Мари́я Ка́ллас (англ.Maria Callas; имя в свидетельстве о рождении — София Сеселия Калос, англ.Sophia Cecelia Kalos, крещена как Мария Анна София Кекилия Калогеропулу, 1923, Нью-Йорк - 1977, Париж) — американская певица греческого происхождения, одна из величайших оперных певиц XX века. В начале карьеры выступала как драматическая колоратура, позднее — как лирико-драматическое сопрано, в последние годы жизни стала исполнять партии меццо-сопрано. Взлёту карьеры Каллас в середине XX века сопутствовало появление в звукозаписи долгоиграющей пластинки и дружба с видным функционером звукозаписывающей компании EMIВальтером Легге.
Приход на сцену оперных театров нового поколения дирижёров, таких как Герберт фон Караян и Леонард Бернстайн, а также кинорежиссёров, таких как Лукино Висконти и Франко Дзеффирелли, сделал каждый спектакль с участием Марии Каллас событием. Она превратила оперу в настоящий драматический театр, заставляя даже «трели и гаммы выражать радость, беспокойство или тоску».
Кто-то говорит, что у меня красивый голос, кто-то говорит, что нет. Это вопрос мнения. Все, что я могу сказать, те, кому это не нравится, не должны приходить ко мне слушать.
— из телевизионного интервью с Норманом Россом, Чикаго, 17 ноября 1957
Я восхищаюсь интонацией Тебальди; это красиво — у неё красивая фразировка. Иногда мне действительно хочется, чтобы у меня был её голос.
— из телевизионного интервью с Норманом Россом, Чикаго, 17 ноября 1957
Почему я должна стесняться, что получаю за концерт больше, чем президент Эйзенхауэр за целый месяц? Ради бога — пускай поёт!
— из телевизионного интервью с Норманом Россом, Чикаго, 17 ноября 1957
Мы, певцы, — главный инструмент оркестра.
Не говорите мне о правилах. Где бы я ни была, я сама устанавливаю эти чёртовы правила.
В чём разница между хорошим и великим учителем? Хороший учитель развивает способности ученика до предела, великий учитель сразу видит этот предел.
Артистом либо рождаешься, либо нет. И артистом остаешься, даже если в твоем голосе уже меньше огня. Артист — это навсегда.
Когда хочешь найти жест, когда хочешь понять, как играть на сцене, требуется только одно — прислушаться к музыке. Композитор об этом уже позаботился. Если не поленишься по настоящему прислушаться душой и ушами — я говорю, душой и ушами, потому что ум тоже должен работать, но не слишком много, — обнаружишь в музыке каждый жест.
Все потом говорят мне спасибо. Не браво, но — спасибо. За то, что я могу делать, что я могу так петь, и мне кажется, что, возможно, это приносит немного красоты в жизнь, заставляет людей чувствовать себя лучше.[1]
С годами мы становимся мудрее, а голос скуднее.[2]
Ты не верил, что я могу умереть от любви. Знай же: я умерла. Мир оглох. Я больше не могу петь. Нет, ты будешь это читать. Я тебя заставлю. Ты повсюду будешь слышать мой пропавший голос — он будет преследовать тебя даже во сне, он окружит тебя, лишит рассудка, и ты сдашься, потому что он умеет брать любые крепости. Он достанет тебя из розовых объятий куклы Жаклин. Он за меня отомстит. Ему сдавались тысячами, десятками тысяч. Он отступил перед твоим медвежьим ухом, но он возьмет реванш. Нет, ты не оторвешься. Ты будешь пить до дна признания моего онемевшего от горя горла — голоса, отказавшегося прилюдно захлебываться обидой, посчитавшего невозможным оказаться во всеуслышание брошенной. Он был всесилен, Ари, и потому горд. Ари, он не перенёс низости твоей пощечины. Он отступил, но знай — он не даст тебе покоя. Он отомстит за меня, за мой прилюдный позор, за мое теперешнее одиночество без ребенка, которого так поздно дал Бог и которого ты — Ари, ты! — заставил меня убить...[3]
— из письма Онассису, 1969
Теперь я спрашиваю себя: как я могла дорожить тобой больше, чем им?! Тобой, даже не желавшим ходить на мои спектакли, смеявшимся над моей страстью переслушивать собственные записи! Тобой, совершенно не интересовавшимся моей жизнью, поленившимся даже прослушать запись моего дебюта из Arena di Verona, когда двадцать пять тысяч зрителей три с половиной часа, ополоумев от восторга, дышали мне в такт... Я спрашиваю себя, как я могла подчиняться тебе, как случилось, что я позволила распоряжаться мной, послушно снимала перед спектаклем линзы — линзы, без которых я ничего не видела! — лишь бы тебе угодить? Помнишь рассвет на яхте — сиреневое утро, когда ты поил меня из ладоней горьким греческим вином? Ты сказал тогда, что не знаешь мгновенья лучше. Боже, как ты убог. Я знала любовь больше той, что ты мне открыл. На свете был мой голос — голос, который все называли божественным и который ты слушал, пожевывая от скуки жвачку...[3]
— из письма Онассису, 1969
Ты забыл: под окнами квартиры, где ты теперь кричишь моё имя, ты топал ногами, требуя, чтоб я оставила тебя в покое.
