Александр Аркадьевич Галич

Материал из Викицитатника
Александр Аркадьевич Галич
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе

Алекса́ндр Га́лич (настоящее имя — Александр Аркадьевич (Аронович) Гинзбург; 1918—1977) — русский советский поэт, сценарист, драматург, автор и исполнитель собственных песен.

Цитаты из стихов и песен[править]

  •  

Если зовёт своих мёртвых Россия,
Так значит — беда!

  — «Ошибка» («Мы похоронены где-то под Нарвой…»), 1962
  •  

Я подковой вмёрз в санный след,
В лёд, что я кайлом ковырял!
Ведь недаром я двадцать лет
Протрубил по тем лагерям.
До сих пор в глазах — снега наст!
До сих пор в ушах — шмона гам!
Эй, подайте мне… ананас!
И коньячку ещё двести грамм!

  — «Облака плывут в Абакан», 1962
  •  

Говорят, что где-то есть острова,
Где неправда не бывает права!
Где совесть — надобность, а не солдатчина,
Где правда нажита, а не назначена!
Вот какие я придумал острова!

  — «Песня про острова», 1964
  •  

Всё наладится, образуется,
Виноватые станут судьями.
Что забудется, то забудется:
Сказки — сказками, будни — буднями.
Всё наладится, образуется,
Никаких тревог не останется.
И покуда не наказуется,
Безнаказанно и мирно будем стариться.

  — песня из кинофильма «Бегущая по волнам», 1966
  •  

Спрашивайте: как и почему?
Спрашивайте: как и почему?
Как, и отчего, и почему —
Спрашивайте, мальчики, отцов!
Сколько бы ни резать ветчину,
Сколько бы ни резать ветчину,
Сколько бы ни резать ветчину, —
Надо ж отвечать, в конце концов!

  — «Спрашивайте, мальчики!», 1966
  •  

Так, вот, значит, и спать спокойно?
Опускать пятаки в метро?!
А судить и рядить — на кой нам?!
«Нас не трогай, и мы не тро…»
Нет! Презренна по самой сути
Эта формула бытия!
Те, кто выбраны, те и судьи?
Я не выбран. Но я — судья!

  — «Вот пришли и ко мне седины…», 1967
  •  

«Израильская, — говорю, — военщина
Известна всему свету!
Как мать, — говорю, — и как женщина
Требую их к ответу!
Который год я вдовая,
Всё счастье — мимо,
Но я стоять готовая
За дело мира!
Как мать вам заявляю и как женщина!..»

  — «История о том, как Клим Петрович Коломийцев выступал на митинге в защиту мира», 1968-1970
  •  

А я его, как милочка,
Под ручки — под уздцы,
А на столе: бутылочка,
Грибочки, огурцы.
Ой, яблочки мочёные
С обкомовской икрой,
Стаканчики гранёные
С хрустальною игрой,
И ножички, и вилочки —
Гуляйте, караси!
Но только в той бутылочке
Не водка:
Ка-ра-син!
Ну, вынула я пробочку —
Поправься, атаман!
Себе — для вида — стопочку,
Ему — большой стакан.
— Давай, поправься, солнышко,
Давай, залей костёр!..
Он выпил всё, до донышка,
И только нос утёр.
Грибочек — пальцем — выловил,
Завёл туманно взгляд,
Сжевал грибок
И вымолвил:
— Нет, не люблю маслят!

  — «Плач Дарьи Коломийцевой по поводу запоя её супруга Клима Петровича», 1973
  •  

И беру я что-то вроде закуски,
Захудаленькую баночку, с краю.
Но написано на ней не по-русски,
А по-ихнему я плохо читаю.
....
И до самого рассветного часа
Матерился я в ту ночь, как собака.
Оказалось в этой банке не мясо,
Оказалась в этой банке салака!

И не где-нибудь в Бразилии "маде",
А написано ж внизу, на наклейке,
Что, мол, "маде" в СССР,
В маринаде,
В Ленинграде,
Рупь четыре копейки!

...Нет уж, братцы, надо ездить поближе,
Не на край, расперемать его, света!
Мы ж им - гадам - помогаем,
И мы же
Пропадаем, как клопы, через это!

  — «О том, как Клим Петрович восстал против экономической помощи слаборазвитым странам», 1971
  •  

Какие нас ветры сюда занесли,
Какая попутала бестия?!
Шёл крымский татарин
По rue Rivoli,
Читая газету «Известия»!

