Голубое сало

Голубое сало

Статья в Википедии

«Голубое сало» — постмодернистский альтернативно-исторический роман Владимира Сорокина 1999 года. Люди будущего говорят на особом жаргоне, изобилующем китайскими, английскими и французскими словами. В конце приводятся словарь 66 китаизмов и 35 других слов и выражений.

Цитаты

Привет, mon petit. Тяжёлый мальчик мой, нежная сволочь, божественный и мерзкий топ-директ. Вспоминать тебя — адское дело, рипс лаовай, это тяжело в прямом смысле слова. И опасно: для снов, для L-гармонии, для протоплазмы, для скандхи, для моего V 2. <…> Это не воспоминание. Это мой временный, творожистый brain-юэши, плюс твой гнойный минус-позит. Это старая кровь, которая плещет во мне. Моя мутная Хэй Лун Цзян, на илистом берегу которой ты гадишь и мочишься. Да. Несмотря на врожденный Stolz 6, твоему ДРУГУ тяжело без тебя. Без локтей, гаовань, колец. Без финального крика и заячьего писка: во ай ни! <…> Любимое блюдо якутов — оленина в вороньем соку (из живой вороны среднего размера выжимается сок, в который кладут оленью вырезку, немного морской соли, ягеля, и все тушится в котле до плюс-директа). <…> мой узкобёдрый ханкун мудень… — 2 января; начало романа

… сверхсрочники, у них вместо мозга протеиновая пульпа для инкубаций. <…> Тебе, как нежной сволочи, будет легче пережить это. Достаточно любой хорошо вымытой руке коснуться твоих плавников, — топ-директ, хуайдань, плюс-позит, сяотоу! Рука дающего вана не оскудеет, а твоя перламутровая сперма протея не загустеет. К сожалению, я устроен по-другому и моя LM не расположена к протеизму. Я целокупен. И горжусь этим, рипс. Поэтому, как и тогда в Барселоне, я сохраню тебе чжун-ши посредством смещения М-баланса и сохранения моей божественной L-гармонии. <…> Обломок твоего сочного оружия, подонок, застрял у меня в чакре Сердца. А об этой болезни нет ничего даже в «Чжуд-ши». <…> Вспомни великого Вернадского: L-гармония не связана с чистотой крови. Твои квазимедитации с Иваном и последующее совместное кровопускание — полное хушо-бадао. <…> И вообще — хватит о телесном. Это наша разница в возрасте скрипит в моих биофилологических суставах. <…> Представил: сейчас 38 юношей растворят сандаловые врата, стукнет серебряным посохом церемониймейстер и на нас обрушится тоталитарная мощь китайской кухни. Но вместо этого — зеленая сенсор-wave, Булонский лес, lе triomphe de la cuisine francaise: гипер-устрицы, семга с паразитами, сиамские телята с трюфелями, землеройки смаком, белужья икра в розетках из лунного льда, буйволиные почки в сгущенной мадере, седло носорога под синим лазером и — любимая моя, простая как улыбка репликанта, сочная как жизнь, — клон-индейка под красными муравьями. У ХЭТАО она была громадной, здесь же поскромнее — кг на семьдесят. <…> бровеносец мой гибкий. <…> Я zanuda? Пора прервать Т-вибрации и выбросить мороженого ежа из своей узкой постели. Клон-голубиная почта — потрясающее изобретение наших военных, доложу я тебе. Клон-голубятней заведует ефрейтор Неделин. Она запирается на стальную дверь. И в этом есть резон, рипс. <…> Они размером с орла, их желтые глаззззззззза светятся в темноте. Роговой клюв может спокойно проломить череп ефр. Неделину Твари растут как грибы, Неделин кормит их пресс-крысами и XL-протеином. Они морозостойки, неприхотливы и дальнобойны. И никогда не спят. Если такой ублюдок столкнется в воздухе с настоящим голубем, он разорвёт его налету, проглотит и полетит дальше. <…> Твари неохотно покидают стальные клетки. Неделин вытаскивает их щипцами и метает в небо. Они раскрывают жилистые крылья и несутся в Абакан. — 4 января

И всё-таки ты хуайдань, нимада. Пытаюсь забыть твое липкое свинство с Киром и Дэйзи, и не могу. Даже здесь, в этой мёрзлой О. <…> ты rapid по рождению, полтинник по L-гармонии и сахарная свинья по карме. Своими слезами, поклонами и целованием стола ты пластилинил более тяжкий грех. Более потную связь. <…> Тебе понадобились жалкие Кир и Дэйзи, как бумажная ширма, за которой ты отдавался свинцовому натуралу' с Наташей. С этой гнусной минус-активной сколопендрой. Она оплетала тебя своими бледно-венозными ногами, шепча: во ай ни, а ты вспарывал её подзасохшее своим пестом. Вы делали ЭТО натурально, как деды и отцы. И ты гордился своей М-смелостью, узкий подонок: «Я пробирую natural!» Фальшивая мерзость, достойная скуннеров и диггеров. Бэйбиди сяотоу, кэйчиди лянмяньпай, чоуди сяочжу, кэбиди хуайдань, рипс нимада табень! — 5 января

Объектов семь: Толстой-4, Чехов-3, Набоков-7, Пастернак-1, Достоевский-2, Ахматова-2 и Платонов-3. Несмотря на жару внутри living-сяочэ, все RK были в скафандрах с ошейниками и с tub-сапогом на правой ноге. Спустили трап, стали принимать их. Шли спокойно. Разместили их профессионально. Семь камер, обитых натуральным войлоком: 3х3х3. Подробней: Толстой-4. Четвёртый reconstruct Льва Николаевича Толстого. Инкубирован в Красноярском GWJ. Первые три не совсем удались: не более 42% соответствия. Толстой-4 — 73%. Это мужчина, ростом 112 см, при весе 62 кг. Его голова и кисти рук непропорционально большие и составляют половину веса тела. Кисти рук массивные, как у орангутанга, белые, складчатые; ноготь мизинца размером с монету в пять юаней. Крупное яблоко исчезает в кулаке Толстого-4 бесследно. Его голова в три раза больше моей; нос в пол-лица, неровный, бугристый; брови, поросшие густыми толстыми волосами, маленькие слезящиеся глаза, огромные уши и тяжёлая белая борода до колен, волосы которой напоминают амазонских водяных червей. Объект спокоен, нём, как и остальные шесть. Любит шумно втягивать воздух ноздрями и тяжело выдыхать. Иногда подносит оба кулака к лицу, медленно раскрывает их и долго смотрит на свои ладони На вид ему лет 60. Его вырастили за 3 года и 8 месяцев. В камере у него прозрачный стол в стиле позднего конструктивизма (Гамбург, 1929), бамбуковое кресло (Камбоджа, 1996), кровать с гелиевым наполнителем (Лондон, 2026). Освещение — три керосиновые лампы (Самара, 1940). Erregen-объект — чучело пантеры-альбиноса. Вот так, рипс лаовай. Дальше: Ахматова-2. Второй RK Анны Андреевны Ахматовой. Инкубирована в ГЕНРОСМОБе. Первая попытка — 51% соответствия, вторая — 88%. Объект внешне полностью соответствует оригиналу возраста 23 года. Выращен за 1 год 11 месяцев. Сильная патология внутренних органов: практически все смещены и недоразвиты. Сердце искусственное, печень свиная. М-баланс 28. Поведение беспокойное, автоматизм, PSY-GRO, яндяньфын. Издает частые гортанные звуки, нюхает правое плечо и предметы В камере: лежанка эбонитовая (Южная Африка, 1900), светящийся шар свободного парения. Erregen-объект — кости неандертальца мужского пола, залитые жидким стеклом. <…> Набоков-7. С ним наши ген-мошуцзя провозились 8 лет. Первый RK появился в подземной MUBE, ещё когда я жил с сиамскими близнецами и не знал твоих прелестей. Судя по записи академика Макаревича, отторжение доходило до 80%, объект был аморфным и содержался в барокамере. Набокова-5 инкубировали (sic!) в день подписания Мюнхенской конвенции о запрещении RK и клонирования F-типа. Проект был заморожен, объект умерщвлен. Но уже через полгода Набокова-6 инкубировали (тайно от IGKC) в воронежском ВИНГЕНИЖе. Было много проблем. Но вот — Набоков-7. 89% соответствия. Фантастик, рипс та бень! Самый высокий уровень из всех семи. Хоть внешне это не заметно: объект похож на полноватую женщину с кудрявыми рыжими волосами. Все мышцы его мелко вибрируют, что создает вокруг тела объекта еле заметный контур. Пот струится по телу и хлюпает в переполненных ботинках. Мебель: стол кухонный (СССР, 1972), стул круглый на винтовой штанге (Бухарест, 1920), кровать солдатская походная (us army, 1945). Освещение: четыре источника зеленого света произвольного размещения. Erregen-объект — женская норковая шуба, покрытая пчелиным медом и подвешенная под потолком на золотом крюке. Пастернак-1. «Первый RK-блин — и не комом!» — прямолинейно пошутил наш немец. Пастернака-1 инкубировал Вездесущий и Бессмертный Алоиз Ванеев. Соответствие — 79%. Самое зооморфное создание из всех семи. Сходство с лемуром поразительное: маленькая голова, покрытая белым пухом, крошечное сморщенное лицо с огромными розовыми глазами, длинные, до колен, руки, маленькие ноги. Он раскачивается и издает носом трубные звуки. В соответствии с LOGO-корреляцией, мебель в его боксе отсутствует. Зато 64 интенсивных источника света и живой erregen-объект: шестидесятикилограммовый персидский клон-кот. Умирающий? От ожирения, mon petit. Достоевский-2. Особь неопределённого пола, среднего роста, с патологией грудной клетки (выпирает вперед килем) и лица (височная кость срослась с носовой в форме ручки пилы). Его войлочная кубатура освещена софитом. Erregen-объект — шкатулка из яшмы, наполненная алмазным песком. Платонов-3. Настоящее произведение ген-искусства из Санкт-Петербурга. Помнишь, сладкий поршень мой, йога, описанного Гурджиевым, который двадцать лет простоял на кончиках пальцев рук и ног во дворе буддийского монастыря и которого монахи раз в месяц выносили на реку и обмывали, как скамью или стол? Платонов-3 — тот самый стол из человеческой плоти. Его тяжёлые кости обтянуты желтой кожей, плоское лицо неотрывно смотрит вниз, огромный белый член болтается между ног, Для Платонова-3 — буковый кабинет (Париж, 1880), хрустальная люстра (Брно, 1914), erregen-объект — лед в деревянном ящике, обитом ватой. И. Наконец — Чехов-3, Очень похож. Даже — гаофэнь, рипс нимада. Хотя соответствие — всего 76%. Один дефект — отсутствие желудка. Ну, да это — сяоши, как говорит дядюшка Мо. Все объекты — на биосе, так что с едой и дефекацией проблем нет. В общем — всё пока чантайди. — 6 января