Ты забыл: ты был единственным мужчиной, которого я просила на себе жениться. Ты забыл, как мучил меня, как, скрипя зубами, дал согласие и как в машине у церкви сказал, усмехнувшись: «Ну что, добилась своего?» Ты думал, после этого унижения я стану твоей женой. Ты искренне удивлялся, почему я выскочила из машины и ушла. Ты забыл, Ари. Я — Мария Каллас. Неужели ты думал, я это прощу? Я три года была твоей любовницей. Ты три года отказывался на мне жениться, после чего не раздумывая отправился под венец с глупенькой вдовой бывшего президента, живущей исключительно обсуждением нарядов на приёмах. Я знала: ты умрешь с ней от скуки. Ты не послушал меня, Ари. Теперь ты несчастен. Мне больно. Но я тебя не пущу.[3]
— из письма Онассису, 1972
Бедный мой. Эльза сказала, ты поседел за одну ночь <сын Онассиса погиб в авиакатастрофе 21 января 1973 года>. Теперь ты, быть может, понял, как жестоко обошелся со мной, заставив сделать аборт. Впрочем, я сама виновата. Я могла сопротивляться. Всем, кроме тебя. Прости, я не умею тебя утешить. Ты говорил, что не веришь в Бога. Я теперь тоже не слишком верю. В юности я считала, что мой бог — музыка. Потом думала, вера в том, чтобы не изменять себе. Музыки не хватило, чтобы просто быть счастливой. И с тобой я себе изменила. Мне нечего тебе сказать. Мне не о чем петь. Потому я молчу. Ари, мальчик. Мне столько лет было некому жаловаться — я разучилась утешать. Я могу утешить тебя, отправив эти письма. Тебе приятно было бы знать, сколько лет я каждый день помнила... Но я их не отправлю. Я их сожгу. Мария Каллас не посылает любовных признаний мужчине, который её предал. Что ж, Ари. Терпи. Терпи, как я. Я уже почти полгода молчу, не давая даже уроков пения. Терпи, любовь моя. У одиночества тоже бывает предел. Имя ему — смерть.[3]
Она <Каллас> открыла для нас, для всех певцов мира, новую дверь, дверь, которая раньше была заперта. За ней скрывалась не только прекрасная музыка, но и прекрасная идея интерпретации. Она дала нам, тем, кто следует за ней, шанс сделать то, что до неё было едва ли возможно. О том, что меня сравнивают с Каллас, я и мечтать не смела. Это не верно. Я значительно меньше Каллас.
