, «Моё перевоспитание по методе взаимного обучения»

1840-е

	… слог «Истории российского государства» — эта дивная резьба на меди и мраморе, которой не сгложет ни время, ни зависть и подобную которой можно видеть только в историческом опыте Пушкина: «Истории пугачёвского бунта».
	— Виссарион Белинский, рецензия на «Очерки русской литературы» Н. Полевого, январь 1840

В Бердах мы отыскали старуху, которая знала, видела и помнила Пугача. Пушкин разговаривал с нею целое утро; <…> дал ей на прощание червонец. Мы уехали в город, но червонец наделал большую суматоху. Бабы и старики не могли понять, на что было чужому приезжему человеку расспрашивать с таким жаром о разбойнике и самозванце; но ещё менее постигли они, за что было отдать червонец. Дело показалось им подозрительным: чтобы-де после не отвечать за такие разговоры, чтобы опять не дожить до греха да напасти! И казаки на другой же день снарядили подводу в Оренбург, привезли и старуху, и роковой червонец и донесли: «Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой не велик, волос чёрный, кудрявый, лицом смуглый, и подбивал под «пугачёвщину» и дарил золотом; должен быть антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти». Пушкин много тому смеялся.

— Владимир Даль, воспоминания, 1840

	… образцовое произведение и со стороны исторической, и со стороны слога. В последнем отношении Пушкин вполне достиг того, к чему Карамзин только стремился.
	— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая и последняя, январь 1846

В Пушкине было верное понимание истории <…>. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость. Он был чужд всех систематических, искусственно составленных руководств; <…> он был им враждебен. <…> Он не задал бы себе уроком и обязанностью во что бы то ни стало либеральничать в истории и философничать умозрительными анахронизмами. <…> Труд его не столько «История Пугачёвского бунта», сколько военная история этого бунта. <…> Но в историю события, но в глубь его он почти не вникнул, не хотел вникнуть или, может быть, что вероятнее, не мог вникнуть по внешним причинам, ограничившим действие его. Автор в предисловии своём говорит: «Сей исторический отрывок составлял часть труда, мною оставленного». Этими словами он почти опровергает или по крайней мере значительно ослабляет более обширный смысл заглавия книги своей. Как отрывок с предназначенною целью, он совершенно достигает её. При чтении убеждаешься, что события стройно и ясно вкладывались в понятие его и так же стройно и ясно передаются читателю. Рассказ везде живой, но обдуманный и спокойный, может быть слишком спокойный. Сдаётся, что Пушкин будто сторожил себя; наложенною на себя трезвостью он будто силился отклонить от себя и малейшее подозрение в употреблении поэтического напитка. Прозаик крепко-накрепко запер себя в прозе, так чтобы поэт не мог и заглянуть к нему. Впрочем, такое хладнокровие, такая мерность были естественными свойствами дарования его, особенно когда выражалось оно прозою.

— Пётр Вяземский, «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина», 1847, 1874