Ты спросишь: «Рипс нимада, а как же два наших договора, подписанные коньяком и спермой?» Ангел мой гнилосердый, свой договор ты нарушил первым (со Злотникофф), когда твоя сперма ещё не просохла на рисовой бумаге. Уверен на 99%, что в мое отсутствие помимо мультисекса ты продолжаешь пробировать natural с персонами, гнусная и L-дисгармоничная плоть которых не годится даже на пресс-food для клон-голубей ефрейтора Неделина. <…> меня потянуло бы в сенсор-кресло. Для начала я бы вклеил что-нибудь весёлое. Например, микс-римейк «Огни большого города — Терминатор». (Помнишь, как Шварценеггер гонится за Чарли Чаплиным по сабвею?) <…> — Нас тут ждали с водяным говнорезом! — захохотал Бочвар. — Северная поебония с ледяной плюс-пиздищей плюс xуеscroll! — Я прошу не употреблять русмат в моём присутствии, — сканировал я его. <…> — Если она не бреется — это не даёт ей право сканировать мою печень. Я не дую в её хромо-фризер, пусть и она не сморкается в мой термотроп. — Как говорил покойный Фридман: «Эксперимент заставит всех присесть на мрамор», — заметил я не без желчи. — 7 января

Первым завершил скрипт-процесс Достоевский-2. Когда индикатор вспыхнул и система отключилась, я с двумя сержантами вошел в его камеру. Зрелище, скажу тебе, не для чженцзеди гунян: после 12 часового скрипт-процесса объект сильно деформировался: грудная клетка ещё сильнее выдалась вперед, разорвав скафандр, ребра прорвали кожу. сквозь них видны внутренности и бьющееся сердце. Патология черепа усилилась, та самая «ручка пилы», торчащая из лица выступила ещё дальше, словно Всевышний тщетно пытался вытянуть её из человеческого чада. Она поросла густыми черными волосами. Руки Достоевского-2 как бы обуглились, стальной карандаш прирос к ним навеки. Алмазный песок Достоевский-2 втянул носом весь в себя. А это значит, что твой гениальный друг не ошибся с Erregen-объектом. <…> После отключения BIOSa и непродолжительных конвульсий объект впал в накопительный анабиоз. Который? Продлится 3-4 месяца. Голубое сало будет откладываться у него в нижней части спины и на внутренней стороне бёдер. Посылаю тебе (для моей скрипт-коллекции, naturlich) его ТЕКСТ, благодаря которому в теле автора отложится до 6 кг голубого сала. — 12 января

— Сошьёмся вместе, братья и сёстры. И в тот же миг немцы запустили свою машину и все её механизмы пришли в движение, а гости как завороженные пошли к ней. В машине было три углубления, в которые сразу помещались трое, а стало быть трое и могли сразу вместе сшиваться; к этим уже сшитым вместе троим подшивались ещё трое, ещё трое — и так до бесконечности то есть и до конца и это и это до Покоя и Воли и до всемирного счастья как хотел как полагал и надеялся. — Достоевский-2. Граф Решетовский

— Борис, вы не представляете, как мне надоел запах живородящих сапог в казарме. Я забыл, как пахнет чистая мужская кожа. Ты знаешь, я всегда волосею от такого razbega. — 16 января

Толстой-4 весь процесс проплакал. Он писал и плакал, писал и плакал. К erregen-объекту он не прикоснулся вовсе. Зато сжевал стекла у двух керосиновых ламп, в результате чего они быстро выгорели и погасли. Хотя освещение его ничуть не беспокоило: он писал в темноте. Громадные веки его полиловели от потоков слез, фиолетовый нос напоминает клубень батата. В накопительный анабиоз он впал, стоя в углу и рыдая. В таком положении он застыл памятником самому себе. Я жду от него не менее восьми (!) кг голубого сала. — 20 января

… рявкнул её любимый 45-МООТ. Она согнулась и просунула мне руку между своих плотных шёлковых ног. Делать нечего, я ответно наклонился, и наши руки встретились прямо под моей простатой. Мы отМООТили с ней три круга. Чистый Космос, неужели так танцевали наши родители?! На Карпенкофф было страшно смотреть — физиономия её после третьего круга была похожа на лицо несчастного Толстого-4, только вместо слёз во все стороны летели солидные капли пота. — 8 апреля

— Было два человека, — тихо, но внятно заговорил отец Зигон <…>. — Всего два. Один был выше среднего роста. Другой тоже не маленький — каждый раз притолоке кланялся. Первого звали Земеля, второго — Сол. У Земели судьба была тяжёлая. Даже — страшная. Родился в обеспеченной интеллигентной семье, окончил среднюю школу, поступил в лесотехнический институт, женился на четвёртом курсе. А на пятом — подучил Сола трогать чужие книги. Не читать — а именно трогать. Любой ценой пробраться в чужую квартиру — и трогать, трогать, трогать книги. Сказал, что это помогает при туберкулёзе лёгких. А Сол — человек доверчивый и впечатлительный — поверил. И трогал чужие книги всю свою долгую жизнь — до семидесяти восьми лет. Трогал всегда правой рукой. Поэтому, когда его перед казнью дактилоскопировали, с правой руки отпечатков пальцев снять не удалось — кожа стерлась о книги. А с левой всё было в полном порядке. Поэтому именно её сначала высушили в горячем песке, а потом залили варёным сахаром. Вон она. В книжном шкафу. <…> Я же давал тебе лизать её, мерзавец. Забыл? Нет, свинья. Такое не забывается…

• см. «Заплыв»

— Знаешь, <…> у меня в хранилище 12 690 505 образцов русской земли. Плюс-минус два. <…> Это две банки с землёй, которые возникают из ничего. А потом опять исчезают. Две эдаких эфемериды, порожденные общей массой хранящейся здесь земли. А размах нашего хранилища тебе известен. У нас есть земля даже из-под брусчатки Красной площади. Со дна Байкала. С места, где пролилась кровь убиенного царевича Дмитрия. <…> Я затем сотрясаю воздух, батенька, чтобы ты понял метафизику этих двух банок. Я их должен учитывать. Хотя я никогда не держал их в руках. И никто никогда не держал и не знает, что за земля в этих банках. А ты знаешь, ради чего я, мастер-землеед с двадцатилетним стажем, перевелся с шестого этажа в это хранилище? Чтобы когда-нибудь высыпать на свои ладони землю из этих плюс-минус двух банок Высыпать, съесть и умереть.

— К 2026 году среди высших иерархов Ордена Российских Землеёбов наметились серьёзные и принципиальные разногласия. Как известно, после исторического размежевания на V-ом Соборе и последующего за ним Позорного Разделения, Орден разделился на южных и северных землеёбов. Южные землеёбы обосновались в Поволжье в тёплых чернозёмных степях близ Урюпинска, северные землеёбы расположились в Восточной Сибири в суровой тайге между Подкаменной и Нижней Тунгусками. Южных возглавлял сочник Василь Битко, северных — землеед отец Андрей Утесов. Южных землеёбов к сентябрю 2026 года было 3 115, северных — 560. Разделение на V-ом Соборе имущества Ордена прошло в пользу южных — они получили почти 70%. Кроме того, три из четырёх Главных Святынь Ордена оказались в руках южных. <…> Земляного Хранилища, Малой Ебальной Ступы и Святых и Сокровенных Мощей Первого Проебателя Земли Русской Петра Авдеева.