  — «Упражнение для правой и левой руки», 1974
  •  

Опер Сёма гуляет с дамою,
Весел, пьян.
Что мы скажем про даму данную?
Не фонтан!
Синий бантик на рыжем хвостике —
Высший шик!
Впрочем, я при Давиде Ойстрахе
Тоже — пшик.

  — «Воспоминание об Одессе», 1973 -1974
  •  

Когда я вернусь,
Засвистят в феврале соловьи —
Тот старый мотив — тот давнишний, забытый, запетый.
И я упаду,
Побеждённый своею победой,
И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои!
Когда я вернусь.
А когда я вернусь?!..

  — «Когда я вернусь», 1972
  •  

Понимаю, что просьба тщетна,
Поминают — поименитей!
Ну, не тризною, так хоть чем-то,
Хоть всухую, да помяните!
Хоть за то, что я верил в чудо,
И за песни, что пел без склада,
А про то, что мне было худо,
Никогда вспоминать не надо!

  — «Черновик эпитафии», 1967
  •  

Я люблю вас - глаза ваши, губы и волосы,
Вас, усталых, что стали, до времени, старыми,
Вас, убогих, которых газетные полосы
Что ни день, то бесстыдными славят фанфарами.
И пускай это время в нас ввинчено штопором,
Пусть мы сами почти до предела заверчены,
Но оставьте, пожалуйста, бдительность „операм” !
Я люблю вас, люди!
Будьте доверчивы!

  — «Признание в любви», 1972

Цитаты о Галиче[править]

  •  

27 декабря 1977 г. Вчера сообщили: в результате несчастного случая скончался Александр Галич. С ним было много связано: лихачевщина, молодость, «котельная», моя очарованность им, ревность к Немке, гульба, знакомство с Адой, ленинградские вечера. Мы разошлись, вернее, нас развела Анька, из-за дурацкой истории с «Чайковским». Мне хотелось хоть раз увидеть его, что-то понять, связать какие-то концы, подвести итоги. Не вышло. Что там ни говори, но Саша спел свою песню. Ему сказочно повезло. Он был пижон, внешний человек, с блеском и обаянием, актер до мозга костей, эстрадник, а сыграть ему пришлось почти что короля Лира ― предательство близких, гонения, изгнание… Он оказался на высоте и в этой роли. И получил славу, успех, деньги, репутацию печальника за страждущий народ, смелого борца, да и весь мир в придачу. Народа он не знал и не любил, борцом не был по всей своей слабой, изнеженной в пороках натуре, его вынесло наверх неутоленное тщеславие. Если б ему повезло с театром, если б его пьески шли, он плевал бы с высокой горы на всякие свободолюбивые затеи. Он прожил бы пошлую жизнь какого-нибудь Ласкина. Но ему сделали высокую судьбу. Все-таки это невероятно.[1]

  Юрий Нагибин, «Дневник», 1962
  •  

А через несколько недель Галич погиб. Та версия, которую приняла на основе следствия парижская полиция и с которой поэтому мы должны считаться, сводится к следующему: Галич купил (в Италии, где они дешевле) телевизор-комбайн и, привезя в Париж, торопился его опробовать. Случилось так, что они с женой вместе вышли на улицу, она пошла по каким-то своим делам, а он вернулся без нее в пустую якобы квартиру и, еще не раздевшись, вставил почему-то антенну не в антенное гнездо, а в отверстие в задней стенке, коснувшись ею цепей высокого напряжения. Он тут же упал, упершись ногами в батарею, замкнув таким образом цепь. Когда пришла Ангелина Николаевна, он был уже мертв. Несчастный случай по неосторожности потерпевшего… И все же у меня нет стопроцентной уверенности, что это несчастный случай, а не убийство. За одиннадцать с половиной месяцев до его смерти мать Саши получила по почте на Новый год странное письмо. Взволновавшись, она пришла к нам. В конверт был вложен листок из календаря, на котором было на машинке напечатано (с маленькой буквы в одну строчку): “принято решение убить вашего сына Александра”. Мы, как сумели, успокоили мать, сказав, в частности, что когда действительно убивают, то не делают таких предупреждений. Но на самом деле в хитроумной практике КГБ бывает и такое (я вспомнил тут анекдот о еврее, едущем в Житомир, который рассказывал Хрущев). Так что вполне возможно, что телевизор был использован для маскировки ― “по вдохновению”, или это был один из тех вариантных планов, которые всегда готовит про запас КГБ.[2]