Про Марию Каллас можно ничего не писать ― это единственное неповторимое явление в искусстве ― это само движение, притом движение повелевающее. Она совершенство.[4]
Про Каллас все слова слабы, чтобы выразить впечатление от ее несравненного пения. Можно сказать только одно: что это граничит с чудом и что она всегда неожиданность; я никогда например не ожидал от неё такой Джильды. Говорят, что это была ее лучшая партия. Теперь мы можем слушать, благодаря технике, развалясь в кресле и попивая виски, эту неповторимую диву. Не странно ли это?[4]
Я пришла в это «звучащее» здание консерватории, прошла в зал, где прослушивают записи всех мировых знаменитостей, и бархатный, мощный и бесконечный голос Марии Каллас наполнил мир вокруг. Было ясно, что формой общения с людьми и с Богом для Каллас было пение. Трудно представить ее разговаривающей ― только поющей. Пела душа Каллас, ибо голосом так не поют, так поют своей жизнью. У меня внутри ― глубоко и сама по себе зародилась дрожь, она проникла в руки, пальцы ― холодные и непослушные ― задрожали, хотелось плакать. Каллас пела на итальянском, с длинными частыми «выпеваниями» гласных, будто этот язык создан для того, чтобы на нем петь. Прослушав, я поняла, что мне выходить на гигантскую сцену и без микрофона петь труднейшую арию мирового оперного репертуара ― преступно, нагло и глупо. Но петь было надо. Героиня Гончарова пленяла Илью Ильича именно арией Беллини. Я стала разучивать арию на итальянском языке. Каждый день после репетиции на сцене я спускалась в музыкальную комнату, и терпеливая концертмейстер Герочка стоически выдерживала мой вой на тему Беллини. Лучше бы я не слушала эту богиню Каллас. Как только я открывала рот и пропевала первые слова: «Каста дива», меня начинал разбирать смех над собой и над своими потугами.[5]
Мы с Франко Дзеффирелли и Марией в 64 году делали «Норму». У нее были большие проблемы с верхами, и я говорил ей, что она легко может избегнуть критики, транспонировав свою партию на пару тональностей вниз. Всё равно большая часть публики ничего бы не заметила. Я просил ее об этом. Умолял быть благоразумной. Но она отказалась. «Я не могу, — отвечала она, — я должна петь всё, даже если это означает крах моей карьеры. Каллас должна петь партитуру так, как она написана». Никто не мог её переубедить. В результате на одном представлении на «до» третьей октавы её голос дал сбой и сорвался. Зал Гранд-Опера взвизгнул от ужаса. Оркестр остановился. До сих пор помню ужас в глазах музыкантов. Мария стояла на сцене совершенно белая. Минуту она смотрела в пол, потом подняла руку, прося о тишине, и затем, гордо вскинув голову, дала мне знак начать сначала. Она пела второй раз тот же пассаж. На этот раз все получилось. Я слышал, как в зале всхлипывали люди. Я сам не мог сдержать слёзы. Какое фантастическое мужество. Фантастическое!
Если, скажем, взять такую певицу, как итальянка Р. Тебальди, то критически настроенный человек может отметить, что голос ее недостаточно велик. Но, между тем, публика любит это сопрано, и газеты пишут о ней благожелательно. Это связано с тем, что она, как и Мария Каллас, является на сцене как фантастическая, яркая индивидуальность. Когда Тебальди выходит к публике, все чувствуют, что всем и каждому отдает все, что у нее есть, все свое сердце...[6]
Биографы Марии Каллас удивляются, что в ее личной жизни было всего лишь двое мужчин. В 1949 году в Вероне Мария Каллас сочеталась браком с итальянским промышленником Джованни Баттистой Мененгини, который был старше ее на 30 лет. Их брак тем не менее протекал счастливо до роковой встречи в 1959 году на яхте «Кристина» с ее владельцем Аристотелем Онассисом. В результате распались сразу две семьи ― Каллас и Онассиса. Мария и Аристотель после разводов долго обсуждали вопрос о женитьбе, и кончилось обсуждение тем, что в 1968 году он женился на Жаклин Кеннеди, а великая певица осталась одна. Умерла она на 54-м году жизни.[7]
Пиннеберг Видеофильм «Мария Каллас». Последние слова Марии, когда мы (я, Жак и Кристиан) спускались по лестнице после визита (единственного) у ней в её парижской квартире, были: «Не забывайте и не теряйте нить между нами»… Но всё же нить прервалась. ― Amen. — Документальный фильм про великую артистку грешит многим. Он показывает Каллас в жизни больше, чем в искусстве, и поэтому результат суетный и прозаичный. Мы ветречаемся там с её мужем Менегини, с Онассисом, даже с Винстоном Черчилем...[4]
Это было в том же 1983 году, в сентябре, когда Греция чтила память своей великой дочери Марии Каллас. Тогда ей открывался памятник, и во время церемонии открытия над городом звучал несравненный голос этой выдающейся певицы современности, многие не могли скрыть слёз от волнения. <...> Я была знакома с ней: в 1970 году Мария Каллас приезжала к нам в Москву, чтобы принять участие в работе жюри вокалистов на IV Международном конкурсе им. П. И. Чайковского. <...>
...сцена была украшена корзинами белых гвоздик ― любимых цветов Марии Каллас.[8]
После спектакля «Девушка с Запада» с Франко Корелли самым ярким впечатлением для меня было услышать Джузеппе Ди Стефано. Он выступал в «Ла Скала» после большого перерыва. В своё время он много пел вместе с Марией Каллас, и даже эта капризная примадонна отзывалась о Ди Стефано не только как о хорошем партнёре, но и как о прекрасном человеке. В своей книге она тепло написала, как Тито Гобби и Джузеппе Ди Стефано много помогали ей в трудные для неё времена, когда она почти теряла голос.[2]
Слабостью его сердца была несравненная Мария Каллас: её имя не сходило с его уст. Гирингелли <директор театра «Ла Скала»> терпел все ее капризы, а характер у примадонны был не подарок…[2]
У её <Марии Биешу> великой тезки Марии Каллас не было такого объемного, полнозвучного голоса. Каллас брала артистизмом, филигранной техникой, душой, наконец, ― глубокой, трагической.[2]
Пропеть под двадцати метровой водяной толщей, не фальшивя и не захлебнувшись, «Я люблю вас, Ольга!», пользуясь поступающим в нос сжатым воздухом, способны, по словам Марии Каллас, «люди со стальными лёгкими, русской душой и советским сердцем».