Великий Проебатель Земли Русской в своем Дневнике написал: «Слаще Черниговских чернозёмов да Полесских глин не ебалось мне ничего и нигде. По шесть разов на дню пускал в них спермии свои со слезами благими и уханьем безутешным, а вставши, целовал места совокупления с сердечным плачем, потому земли те сладки и проебательны до изжоги духовной».

«Братие! Только что на глазах ваших три раза испустил я семя своё в Землю Восточной Сибири, в Землю, на теле которой живем мы, спим, дышим, едим, срем и мочимся. Не мягка, не рассыпчата Земля наша — сурова, холодна и камениста она и не каждый хуй в себя впускает. Посему мало нас осталось, а слабохуи сбежали в земли теплые, всем доступные. Земля наша — хоть и камениста, да любовью сильна: чей хуй в себя впустила — тот сыт её любовью навек, того она никогда не забудет и от себя не отпустит. Так скажу вам: кто хочет — ступай себе в теплые земли, не держу я здесь никого, так как братья мы, а не невольники. Только мне другой земли не надо — здесь ебал, здесь ебу, здесь ебать буду до червия могильного.» — последнее предложение — пародия известной строки Маяковского «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» из ««Комсомольской», идущей от христианской литургии восточного обряда

— Великий отче, я принёс тебе вещество, полученное блядями в тайном месте. Блядское государство уже дважды пыталось получить это вещество, но попытки провалились. Третья попытка удалась блядям. Это вещество устроено по-другому, чем всё сущее на Земле. Оно не может ни нагреваться, ни охлаждаться и всегда такое же тёплое, как наша кровь. Его можно резать — оно разрежется, можно рвать — оно разорвётся. Но если его вложить в раскалённую печь оно не сгорит и не нагреется, если опустить в ледяную майну — не охладится. Оно вечно. И всегда будет таким же тёплым, как кровь людей. Его можно раздробить и развеять по ветру, но частицы его всё равно будут в мире, и даже если мир наш замёрзнет ледяной глыбой или превратится в пылающее солнце — голубое сало навсегда останется в нём.

— Кто занимается проблемой мягкого времени? — спросил Сталин. — Ландау, Сахаров и Вернадский, — ответил Берия.

— Но я предлагаю выпить не за нас и не за товарища Сталина. А за тех безымянных женщин, мужчин и детей, покорно и с удовольствием разводящих прелестные ноги во всероссийском храме свободной любви! За женщин, мужчин и детей, товарищи!

— Время, по-моему, это огромный бесконечный качан капусты, а его листья — это годы, часы, микросекунды, в которых мы живём. Каждое событие нашего мира привязано к конкретному листу этого кочана и обитает на нём, ну, скажем, как тля. А мягкое время — это червь, который способен проедать ходы в кочане, свободно перемещаясь по ним. — И переносить тлей на своей жирной спине? — спросил Сталин. — Совершенно верно, товарищ Сталин! — рассмеялся Сахаров…

… поднял красивые брови Сталин и быстро опустил голову, готовясь рассмеяться своим знаменитым сталинским смехом. Смех этот был особенным, не похожим ни на какой другой. По плечам Сталина прошла судорога, красивая голова его дернулась, Сталин резко откинулся назад, на спинку стула, с шипением втянул сквозь сжатые зубы воздух и так же стремительно дернулся вперед с невероятным звуком, напоминающим рев морского котика; затем опять откинулся назад, всосал воздух и заревел; раскачивания его стали убыстряться, звук рева укорачивался, становясь все более отрывистым, переходя в род хрюканья; вдруг тело его забилось между столом и спинкой стула, хрюканье перешло в нестерпимый, потрясающий сердца визг, Сталин словно окостенел в сильнейшей судороге; все тело вибрировало мельчайшей вибрацией, голова постепенно откинулась назад, сильно побледневшее лицо с выпученными глазами уставилось в низкий сводчатый потолок и из широко раскрытого рта вождя вырвался нечеловеческий крик: — Ясауууух пашооооо!!!

… Сталин пристально посмотрел на Маленкова. — А тебе, mon petit chat, если ты будешь продолжать, я когда-нибудь здесь, под этими сводами, при всех вот этим ножом отрежу яйцо, посолю, поперчу и заставлю тебя съесть. И если ты, salaud, тогда поморщишься, я велю тебя зажарить, как Бухарина. Но не на костре, а на углях. А потом приглашу сюда твоих аппаратчиков, усажу за этот стол и заставлю этих ублюдков съесть шефа под красным соусом. А потом Манизер тебе отольёт памятник. Из говна благодарно переваривших тебя сотрудников. Понял?

Когда серебристо-черный сталинский «Роллс-Ройс» в сопровождении двух «ЗИМов» охраны выехал из Спасских ворот, толстая женщина в лохмотьях кинулась наперерез кортежу с диким криком. В руках охранников появилось оружие. — Не стрелять! — приказал Сталин. — Это ААА. Останови. Кортеж остановился. — Раздави! Растопчи! Кишки мои на шины намотай! Кровищу мою гнилую в радиатор залей! Ровней понесёт тебя конь твой стальной! — вопила толстуха, падая на колени. Широкое круглое, с перебитым носом лицо её было плоским, маленькие глазки сияли безумием; из-под бесформенных мокрых губ торчали мелкие гнилые зубы; невероятные лохмотья висели на приземистом, уродливо расширяющемся книзу теле; седые грязные волосы выбивались из-под рваного шерстяного платка; босые ноги были черны от грязи. Сталин вышел из машины, с сигарой в зубах. Завидя его, ААА испустила протяжный хриплый крик и ударила своим круглым лицом о мёрзлую брусчатку Красной площади. — Здравствуй, ААА, — проговорил Сталин, ёжась на промозглом мартовском ветру. — Здравствуй, отец родной! Здравствуй, свет невечерний! Здравствуй, спаситель наш! — запричитала ААА. <…> — Что ж ты под колёса кидаешься? — спросил Сталин. — Ради всех мозгов! Ради всех кусков! Раздави, раздави, раздави! — За что ж мне тебя давить? — За всё, что было, за всё, что есть да за всё, что будет, отец родной! — Что ж ты за наградой не идёшь? Твой орден у Молотова в столе давно лежит. Или брезгуешь заботой нашей? — Разорви пизду мне сопливую стальными крюками, запри губищи мои стальными замками, посади на кол медный, заставь жрать порошок вредный, жги меня углями, бей батогами, запусти пчел в носовую полость, сошли в Чертову волость, за сисяры потныя подвесь, с кислым тестом замесь, наголо обрей, белены рюмку налей, вервием задуши, на плахе топором обтеши, в смоле свари, а рублём не дари! Сталин усмехнулся: — Кого же одаривать, коли не тебя? — Достойных у тебя хоть жопой ешь, отец родной! <…> — Ты знаешь, что Хармс своими глистами канареек кормит? <…> — Мне ли эту срань не знать? — радостно ощерилась ААА. — Что с ним делать? — Пошли его на север-северок! Там все его глисты враз повымерзнут! — Встань, ААА, что ты в ногах валяешься. Чай, не старые времена. — Времена не старые, а наше дело навозное, отец родной! — она заворочалась на брусчатке. — Мне активно не нравится «Молодая гвардия», — стряхнул пепел с сигары Сталин. — А кому ж она может понравиться, отец родной? — Очень, очень не нравится… С другой стороны — человек заслуженный. Сразу ноздри рвать не хочется. — И не рви, отец родной! — подползла к нему ААА. — Много чести для сиволапого! Подари ему свой браунинг золотой с одним патроном. — И то верно, — задумался Сталин. — Да и не он один гноем исходит! Там рыл полтыщи даром кокаин нюхают! Зажирели на довоенной пашаничке, ублюдки, а новую борозду вспахать — харч слабоват! На что ж они тебе такие? — Я думаю, ААА. — Долго думаешь, батюшка! Ежели снег вовремя не вычистить — он льдом зарастет! А лёд колоть тяжкими ломами надобно! Она подползла к ногам вождя. Густой запах застарелых нечистот оглушил Сталина. Он отвернул лицо, посмотрел на редкие звёзды. — Позволь! — требовательно прохрипела внизу ААА. Не глядя на неё, Сталин поднял правую ногу ААА принялась жадно вылизывать подошву его остроносого ботинка. <…> — Из твоих говн престол новой правды воздвигну, да не размоет его моча небесная! — поклонилась ААА, жадно ловя широкими ноздрями выхлопной дым исчезнувшего кортежа.