  Андрей Сахаров. «Воспоминания», 1989
  •  

В отличие от лирических песенных монологов Булата Окуджавы, песни Александра Галича, почти всегда персонифицированные, имели острый драматургический театральный сюжет. Сочный язык улиц противостоял в них издевательски подчеркнутой канцелярской, безжизненной речи тупой аппаратной олигархии. Именно поэтому многие считают Галича предтечей Владимира Высоцкого. Наконец, горькие, патетические, высокие в своем трагизме песни: «Мы похоронены где-то под Нарвой», «Уходят друзья», «Памяти Пастернака», «Облака». Именно это «второе искусство» сделало Александра Галича уникальным, неповторимым поэтом… и оно же привело к необратимому крушению его житейского благополучия, исключению из Союза советских писателей, изгнанию из страны и трагической смерти на чужбине в 1977 году. Только сейчас песни его, долгие годы уничтожавшиеся как крамольные, вернулись на родину, но вернулись, увы, с большим запозданием.[3]

  Александр Городницкий, «И жить ещё надежде», 2001
  •  

Метания между гордым сознанием принадлежности к честной, незапроданной культуре и тоской по легитимности, открывающей доступ к истинно широкой публике, усугублялись, как я понял со временем, совсем уж неожиданным в нем комплексом неуверенности в уровне того, что он делал в поэзии. Мне всегда казалось, что он прекрасно сознает силу своего дарования, ощущает магию своего мастерства, знает себе цену. Казалось ― до странного эпизода начала 1970-х на засыпанной снегом Котельнической набережной. Произошло вот что. Мы ― Галич, его жена Ангелина Николаевна и я ― вышли поздно вечером от журналиста «Известий» Анатолия Аграновского, чтобы поймать такси. Медленно ― после выпитого за вечер ― передвигавшийся Галич вдруг рухнул в сугроб, наметенный вокруг фонарного столба, и растянулся на спине, уставившись в звездное, студеное московское небо. Остро кольнул страх: сердце, очередной инфаркт!.. «Саша (я уже тогда пытался звать его по имени)! Что? Зачем?! Почему?!» «Володя… я говно… полное говно», ― простонал Галич. «То есть как это? ― вконец растерялся я. ― Кто же, по-вашему, достоин…» «Он, ― вздохнул Галич, не дав мне закончить вопрос, и почему-то указал на небо. ― Мандельштам! Вот он великий… А я кто?» (Об Осипе Эмильевиче Галич только что пел у Аграновского. Композиция «Возвращение на Итаку» была, пожалуй, самым ярким моментом того вечера…) Не берусь сказать, насколько серьезным и устойчивым было у Галича это ощущение своей второсортности. Знаю лишь, что он искренне, по-детски радовался, когда его замечали и отмечали, что он жадно ловил любые свидетельства признания. Похвалы ему были нужны, как воздух.[4]

  Владимир Фрумкин, «Уан-мэн-бэн(н)д», 2003
  •  

Ах, какая дерзость, Александр Сергеевич! Музу Александра Галича звали Ангелина Николаевна. Недаром он обращался к ней с недоуменным: «мне странно, что ты ― жена, мне странно, что ты живая». Галичевскую Музу, по имени Ангелина Николаевна, Нюша я имела в близких подругах, как и самого Галича в друзьях с тридцатилетним стажем и тесное сплетение наших жизней дает мне право говорить о частном, скрытом, ведомом немногим.
Говорить теперь, когда о Галиче (как и о Высоцком, Визборе и других ушедших знаменитостях) отговорили даже «друзья», знавшие их мельком, на ходу.
Галич познакомил меня с Нюшей (тогда еще не женой) в то лето, когда кончилась война. Была она женщиной необыкновенной красоты и неправдоподобной худобы. Соединение этих качеств тут же отразилось в кличке, данное ей нашей компанией: Фанера Милосская.
Не скрою, на наше военно-обшарпанное сборище Нюша произвела довольно странное впечатление, возникнув запеленатой в розовое боа из каких-то трофейных перьев, знавших лучшие времена. Пожалуй, слишком шумная. Слишком острая на язык. Хотя и скромной сдержанностью компания наша не отличалась. Но ее приняли. Приняли как избранницу друга. Не более.
Впрочем, очень скоро в жизнях многих из нас Нюша стала самостоятельным персонажем, ближайшим притом.
Об Александре Галиче, как сказано выше, теперь написаны тома и сложены песни. Нюшу же почти не поминают, даже те, кто был ее личным другом. Вот позволил же Юрий Нагибин небрежно-презрительные дневниковые слова в ее адрес. А ведь Юра не Сашин, а Нюшин друг, и восторгов порасточал ей в лицо предостаточно, сама слышала и не раз.
Чаще всего, поминая Нюшу, сочувственно или пренебрежительно роняют: пи́ла. Да уж, и вправду пила. Порой до неукротимой шумности. Даже однажды была помещена в клинику. Но!… Загулы ее были краткими, вменяемыми, общество не тревожащими. Это раз. А два... Начала-то она закладывать, пытаясь поглощать, ограждать Сашины питейные запросы.[5]