Поют прекрасно. Наконец-то в Большом зазвучали свежие голоса, и нам не приходится краснеть перед иностранцами за главный театр страны. Слава Богу, что поют молодые…
Каллас намного выше остальных. У Тебальди был фантастический голос, как у ангела. Но даже когда голос Каллас не был идеальным, у неё было очень много интерпретаций. Опера — это рассказ. Чувства надо <уметь> передать. Актёрская игра должна быть подвижной. И у Каллас было всё.
Несколько слов о Каллас и Тебальди, а точнее, об их соперничестве.
Начну с высказывания Марио дель Монако: «Мария Каллас встала на путь соперничества с молодой и столь же агрессивной звездой Тебальди». Марио дель Монако хорошо знал и ту, и другую звезду. В разные годы он пел спектакли то с одной, то с другой. Это позже они стали звездами, а Каллас великой. В «Ла Скала» они пришли почти одновременно, кстати, М. Каллас моложе своей соперницы на один год.
Двум, пусть пока и восходящим, но все же звездам такой величины было тесно. Одна из соперниц должна была покинуть театр. Но кто из них? Кто решится добровольно, в начале карьеры, уйти из первого театра мира? У каждой в руках был свой спектакль, который являлся козырем. Р. Тебальди связывала свои надежды со спектаклем А. Каталани «Валли», а М. Каллас должна была блеснуть в «Медее» Керубини. Обе роли сложные во всех отношениях и, конечно, трагедийные. Каждая из них готовилась по-своему. Так, Мария Каллас решила похудеть, и за короткий период сбросила, аж 36 килограммов.
К сражению двух мировых певиц были готовы и зрители, и критика. Милан разделился на «тебальтистов» и «калласистов». Были ли они в равных условиях перед сражением? Судите сами. Муж Каллас был кирпичный магнат. Имя Каллас не сходило с печатных журналов. Он был также другом Валли Тосканини, которая имела постоянное кресло в директорской ложе. Дружба Каллас с дочерью Тосканини, выдающейся женщиной с музыкальным образованием, тоже имела большое значение. Вкупе все эти обстоятельства, сливаясь воедино в одно и то же время, создавали необычайно благоприятные условия для Каллас. Все это роковым образом перечеркивало Ренату Тебальди или, во всяком случае, отодвигало ее на второй план.[6]
— Геннадий Голубин, «Звезды мировой оперы и мастера вокального искусства», 2012
...где бы и когда бы ни говорили о Тебальди, почти всегда в спорах и просто в разговорах произносилось имя Каллас. Однажды Марио дель Монако бросил Каллас в лицо: «Не волнуйся, вот скоро приедет Тебальди и приведет тебя в чувство». Сказано это было вгорячах, но надо знать характер Каллас. Своими скандалами, причудами, непредсказуемыми поступками она приковывала к себе дополнительно внимание. Ее вспышки и агрессивность Дель Монако описывает так: «Перед Каллас все как-то робели. Женщина выдающегося таланта, она требовала, однако, полного подчинения себе всех и вся».