— Оська!!! — взвизгнула она и лохматым комом полетела к нему в объятия. — ААА! ААА! ААА! — сильно сжал её рыхлое тело Осип. — Значит, не уебал Господь Вседержитель! — визжала ААА, повисая на нём и пачкая его светлое пальто. — И не уебет, пока не изменим! — хохотал Осип, раскачивая её. — Красавец! Приап золотокудрый! Ты сохранил гнойную дистанцию свою! — Сохранил, неженская моя! — он с удовольствием втянул носом идущий от неё смрад. — Всё по-старому! Текучую стихию не допускаешь до себя, мраморное тесто? — Что будет с солью, ежели помыть её? — ощерилась ААА. — В Москве! — двинулся с ней на руках Осип. — Я снова в Москве, ёбаные гады! О, этот грубый город! Извилистым паразитом проник я в перестальт твоих угрюмых улиц! Как обжигающ, как по-кислотному беспощаден желудочный сок твой, но как по-бабьи сладка кровь твоя! Как разрушительно приятно сосать её! Это не трупная кровь Петербурга! Это кровь молодого, свободного города! О как я люблю тебя, Москва! Заметив на торце магазина «Детский Мир» громадный портрет Сталина, делающего себе укол под язык, Осип разжал руки и побежал к нему. <…> Добежав, Осип рухнул на колени и посмотрел на громадный портрет, слегка колышущийся на сером здании. — Слова мои неловки, как пердёж на похоронах, но искренни, как вопли на допросах… <…> Тебе, попирающему сонную пыль Земли, тебе, потопившему корабли старых мифов, тебе, разорвавшему Пизду Здравого Смысла, тебе, брызнувшему на Вечность спермой Свободы, тебе, разбудившему и взнуздавшему Русского Медведя, тебе, плюнувшему в морду гнилого Запада, тебе, перемигивающемуся со звёздами, тебе, ебущему Великий Народ, тебе, слюной своей окропившему клитора многослойных советских женщин, тебе, разворотившему анусы угловатых советских мужчин, тебе, Исполину Нового Времени — нет равных на планете нашей!

— Такси! такси! — заревел он, заметив серую «Победу» с белыми шашечками. <…> — Дружище, сделай милость, помоги! — схватившись за сердце, Осип упал на колени. — Умираю! Пожилой заспанный шофёр вылез из кабины: — Чего такое, уважаемый? — А вот чего! — Осип хлестким ударом сбил шофёра с ног. — Оська… ну это же… mauvais ton! — хохотнула ААА. Осип схватил старика за седые волосы и стал кровожадно бить головой об асфальт: — Ad patres! Ad patres! Ad patres! Лицо таксиста быстро превратилось в кровавую кашу. Осип бросил его, залез в машину: — Finita! Полгода никого по рылу не бил! Люблю шершавую эстетику! Уебония furioso! <…> Осип сильно, с рычанием потянул носом и сочно харкнул из окна машины. Густой плевок его звучно врезался в холодный асфальт. <…> Переступив через окровавленный труп таксиста, ААА опустилась на колени перед плевком Осипа, светло-зелено выделяющимся на чёрном асфальте: — Харкотиной твоей небесной земное убожество уврачуем…

На пороге двери показались две дамы. Одна маленькая, невзрачная, в глухом сером платье. Другая очень высокая, худая как палка, затянутая в чёрное трико, с белым костистым лицом, длинным, похожим на вороний клюв, носом и толстыми очками. — Господи! Мы уже… Господи! — маленькая дама проворно сбежала по ступеням, подхватила ААА своими маленькими, проворными руками. — И думать боюсь! Господи! Да что же это?! Высокая опустилась на четвереньки и ловко, по собачьи перебирая длинными руками и ногами, сбежала вниз, завертелась у ног ААА, визжа и лая. ААА ввели по лестнице в дом, Большая, отделанная орехом, розовым мрамором и медью прихожая была полна подростков. Мальчики и девочки лежали на полу, сидели вдоль стен. Увидя ААА, они зашевелились, вставая. <…> ААА обвела подростков угрюмым взглядом. Они смотрели на неё с подавленным восторгом, переходящим в страх. — Осипа выпустили! — объявила ААА. Вздохи и стоны восторга вырвались у собравшихся. <…> Высокая дама завизжала, заюлила и высоко запрыгала, пытаясь достать зубами люстру. ААА пнула её и разжала свой грязный кулак с плевком Осипа: — Причаститесь харкотиной великого! Подростки юными языками потянулись к её ладони, и через полминуты темная шершавая ладонь опустела. <…> — До полудня рожу, чует сердце! — стонала ААА. — Рожай, великая, рожай, непорочная… — бормотала маленькая дама. — Будет ли достойный? Сыщится ли? — трясла тяжёлой головой ААА. — Сыщится, королева, сыщится, Дева Света… — успокаивала дама. <…> Высокая прыгнула к ААА и, изогнувшись, стала лизать её чёрную пятку. Маленькая дама пнула её в худые рёбра: — Отступи, Лидка!

Хрущёв был большим мастером пыток, и мастерство его сводилось к умению избежать крови, вид которой он не переносил. Он подвешивал людей на дыбе, разрывая им плечи, растягивал на «шведской лестнице», пока они не сходили с ума от боли, жёг углями и паяльной лампой, давил прессом, медленно душил, ломал кости, заливал в глотки расплавленный свинец. Но сегодня граф уделил внимание своему любимому истязанию — пытке штопорами. Дюжина самых разнообразных стальных штопоров его собственной конструкции лежала на столике. Штопоры были длинные и совсем короткие, с двойными и тройными спиралями, сложными ручками на пружинах, самоввинчивающиеся и замедленного действия. Граф так умел вводить их в тела своих жертв, что ни одной капли крови не выступало на поверхности тела. Из спины несчастного уже торчали две стальные рукоятки: один штопор был ввинчен ему в плечо, другой в лопатку. Руками в резиновых перчатках граф медленно поворачивал рукоятки, вводя глубже беспощадный металл. Сталин искоса посмотрел на него. Граф Хрущёв был горбат, а поэтому невысок, с тяжелым продолговатым лицом, стягивающимся к массивному носу, напоминающему клюв марабу. Умные проницательные глаза влажно шевелились под кустистыми, с проседью, бровями. Седые длинные волосы были идеально подстрижены. В большом ухе неизменно сверкал бриллиант. Цепкие сильные руки доходили графу до колен. На Хрущёве был брезентовый фартук, из-под которого выглядывала белоснежная сорочка с длинными, обтягивающими запястья манжетами и изумительными запонками в форме жуков скарабеев, сделанных Фаберже из золота, сапфиров, бриллиантов и изумрудов. Граф неожиданно резко повернул оба штопора. Юноша взвизгнул и потерял сознание. — Пределы… пределы… — сосредоточенно пробормотал граф и бросил на Сталина быстрый взгляд. — Что ж ты так поздно? — Извини, mon cher, дела. Поздравляю тебя — Подарок? — глянул граф на чемоданчик. — Подарок здесь, mon cher, — Сталин с улыбкой положил руку себе на левую сторону груди. — В сердце? — В кармане. <…> — Пределы… — граф стал лить нашатырь юноше в ухо. — В принципе, все определяется только пределами. Все, и во всем. — Кто этот парень? — спросил Сталин, раскуривая потухшую сигару — Актёр из моей труппы. — Плохой? — Великолепный. Лучший Гамлет и лучший князь Мышкин Москвы. Я никогда так не плакал и не смеялся… Мейерхольд всё тянул его к себе. — А ты? — А я положил ему такой оклад, который ни один Мейерхольд не сможет дать. — И… за что же ты его? — В смысле? — Ну, за что ты его пытаешь? — Сталин с наслаждением выпустил сигарный дым. — Я никогда не пытаю за что-то, Иосиф. Я говорил тебе. И не раз. Юноша дёрнулся всем своим прекрасным телом. — Вот и славно, — граф погладил его по мокрой от пота и слез щеке и взял со столика большой штопор со сложной толстой спиралью. — К пятидесяти годам я понял, что самый важный орган у человека — это печень, — заговорил граф, примеряясь. — Чистота крови — вот что важно для хорошего здоровья. Большинство наших болезней происходят из-за ослабленной функции печени, которая плохо фильтрует кровь. И вся дрянь не оседает в печени, а гнусно булькает в нашей нечистой крови. А кровь, — он ловко воткнул штопор юноше в область печени, — это, как говорил Гиппократ, «начало всех начал». Юноша дико закричал. — Да ведь не больно ещё, чего ты вопишь? — с сосредоточенным лицом налёг на рукоятку граф. Широкий, многослойный винт штопора стал медленно входить в трепещущее тело. От крика у Сталина засвербило в ушах. Он отошёл, разглядывая орудия пыток. — Предел, предел… как поворот винта… — бормотал Хрущёв. Сталин потрогал стальные цепи дыбы, затем подошел к железному креслу с вмонтированной внизу жаровней для поджаривания жертв и сел на него, закинув ногу на ногу. Агония охватила тело юноши. Он уже не кричал, а конвульсивно дергался; глаза закатились, из красивого чувственного рта капала слюна. <…> — Должен заметить тебе, что ваше «дело банкиров» — колосс на глиняных ногах, Центробанк давно вышел из-под контроля партии, я об этом не раз говорил и боролся с его монетаризмом всеми доступными способами. <…> — Хрущёв вдруг замолчал, потрогал сонную артерию юноши. — Вот и всё, мой строгий юноша. Он стал громко сдирать резиновые перчатки со своих больших рук. — А мы? — напомнил ему Сталин. — А вы подрываете и расшатываете партию ещё сильнее. И отпугиваете от неё уже не только аристократов, но и буржуа. Пошли наверх… фондю есть. Хрущёв снял с себя фартук и размашистой походкой орангутанга двинулся к выходу. — В тебе сейчас говорит твоя голубая кровь, — Сталин с чемоданчиком и сигарой в ровных зубах последовал за ним. — Она во мне всегда говорила. И когда я семнадцатилетним вступил в РСДРП. И когда под Царицыном косил из пулемёта конную лаву Мамонтова. И когда вместе с тобой боролся с Троцким и его бандой. И когда мёрз в осаждённом Ленинграде. И когда подписывал мирный договор с Гитлером. И когда видел атомный гриб над Лондоном. И когда душил басовой струной подлеца Тито. И когда у тебя на даче топил в ванне жирного Жданова. <…> Сталин подошел к нему. Они молча смотрели в глаза друг другу. — Mon ami, партия — не место на трибуне мавзолея, — проговорил Сталин. — Но и не братская могила в Бутово, — ответил Хрущёв. — Знаешь какая там земляника растёт? Во! Он поднес к холёному сталинскому лицу свой костистый волосатый кулак. — Партия карала, карает и будет карать, — спокойно, не глядя на кулак продолжал Сталин. — В больших крестьянских странах вероятность энтропии обратно пропорциональна количеству убиенных.