  Галина Шергова, «…Об известных всем», 2004
  •  

Но я точно помню, что Катаев сказал именно так, как он сказал: «Послушайте, Рекемчук… Я учился с вашим отцом в школе прапорщиков». Между прочим, в последующие дни Валентин Петрович все-таки дал согласие сделаться одним из секретарей правления Московской писательской организации. Видно, новый разговор с ним провели более настойчивые люди, нежели я. И он им стал, его избрали в числе других. И когда на секретариат, на ковер вызвали мятежного барда Александра Галича, чтобы исключить его из Союза писателей, четверо секретарей проголосовали против его исключения: Агния Барто, Алексей Арбузов, Валентин Катаев и я. Но его всё равно исключили. И потом, уже выдавленный за бугор, он не раз ― на публике, на сцене, с гитарой, с явным удовольствием ― перечислял эти четыре фамилии. Другие важные подробности этого громкого дела я еще, бог даст, поведаю в этой книге. О том, что сказал Галич, улетая на чужбину, своей приятельнице, киноактрисе Марине Фигнер; и о том, как она приходила ко мне, чтобы передать эти его слова; и о том, как я был польщен и испуган; и о том, как по команде с Лубянки нас, четверых, травило гэбэшное охвостье, прикинувшееся «диссидой». А в той фразе ― «Мне осталось пятнадцать минут», ― было, конечно, некоторое кокетство, вообще свойственное ему. На самом же деле ему оставалось гораздо больше, хотя и тоже в обрез.[6]

  Александр Рекемчук, «Мамонты», 2006
  •  

Если ― поначалу ― всего только ревность, то самое, слышанное мною от Галича: «Булат может, а я не могу?» И вот ― ночью, в «Красной стреле», следующей в Питер, на день рождения Юрия Германа, рождается песня, первая из настоящих, сразу ― шедевр: «Леночка». А утром мчится нарочный ЦК КПСС В мотоциклетке марочной ЦК КПСС. Он машет Лене шляпою, Спешит наперерез ― Пожалте, Л. Потапова, В ЦК КПСС! Сама косноязычная аббревиатура, подобная заиканию, с изяществом, «как бы резвяся и играя», преображена в озорной рефрен… «Косноязычная» ― это сказалось не зря. Чудо Александра Галича ― в том, что он сделал поэзией само косноязычие нашей речи. Нашего сознания. Существования нашего. И аналогии тут ― тот же Эрдман, в чьем «Самоубийце» обыватель, предназначенный автором на осмеяние, как наубой, вдруг дорастает до трагического монолога: «Дайте нам право на шепот».[7]

  Станислав Рассадин, «Книга прощаний». Воспоминания о друзьях и не только о них, 2008
  •  

Александр Галич рассказывал мне: Чуковский, влюбившийся, как он умел влюбляться, в его песни, как-то слушал их и нахваливал, после чего попросил снова зайти в такой-то час ― точно. Галич пришел и по просьбе хозяина спел о гонителях Пастернака: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку!» ― причем при этих словах сидевшая тут же женщина вскочила и выбежала, заплакав. В чем дело? Оказалось: это та же Марина, вдова сына Корнея Ивановича Николая, который скверно отметился в дни пастернаковской травли. Тут К. И., пожалуй, даже наверняка жестче ― не жесточе ли до садизма? ― чем его несгибаемая дочь Лидия.[7]

  Станислав Рассадин, «Книга прощаний». Воспоминания о друзьях и не только о них, 2008

Источники[править]

Примечания[править]

  1. Юрий Нагибин, Дневник. — М.: «Книжный сад», 1996 г.
  2. А.Д.Сахаров, «Воспоминания» (1983-1989).
  3. А. М. Городницкий. «И жить еще надежде». — М.: Вагриус, 2001 г.
  4. Владимир Фрумкин «Уан-мэн-бэн(н)д». — Нью-Йорк: «Вестник США», 29 октября 2003 г.
  5. Владимир Фрумкин «…Об известных всем». — М.: Астрель АСТ, 2004 г.
  6. Рекемчук А. Е.. «Мамонты». — М.: МИК, 2006 г.
  7. 1 2 Рассадин С. Б. Книга прощаний. Воспоминания. — М.: Текст, 2009 г.