После выступления Тебальди в «Валли», Каллас поняла, что это возможно, единственный случай сравняться с соперницей, и взялась за тщательную подготовку «Медеи». Похудев, она выглядела, как статуэтка. Конечно, на голосе не могло не отразиться такое резкое похудение, но это позже её голос станет тускнеть, а в тот момент она была во всех отношениях хороша! Короче, Р. Тебальди покидает Милан. Публика лишилась отнюдь не менее великой певицы, хотя совершенно иной по темпераменту и манере. Снова цитирую Марио дель Монако: «Страсти бушевали вокруг изумительной исполнительницы, способной выступать с разнообразным репертуаром, актрисы, обладавшей тончайшим художественным чутьем, и крупной классической певицы с ярким и чистым голосом, певицы незабываемой»![6]
— Геннадий Голубин, «Звезды мировой оперы и мастера вокального искусства», 2012
Голос Марии Каллас на записи узнать совсем нетрудно. Дело в том, что он очень индивидуален и, как пишет в своей книге Джакомо Лаури-Вольпи, не имеет вокальных параллелей. Действительно, голос Каллас не вписывается в привычные рамки вокала, а тем более бельканто. <...>
Представьте себе, что голос Каллас, если рассматривать его с точки зрения чистого вокала, имел изъяны и довольно значительные, так что обойти такой факт молчанием просто нельзя. В то же время Каллас стала величайшей певицей ХХ столетия! Парадокс? Ее творчество ознаменовало новую эру в оперном исполнительстве, и спектакли с ее участием в «Ла Скала» в 50-х гг. – это целая эпоха в истории европейского музыкального театра.[6]
— Геннадий Голубин, «Звезды мировой оперы и мастера вокального искусства», 2012
Интересно, что голос Каллас – это одновременно легкое, лирическое и драматическое сопрано. А репертуар? Она пела даже Кармен, а это уже меццо-сопрано. Кроме того, она исполняла музыку трех с половиной веков! Разве не удивительно, что всего за три года Каллас выдвинулась в первые ряды ведущих певиц, а в 30 лет достигла вершины оперной славы. Так все же почему, спросите вы. Не знаю, называл ли кто-нибудь до меня ее так, но я бы сказал, что Каллас – это Шаляпин в юбке. Гениальная актриса, которая свои же недостатки смогла сделать своими достоинствами. Потрясающая актриса, добавлю, трагедийная, она заставляла своей игрой забывать о голосе как таковом и, увлекая своей игрой, заставляла слушателей сопереживать вместе с ее героинями.[6]
— Геннадий Голубин, «Звезды мировой оперы и мастера вокального искусства», 2012
Когда Мария, не в меру толстая, прыщавая, с обкусанными от волнения ногтями, появилась на прослушивании у Де Идальго, та, как потом она сама вспоминала, сразу решила, что дело дебютантки безнадежно. Но едва Каллас допела арию из оперы Вебера «Оберон», как между ними возник контакт, обернувшийся пятью годами дружбы, наполненной упорным трудом.
С огромным энтузиазмом Мария взялась за учебу и вскоре спела там же, в консерватории, Аиду и Амелию. Можете себе представить, что это за партии! А ведь нетрудно подсчитать, что Марии в тот момент не было и шестнадцати лет. Ее день рождения в конце года, а произошло это в 1940 г.[6]
— Геннадий Голубин, «Звезды мировой оперы и мастера вокального искусства», 2012
На сцену медленно..., очень медленно переставляя ноги выходит маленькая слегка худая певица в чёрно-красных одеждах. Это Мария Каллас. Оркестровое вступление внезапно обрывается. Словно отрубили звук... Дирижёр в яме лихорадочно машет руками, но скрипки молчат. И даже контрабасы замерли. Певица неспешно поворачивается лицом к публике, и в гробовой тишине откуда-то снизу раздаётся её бесконечно прекрасный... грудной..., — нет, почти утробный голос: «...я ничего не знаю, у меня глисты!..» (и всё это, между прочим, на чистейшем итальянском).
...занавес отвесно падает на сцену...[9]
Это были роскошные места. Сцена как на ладони. Никогда я не получал такого удовольствия от музыки, голосов, постановки. Стыдно признаться, но это была первая опера в моей жизни. Когда я вернулся домой, то сразу же полез в YouTube искать другие записи Доницетти. И тогда я впервые услышал, как Мария Каллас поет Лючию де Ламермур. <Это было> какое-то полное ошеломление. Я не мог поверить, что это возможно, что на такое способен человеческий голос.[3]
— Том Вольф, «Мария Каллас. Дневники. Письма», 2019
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе
Новости в Викиновостях