— Дважды в кремлёвскую воду не входят…

ААА разродилась к восьми утра. Она лежала, подплывая кровью, на своей громоздкой кровати с поднятым к потолку балдахином и слезящимися глазами смотрела на плод — чёрное матовое яйцо, чуть меньше куриного, покоящееся на ладонях коленопреклонённой маленькой дамы. Большая дама, посаженная на цепь возле ванны, билась и надсадно выла, чуя нехорошее. Роды были смертельны для ААА. Жить ей оставалось не долго. Кровь сочилась из её развороченной матки, и не было на земле силы, способной остановить её. Швейцар, опустившись на колени, беззвучно плакал. — Зовите… пускай попытаются… — прохрипела ААА. Швейцар неловко поднялся с колен и вышел к собравшимся подросткам: — Ступайте… Подростки стали робко подниматься по лестнице. — Только по одному… по одному… — хрипела ААА. <…> Первым вошел толстый веснушчатый мальчик. — Как звать? — спросила ААА, — Роберт… — произнёс мальчик и, увидя чёрное яйцо, оцепенел от ужаса. <…> Ужас прижал мальчика к стене. Пухлое лицо его побелело, губы стали серыми. Выпученные глаза вперились в яйцо. На зелёных брюках проступило пятно и под начищенным до блеска ботинком показалась растущая лужица. — Ну, что… что же ты… — прошептала ААА. <…> — Пошел вон. <…> Четвёртого мальчика вырвало на туркменский ковёр. Пятый рухнул навзничь, гулко стукнувшись головой о край ванны. Впавшего в истерику шестого кулаками успокаивал швейцар. Седьмая наложила в шерстяные рейтузы. Восьмого и девятого бурно рвало. Одиннадцатого снова бил швейцар. — Не вижу! Никого не вижу, блядская мать! — хрипела ААА, откидываясь на мокрую от смертельного пота подушку. — Неужели засохнет живой корень?!

В камине потрескивали берёзовые поленья. — Этот запах твоего одеколона… — Сталин гладил смуглую скулу Хрущёва. — Я ещё не устал сходить от него с ума. — Я рад, мальчик мой, что хоть чем-то способен удивить тебя, — Хрущёв полностью расстегнул сорочку Сталина, раздвинул своими волосатыми цепкими руками нежнейший шёлк и припал губами к безволосой груди вождя. <…> Хрущёв осторожно расстегнул ему брюки, сдвинул вниз полупрозрачные чёрные трусы, выпуская на свободу напрягшийся смуглый фаллос вождя.

— Что это… «Один день Ивана Денисовича»? — прочёл Сталин название рукописи, лежащей на полу возле кровати. — Денисо́вича, — поправил его Хрущёв, в изнеможении переворачиваясь на спину — Это повесть одного странного типа. Принёс мне её. Пешком шёл в Архангельское из крымских лагерей принудительной любви. — Из LOVEЛАГА?

Он до сих пор не верил в происшедшее с ним, убеждая себя, что всё это было тягостным сном и что он во сне проглотил наследие великой ААА. Но тяжесть в животе и необычный кисло-гниловатый привкус во рту сурово возвращали его к реальности. <…> Гранит медленно дышал, как каменный слон. Иосифу захотелось стать гранитным деревом и скрежетать тяжёлыми словами.

В большом, хорошо освещенном зале стояли десятки самых различных изделий, когда-либо подаренных вождю <…>. Сверкал изумительный бриллиантовый шприц — подарок Фаберже. Чуть поодаль возвышалась многопудовая книга Сталина «Свобода внутренняя и внешняя», сделанная кубанскими животноводами из кож 69-ти племенных быков и написанная кровью комсомольцев. Под стеклом лежало кружевное мужское нижнее белье, вышитое графиней Шереметьевой. Панно из моржовой кости, подаренное вождю якутами, изображало горячее соитие вождя с балериной Павловой. Другое панно — янтарное — называлось «Ленин и Сталин варят маковую солому в Разливе» и было подарком от рижских ювелиров. НЕТ ПОЩАДЫ ВРЕДИТЕЛЯМ! — теснились крепкие буквы на рукояти белого топора, спрессованного колумбийскими коммунистами, из чистейшего кокаина. Великий Мао преподнес вождю вырезанную из рисового зерна диораму «Казнь Бухарина на Красной площади в Москве». Миллиардер Рокфеллер подарил отлитую из золота шинель, в которой Отец Всех Народов защищал Москву от озверелых орд Гитлера. Алексей Стаханов — свой отбойный молоток. Долорес Ибаррури — свою левую грудь. Вредитель Ягода — своё сердце.

— Когда писатель шесть раз получает Сталинскую премию, он волей-неволей начинает перерождаться. А тема… ну, так это же — злоба дня. После «дела врачей» все советские литераторы как с цепи посрывались: евреи и кровь, евреи и кровь. Безусловно, это две большие темы, но трактовать их так примитивно, так вульгарно…

— В Праге дождь, товарищ Хрущёв, — заметил борткомандир. — В какой? В Западной или Восточной? — тяжело глянул на него граф. — В… обеих, товарищ Хрущёв, — серьёзно ответил пилот. — Не может быть. Это провокация, — покачал головой жующий граф.

— Здравствуйте, Геринг, — пожал ему руку Сталин. — Когда наконец ваши доблестные «Люфтваффе» осыплют дядю Сэма атомным поп-корном?

Сталин взял с подноса бокал, протянул Лени. — В «Триумфе воли» вы потрясли трон великого Эйзенштейна. Ни в одном фильме народные массы не источают такую сильную любовь. — В «Броненосце „Потёмкине“» они источают потрясающую ненависть! — сверкнула глазами Лени. — А от любви до ненависти — народу один шаг, — с идиотской улыбкой заметил доктор Морелль — Поэтому оба фильма великие. Они как… два сапога какого-то страшного Гулливера. Два сапога! А уж он-то в них так и шагает, так и шагает!

— В России не может быть философии по определению. — Почему? — Нет разницы между феноменальным и ноуменальным. В такой ситуации философу делать нечего. — Что же ему остаётся делать, если он родился философом? — поднял брови Гитлер. — Мечтать! — ответил за Хрущёва фон Риббентроп. — Русские философы не философствуют, а мечтают.

— Решение еврейского вопроса, Адольф, требует деликатности. Оно не должно сводиться к тупому уничтожению евреев, — проговорил Сталин. — Скажи это мяснику Рузвельту, — усмехнулся Гитлер. Сталин внимательно посмотрел на него: — Придёт время, друг мой, и мы вместе с тобой скажем ему это. Но не словами. А водородными бомбами. — Я не против, Иосиф. Но у нас всего восемь водородных бомб. — И у нас четыре. — Пока этого не достаточно, друг мой. Чтобы преподать урок здравого смысла такой самовлюбленной стране, как Америка, нужен массированный удар. <…> Не надо делать культ из еврейского вопроса! <…> Американцы уничтожили 6 миллионов евреев. К чему это привело? К мифу о 6 миллионах жертвенных овечек, унижающем каждого еврея. Евреи никогда не были невинными овечками. Они не цыгане. И не австралийские бушмены. Они активные преобразователи планеты. За это я так люблю их. Это чрезвычайно активная и талантливая нация. Вклад её в русскую революцию огромен. Поэтому мы расстреливаем не более пятидесяти тысяч евреев ежегодно. Одновременно строим новые синагоги, еврейские школы, интернаты для сирот холокоста. У нас, в принципе, нет антисемитизма. Но мы гибки в еврейском вопросе.

— Зеленин! — горько ухмыльнулся Яков. — Он лично подмешивал Щербакову стрихнин в кокаиновые капли. А Горькому в опийный коктейль — ртутные соли.

— Вот так бодается тевтонский единорог, — шептал Адольф в её темя.

На столе лежал свежий номер «Völkischer Beobachter». Гитлер рассеянно посмотрел на газету Последние годы он не читал её, считая вульгарной. Номер открывался большой статьей Бертольта Брехта «Остерегайтесь плевать против ветра!» Гитлер двумя пальцами подтянул к себе газету, начал читать: Наша гнилая псевдоинтеллигенция, вскормленная заокеанскими плутократами и местными Агасферами Упадка и Разложения, снова поднимает голову. Вообразив себя Зигфридом Разрушения, уже искупавшимся в крови «поверженного» дракона Великой Народной Культуры, она в очередной раз готова плюнуть в лицо народа ядовитым плевком культурного сифилитика… Брезгливо поморщась, Гитлер отодвинул газету.

Вскоре всё плато Оберзальцберга было занято мозгом Сталина. Розово-лиловые края его свесились вниз. Гул прошел по Альпам. Снежные лавины сорвались с гор. Обезумевшие овцы и люди полетели в пропасти. Птицы метались. Горные озера выплеснулись из берегов. Мозг рос. Гора, держащая его, треснула и обрушилась. Мозг рухнул вниз. Землетрясение пронеслось по Альпам от Линца до Бодензее. Облако пыли поднималось над дрожащими вершинами. Мозг рос. Извилины шевелились, поднимаясь к лазурному горному небу густая тень скользила по земле, накрывая города и деревни. Вскоре она коснулась Мюнхена, а через полчаса сонный город уже хрустел под мозжечком Сталина. Лобные доли поехали на юг, сдвигая Альпы, сбрасывая их в Адриатику. Сероватый мозжечок упорно полз на север, накрывая дремлющую Германию. Правое полушарие двигалось на запад, утюжа французские поля, левое сотрясало восточную Европу. Блестящий лиловый купол поднимался над миром. К полудню он коснулся облаков. К трем часам правое полушарие столкнуло в Атлантику обезумевший Лиссабон и рухнуло следом, подняв километровую волну. Левое полушарие, раздавив Москву и Санкт-Петербург, уперлось в Уральские горы и поволокло их по тундре Западной Сибири, счищая землю с вечной мерзлоты. Мозжечок, расправившись со Скандинавией, ухнул в Ледовитый океан, тревожа тысячелетние льды. К вечеру Последнего Дня Земли мозг Сталина накрыл полмира. Другая половина скрылась под водой. Ещё через сутки Земля, перегруженная мозгом Сталина, сошла со своей орбиты и притянула к себе Луну. Но через 3598 суток мозг уже в 112 раз превышал диаметр Солнца и, раздробив его на 876 076 жидких частей, всосал в себя. Планеты бывшей Солнечной системы стали спутниками мозга. А потом упали на него. Мозг Иосифа Сталина постепенно заполнял Вселенную, поглощая звёзды и планеты. Через 126 407 500 лет мозг превратился в черную дыру и стал сжиматься. Ещё через 34 564 007 330 лет он сжался до естественного размера мозга Иосифа Сталина. Но масса мозга вождя в 345 000 раз превышала массу Солнца. Тогда Сталин вспомнил про грушу. И открыл глаза.

Клон-голубь размером с гуся сидел в стальной клетке и ритмично дергал серой, переразвитой грудью, Узловатые лапы со свирепыми когтями намертво вцепились в клетку Сталин вытянул из гнезда электрод, подошел к клетке. Кося большими черно-желтыми глазами, голубь раскрыл мощный клюв и зашипел. Сталин тронул почтаря электродом. Голубь дернулся и забился в слабой агонии. Сталин открыл клетку, вытянул из гнезда электронож и умело разрезал голубя пополам. Изношенные крылья птицы мелко трепетали. Сталин вынул из желудка почтаря серебристую капсулу, смахнул тряпкой кровь, сунул в карман кителя. Затем нажал педаль, и обе половины клон-голубя провалились в мусоропровод.

Ахматова-2. Три ночи

Попросил меня исправить Милое лицо — В ноздри трепетные вставить Медное кольцо. <…> Жги меня, палач умелый Ставь свое клеймо. Пусть узнает это тело Преданность Шамо. По тебе уж отрыдала — Высохли глаза. Мне теперь и боли мало — Кончилась гроза. — I

Узнал великий Ленин-Сталин Про трёх Ахматов, Призвал к себе трёх Ахматов, На службу призвал трёх Ахматов, В Небесную Москву трёх Ахматов, В Невидимый Кремль трёх Ахматов. Ай-бай! С тех пор три Ахмата В Небесной Москве живут, В Невидимом Кремле живут, На Ленине-Сталине живут: Ахмат Гаптиев На рогах Ленина-Сталина живёт, На шести рогах Ленина-Сталина живёт — На могучих рогах, На тягучих рогах, На ветвистых рогах, На бугристых рогах, На завитых тройной спиралью рогах: Первый рог в Грядущее целит, Второй рог в Минувшее целит, Третий рог в Небесное целит. Четвёртый рог в Земное целит, Пятый рог в Правое целит, Шестой рог в Неправое целит. Ай-бай! Ахмат Газманов На груди Ленина-Сталина живёт — На широкой груди, На глубокой груди, На могучей груди, На текучей груди, На груди с тремя сосцами: В первом сосце — Белое молоко, Во втором сосце — Чёрное молоко, В третьем сосце — Невидимое молоко. Ай-бай! Ахмат Хабибулин На мудях Ленина-Сталина живёт, На пяти мудях его живёт — На тяжёлых мудях, На багровых мудях, На мохнатых мудях, На горбатых мудях, На мудях под ледяной коркой: В первом муде — семя Начал, Во втором муде — семя Пределов, В третьем муде — семя Пути, В четвёртом муде — семя Борьбы, В пятом муде — семя Конца. Так и живут они вечно. Ай-бай! — III

Платонов-3. Предписание

— Ты Бубнов? — закричал посторонний высоким непролетарским голосом. Степан обернулся, чтобы предъявить свое классовое превосходство и увидел коренастого парня с лицом, перемолотым напряженным непостоянством текущей жизни. Голова парня была плоской и не по летам лишённой растительности, вследствие тугого прохождения сквозь воздушный чернозём революционного времени. — Я кромсальщик из депо! Зажогин Фёдор, — закричал парень, стараясь своим буржуазным голосом перекрыть классовый рёв топки. — Ты случаем не у Врангеля глотку напрокат взял? — спросил Бубнов, закрывая топку.

… беременная баба с куском рельса. <…> — Зачем тебе народное железо понадобилось? — спросил Бубнов бабу. — Твоё дело — из некультурной земли пользу тянуть! — Муж в Конепаде срубы на вес продаёт, а безмена до сих пор не наделал! Всё мешками с песком перевешивает! — подробно ответила баба, бережно прислонив рельс к животу, чтобы усыпить растревоженного ребенка холодным и спокойным веществом.

Зажогин высунул из кромсальной задумчивое лицо и стал метать в топку ломти, нещадно макая их в корыто с мазутом, Раскаленное нутро топки жадно глотало куски человеческого материала. — На чьих ломтях идём? — поинтересовался другой безногий. — Чай на каппелевцах? — На офицерье нынче далеко не угонишь! — урезонил его Бубнов. — Они свой белый жир на лютом страхе сожгли! С их костей срезать нечего!

— Вот что, огрызки мировой революции! — обратился он к инвалидам. — Надо ломтевоз с места сдвинуть, чтоб до Житной доползти. Там нам бак залудят и дальше пойдем! — Как же мы эдакую тяготу сдвинем? — радостно усомнился инвалид. — Я вас к шатунам привяжу с обеих сторон, будете колесам помогать! Без этого машине не справиться, пар тухлый, бак пробит! <…> — Мы же с ними вместе ноги ломтевозной флотилии «Коминтерн» пожертвовали! Тогда, слышь, под Бобруйском на пятьдесят верст ни одним ломтем не пахло! Все на фронт кинули! Ломтевозы стоят! Как раненых вывозить? Ну и три роты отдали нижние конечности в пользу выздоровления врагов капитала! На своих ногах мы мигом до Юхнова доехали! Его товарищ тоже собрался сказать что-то сердечное, но только зарычал из-за бедности человеческого языка, сильно усохшего на революционном ветру.

Курево — не пережиток, а горчица к пресной говядине жизни! — урезонил Бубнов, сворачивая в доказательство козью ногу. Зажогин непонимающе скрылся в кромсальной, так как никогда не мог смириться с необходимостью втягивать в себя непитательный дым. Это не помещалось в его плоской, но интересующейся голове.

… два обреза с неумеюшими удивляться дулами.

Один воткнул ему в спину аристократический кортик, другой вцепился кромсальщику в горло, не давая возможности искренне крикнуть от боли. Зажогин закричал в свое нутро и крик его, как перегретый пар в закрытом котле, утроил силы разрушаемого организма…

Вокруг в сумерках умирали покалеченные белые. Бубнов не стал их добивать, а пошел отвязывать инвалидов. Но резкое торможение погубило их тоже: проволока слишком глубоко вошла в тела привязанных, перерезав важные вены. Инвалиды умирали в полусне, поливая дымящейся кровью молчаливое железо, не поблагодарившее их за помощь. — С кем же я победу разделю!? — осерчал Бубнов на безногих — Вы же не белой кости, чтобы так сломаться легко!

— Анархия — новый опиум для народа: Иисус Христос с маузером!

Рядом с ногами машиниста валялся несожженный ломоть буржуазной плоти, так и не превратившийся в пролетарский пар.

«Не буду же я теперь пехом по земле драть! — рассуждал машинист. — На ломтевозе жить интереснее. И думать медленно не надо, как во время хотьбы. Там за тебя механика думает железными мыслями».

Набоков-7. Путём Кордосо

Это ВЫСШЕЕ. И не только из-за высокого процента соответствия. Высшее по определению. Во время процесса объект вел себя чудовищно агрессивно: стол, стул и кровать он превратил в щепы, стилос сожрал, erregen-объект (норковую шубу в меду) разодрал на клочья и приклеил их к стенам (используя в качестве клея собственный кал). Ты спросишь — чем же писал этот монстр? Щепкой от стола, которую он макал в свою левую руку, как в чернильницу (старрус). Таким образом, весь текст писан кровью. Что, к сожалению, не получилось у оригинала. <…> В наше сомнительное время очень просто раскрасить носорога. Гораздо сложнее вылепить солдатика из простатного гноя и остаться этически вменяемым существом. — 17 января

… сухой, как фраза берлинского почтмейстера, руки…

Александр почти соответствовал её идеалу латентного мужа, хотя за шесть месяцев совместного существования она так и не привыкла к его ритуальным мешкам, ржавые пятна от которых давали ей повод для колкостей и упреков, вызывавших у неё снежную лавину истерики. «Я ем только белое мясо!» — кричала она ему, наклоняясь вперед до хруста в позвоночнике и касаясь узким подбородком края серебряного блюда, полного простат юношей, запеченных под тертым сыром и нещадно спрыснутых лимоном. Александр разочарованно кашлял и поспешно накрывал блюдо бриадловой салфеткой. <…> Светлана любила целовать его вялую старческую руку, напоминавшую ей о сонном детстве в Торжке, о кудрявом Николае, просверлившим в тачке 126 отверстий и каждое утро полирующим их дождевыми червями, о прыжках через спелёнутого и жалобно хрипящего Борла, о нашпигованных жаканами березах, о лунном блиндаже <…>. «Почему ты не делаешь боковую вставку? — спрашивал Александр, надевая на член сандаловый чехол. — Отчего я давно уже лишен удовольствия созерцать Ороламу?» Светлана молча отводила медвежьи глаза и шла в Белый зал, где на резном столе-поступателе покоился торс Штайнмайера. Она рассеянно смотрела на пятна тления, шрамы и следы от побоев, покрывающие торс, поднималась по нефритовым ступеням, присаживалась и, склонив голову, следила как густая сперма Александра, покидая её влагалище, сочно падает на грудь торса. «Запустить в него мышей или ласточек? — думала она, впиваясь ногтями в свои подозрительно округлые колени. — Амбарные мыши вряд ли приживутся, а доставать перламутровых — морока. Запущу лучше ласточек. Ширина грудной клетки позволяет». Александр не одобрял её увлечение стекорой. «Ты лишний раз даёшь повод сплетникам, — говорил он. — Пойми, дорогая, мы рождены для опосредованных прикосновений. Наши чувства это всего лишь элементарные геометрические фигуры, вырезанные из спрессованных костей предков и погруженные в аквариум с розовым маслом».

По средам и субботам Александр ездил в присутствие. Служба, как хорошо просушенная колода мясника, не слишком отягощала его, но, будучи человеком принципа, он отдавался ей целиком, забывая не только Светлану, но и орднунг-бокс Штайнмайера. <…> Начальство его побаивалось, но ценило. Спиравленко, этот грузный ороламистый мужлан, увешанный, как рождественская елка, орденами и фистулами, вызывая Александра к себе в кабинет, часами ездил вдоль витражей, звеня рельсами и бухая противовесом, прежде чем начать беседу. Александр молча ждал, вставив указательные пальцы в мясные шкатулки. «Вы не отдаете себе отчёт, Кордосо», — произносил наконец Спиравленко, останавливаясь и усмерствуя. «Я отдаю себе отчёт, Гордон Жакович», — с зубодробительной твердостью отвечал Александр и, освободив пальцы, показывал, как он отдает отчет. Спиравленко пыхтел, краснел, седел, болел, потел, смердел, но вскоре отпускал его с миром. Когда Александр выезжал из его кабинета на новеньком гобте, сослуживцы завистливо показывали ему припудренные гениталии. <…> Домой он возвращался сильно заполночь, когда чернильные тени до костей разъедали туши агонизирующих бездомных коров. Светлана всегда ждала его в предспальной, напрезнившись и погрузив свои ступни в вазу с хорьковым паштетом. «Умораб пришел!» — кричал он ей из прихожей. «Изаберия ждет своего Умораба!» — пела Светлана, опрокидываясь на болгарские потроха. Переоблачившись в мужскую кожу, свежесодранную слугой Афанасием с очередного донора-добровольца, Александр вползал в предспальную. «Что возжелает геобноробдистый Умораб?» — спрашивала Светлана, перебирая потроха узловатыми пальцами, унизанными марсельскими кольцами для выбивания медуз. «Умораб жаждет истошного!» — скрипел зубами Александр. Светлана начинала целовать свои колени. Через 28 секунд Александр крепко спал, уткнувшись лицом в хорьковый паштет. По понедельникам и пятницам они выезжали поужинать в белорусский ресторан «Сапфирий». Швейцар и официанты встречали их как родных: Александра принимались бить уже в прихожей, Светлане давали войти в зал и там набрасывались на неё. Ему, как настоящему мужчине, доставались увесистые тумаки, её же награждали звучными пощечинами, от которых немело лицо и долго ныли предплечья. Усаживаясь за стол №18, Светлана немедленно прикладывала к лицу легкое банкира. «Сегодня они, признаться, в неважной форме», — разочарованно стонал Александр, залезая в бирут и истерично требуя меню. Супруги никогда не изменяли своим гастрономическим предпочтениям, заказывая неизменное Токийское 1889 года, салат из болотных трав, корни зубов мудрости престарелых пролетариев, маренго из болонок, пархацию с жабьей икрой, мениски футболистов белорусской 3-ей лиги под рвотными массами. На десерт Светлана брала горный хрусталь со взбитой бычьей слюной или «Укрывище». Насытившись, они перемещались в инкрустированную рубанками дарохранительницу, минут сорок протирали призмы и топтали хомяков, затем скатывались по сальному желобу в гардероб.

И всё было бы благополучно в их совместном существовании, всё продолжалось бы стерно и обредно, жизнь супругов проскользила бы по сальному желобу под счастливый хохот и деликатный визг до самой гробовой машины, не захоти Светлана ребёнка. Поначалу она говорила о нём исподволь, невзначай, вскользь, впопыхах, вполголоса, между делом, походя, полунамёком, полушутя, полусерьёзно, полугронезно. Но с каждым днём разговоры эти обретали всё более угрожающий смысл, обрастая реальностью, как обрастают дымящейся плотью желтые скелеты, вылезшие в полночь из могил заброшенного цыганского кладбища, вставшие в круг и с трудом поднявшие вверх поросший белым мхом тысячелетний мраморный тор с еле заметными отверстиями, чтобы весенний ветер выдавил из мраморного горла тора звук вечного возвращения. <…> Последний бастион Александра — уритко — рухнул ещё через неделю, после того как Светлана выварила в козьем молоке дубовый стол мужа и наполнила ящики слоновьим пометом. «Хорошо. Поступай, как знаешь, — расправил сухожилия Александр. — Но предупреждаю тебя — я приму в этом активное участие, так как идея не моя». — «Милый, я ничего не пожалею для сочного счастья!» — заверила в меру отекшая супруга, разорвала себе кожу на левом виске, облачилась в первоклассно замороженные желатиновые доспехи и поспешила в МОООРЗ. «Жебраим, жебраим, жебраим», — мечтательно рычала она, несясь по заваленной трупами улице. Оставшись на 14 часов в одиночестве, Александр предался размышлению. «Безусловно, я обязан понять и принять её порыв, — думал он, расположившись с молоком и червями в тихой и затемненной горлорезной. — Она женщина, она хочет быть матерью, хочет теребить и двигать, считать и печатать. Ей не терпится испытать то архаическое чувство материнства, что заставляет женщин обезжиривать свои кости, стрелять в темноте, плакать на телеграфные столбы, сосать морскую гальку, дробить и стомлобствовать. Но способен ли я распилить пополам камень её чувства? Достаточно ли у меня сил, надфилей и берестяных чемоданов? Смогу ли я всю ночь напролет бросать в окно второго этажа укоризненные взгляды? Надавливать сапогом на гнилую часть эвкалипта? Пропускать электроток через собаку? Сниться своей теще, а затем теще ближайшего друга? Рыть неглубокие ямы? Гуманно убивать майских жуков? Теребить и двигать?» И чем больше вопросов задавал он себе, тем всё тоньше и рельефней становилась платиновая корка, покрывающая розовый клубень его уверенности. Прошло время. Хлебные часы промяли 5.45 утра. Дверь горлорезной бесшумно отворилась, вошли резники с утренней жертвой и, поклонившись Александру, приступили к делу. Один прижал к жертвенному рукомойнику бритоголового японского юношу, другой кривым туркменским ножом вспорол ему горло. Но если раньше этот хорошо знакомый с детства ритуал всегда успокаивал Александра, навевая сон и благодушие, то сейчас горлорезанье подействовало на него неожиданно возбуждающе.

Пастернак-1. Пизда

Взошла пизда полей В распахнутом пространстве — Пизда поводырей, Печаль непостоянства. Высокое зенит Над замершей землею, Он в воздухе звенит Консолью неземною. Но час пизды лесов Нависшей бомбой страшен, Сурьмяной кровью сов Ольховый лист окрашен. С пиздою тёмных рек Столкнулся мир спокойный, Пизда немых калек Сменить её достойна. Пиздою диких псов Она неспешно станет, Тугую завязь снов Лучом тяжёлым ранит. В пизде подробных гор Движенья ужас ожил, Долин слепой простор Лавиной потревожил. Уставший слушать бор Пиздой гнилых скворешен, Как рыцаря убор, На крепости подвешен. Растет пизда домов, Дворов и переулков, Пизда литых мостов И виадуков гулких. Задумалась пизда Полуприкрытых ставен, Её узор всегда Тяжёл и музыкален. Рояль, как антрацит, Застыл пиздою чёрной. Он в сумраке блестит Пюпитром непокорным. Огонь какой пизды Проступит новой раной? От лезвия звезды Он ускользнёт, упрямый. Взойдёт пизда путей, Раскроются бутоны, Нет места для гостей, Все полночи — бессонны. Пизда больных ветров, Оплавленных огарков, Распиленных дубов Пиздой накрытых парков.

Синяя Таблетка

— Сегодня у нас в гостях лауреат Сталинской премии, московский писатель Николай Буряк. Только что в издательстве «Гослитиздат» вышла его новая книга рассказов «Паводок». В неё вошли рассказы, написанные Николаем Буряком за последние три года во время многочисленных поездок писателя по стране Советов и по зарубежным странам и континентам. Широко известный прозаик, печатное слово которого так любимо нашим народом, <…> встречался с рыбаками Камчатки и полярниками Севера, южно-африканскими миллиардерами и бесстрашными офицерами «Люфтваффе». Сейчас вы услышите рассказ из новой книги Николая Буряка «Паводок».

Когда в час сгущения зимних сумерек я чувствую нарастание беспричинной злобы и покалывание в кончиках пальцев, когда жена фальшивым голосом сообщает мне, что она снова должна ехать в Ленинград на консультацию к профессору Лебедеву «по женским делам», когда секретарь Союза писателей приглашает меня к себе на дачу в Переделкино и, прохаживаясь между тоскливо скрипящих сосен, предлагает взяться за самую важную и нужную тему, которая «к сожалению, ещё неглубоко вспахана нашей отечественной прозой», когда в школьных брюках сына я нахожу рваный презерватив, когда в ресторане ЦДЛ не оказывается маслин и куриных котлет де-воляй, когда ломаются сразу обе мои пишущие машинки, когда прижатая мною к стене домработница бормочет, что «сегодня неудобный день», когда ночью ко мне вваливается пьяный и плачущий собрат по перу, чтобы сначала сообщить «об окончательном разрыве с Соней», а под утро, что «он закрыл тему любовного треугольника», когда, наконец, мне фатально не хватает витамина В-12, я понимаю, что готов открыть мою железную коробку из-под зубного порошка «Свежесть». Обычно, я открываю её поздним вечером, заперевшись на ключ в своем кабинете. Эта коробка полна разноцветных таблеток: желтых и розовых, синих и зеленых, красных и оранжевых. Надо просто выбрать одну из них.

Стальная дверь задвигается за нами. В шлюзе стоят человек пятьдесят. Мы опускаем маски, закрываем рты мундштуками, включаем подачу воздуха. Загорается надпись: ВНИМАНИЕ! ЗАПОЛНЕНИЕ ШЛЮЗА! Снизу бурно поступает мутная жидкость комнатной температуры. Маша делает мне знак рукой в сторону мужчины в костюме саламандры. <…> Шлюз заполняется до потолка, открывается дверь с другой стороны. И сразу — толчок встречной водяной массы, перепад давления, пузыри нашего воздуха. Мы покидаем шлюз и оказываемся в зале, пронизанном светом сотен прожекторов. Зал Большого театра представляет собой главный отстойник московской канализации. Люди, поверхностно знакомые с фекальной культурой, полагают, что содержимое канализации — густая непроглядная масса экскрементов. Это совсем не так. Экскременты составляют лишь 20%. Остальное — жидкость. Она, хоть и мутная, но при сильном освещении вполне позволяет обозревать весь зал, от устланного коврами пола до потолка со знаменитой люстрой. Пространство зала отливает синевой и пронизано мириадами подымающихся пузырей. Наверху турбулентные потоки разгоняют скапливающиеся экскременты, чтобы те равномерно распределялись в пространстве зала, позволяя видеть галёрке. <…> Усаживаемся, подключаем воздухоотводы: во время представления пузыри не должны мешать. Звучит третий звонок. Публика постепенно успокаивается. Над нами — экскременты и редкие пузыри опаздывающих.

Пропеть под двадцати метровой водяной толщей, не фальшивя и не захлебнувшись, «Я люблю вас, Ольга!», пользуясь поступающим в нос сжатым воздухом, способны, по словам Марии Каллас, «люди со стальными лёгкими, русской душой и советским сердцем». Поют прекрасно. Наконец-то в Большом зазвучали свежие голоса, и нам не приходится краснеть перед иностранцами за главный театр страны. Слава Богу, что поют молодые… Не так давно отгремел показательный процесс над бывшим руководством Большого, этими отвратительными упырями от Мельпомены, погрязшими в разврате, антисоветчине и коррупции, загубившими не один молодой талант. Семь негодяев и две мерзавки недолго дергались в намыленных петлях на Красной площади под бурные аплодисменты зрителей; их предсмертное пердение прозвучало похоронным маршем бездарности и трубным гласом смены вех: плеяда молодых талантов взошла над квадригою Главного театра.

Он поёт, как ваяет. Я чувствую мощные вибрации водяной толщи. Громадные пузыри воздуха, исходящие из его чувственного рта, сверкая и расширяясь, устремляются вверх, разгоняя пугливо мечущиеся стаи экскрементов. Это поёт стихия. <…> Овация. Да такая, что муть от измельчённых, расплющенных ладонями экскрементов заволакивает все. Сталин встаёт. И мы все встаем. Слёзы наворачиваются на глаза. Всё-таки Россия выстояла в беспощадном XX веке. Не погиб наш народ, не погибло наше искусство. <…> Финал, несмотря на дополнительное освещение, различается с трудом. Овации не смолкают. Сцену заваливают освинцованными цветами. Воздухоотводы отсоединены; зал вскипает пузырями. Артисты аплодируют Сталину, он аплодирует им. <…> Толпа выносит нас из зала: шлюз, душ, санобработка, гардероб, и вот, — сбросив маски, мы целуемся, прислонившись к колонне Большого.

Словари

Даньхуан — желток (кличка русского прокитайской ориентации) Ханкун мудень — авианосец Цюй нянь синцижи сяюй ши — в прошлогодний воскресный дождь — Китайские слова и выражения, употребляемые в тексте

Рипс — международное ругательство, появившееся в устной речи евроазиатов после Оклахомской ядерной катастрофы 2028 года. Происходит от фамилии сержанта морской пехоты США Джонатана Рипса, самовольно оставшегося в зоне радиактивного поражения и в течение 25 дней ведущего подробный радиорепортаж о состоянии своего облученного, умирающего тела SOLIDный — склонный к изменению ВОВО — сексуальные особенности L-гармония — степень равновесия полей Шнайдера у организмов и веществ LM — показатель психопротеизма Джадда М-баланс — психологическая устойчивость Rapid — человек, склонный к мультисексу END-ШУНЬЯ — психосоматический вакуум KLOP — потребитель остаточных биоэнергий Двинуть в LOB, спросить в LOB — совершить акт dis-вопроса, способный нарушить М-баланс DOG-адаться — увидеть плюс-позитные поля фиолетового спектра Stolz-6 — наследственная LM-устойчивость SМЕяться — позволять интерферировать своим бордовым и желтым плюс-полям Т-вибрации — поступательные вибрации красных плюс-полей Тома-шевича Сопливить отношения — вступать в сердечный контакт Тюрить мокрые отношения — вступать в генитальный контакт Творить сухие отношения — вступать в анальный контакт Раскрасить носорога — совершить промах, оплошать Прессовать вымя — поддерживать L-дисгармоничный разговор Gusanos — краевые наложения плюс-полей Фарш — вынужденное L-усилие — Другие слова и выражения (выборка)

О романе

• см. отдельную статью