Дурак (Салтыков-Щедрин)

«Дураки» — лубочная картинка XVIII века
Анонимный автор

«Дурáк» — сказка Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина; впервые была опубликована в №41 «Русских ведомостей» от 12 февраля 1885 года (под заглавием «Сказка» и подписью: Н. Щедрин). Традиционный сюжет народной сказки об Иванушке-дурачке Салтыков-Щедрин решил (традиционно) по-своему – в остром социально-политическом ключе. Примечательно, что в том же 1885 году и Лев Толстой написал «Сказку об Иване-дураке и его двух братьях», правда, на несколько месяцев позже салтыковской и в духе утопического патриархального крестьянского социализма.

Цитаты

В старые годы, при царе Горохе это было: у умных родителей родился сын дурак. Ещё когда младенцем Иванушка был, родители дивились: в кого он уродился? Мамочка говорила, что в папочку, папочка — что в мамочку, а наконец подумали и решили: должно быть, в обоих.

Не то, впрочем, родителей смущало, что у них сын дурак, — дурак, да ежели ко двору, лучше и желать не надо, — а то, что он дурак особенный, за которого, того гляди, перед начальством ответить придётся. Набедокурит, начудит — по какому праву? какой такой закон есть?

Бывают дураки лёгкие, а этот мудрёный. Вон у Милитрисы Кирбитьевны — рукой подать — сын Лёвка, тоже дурачок. Выбежит босиком на улицу, спустит рукава, на одной ножке скачет, а сам во всю мочь кричит: «Тили-тили, Лёвку били, бими-бими, бом-бум!» Сейчас его изымают, да на замок в холодную: сиди да посиживай! Даже губернатору, когда на ревизию приезжал, Лёвку показывали, и тот похвалил: «Берегите его, нам дураки нужны!»

А этот дурак — необыкновенный. Сидит себе дома, книжку читает, либо к папке с мамкой ласкается — и вдруг, ни с того, ни с сего, в нём сердце загорится. Бежит, земля дрожит. К которому делу с подходцем бы подойти, а он на него прямиком лезет; которое слово совсем бы позабыть надо, а он его-то и ляпнет. И смех, и грех.

Сколько раз и соседи папочку с мамочкой предостерегали: — Уймите вы своего дурака! большие он вам неприятности через свою глупость предоставит! Но родители ничего не могли, только думали: «Легко сказать: «Уймите!», а как ты его уймешь? Как это люди не понимают, что родительское сердце по глупом сыне больше даже, чем по умном, разрывается?»

Явился к дураковым родителям квартальный и сказал: «Как угодно, а извольте вашего дурака высечь». Плакала родительская утроба, а делать нечего. Видит папочка, что резонно квартальный говорит: высек дурака. Но дурак ничего не понял. Почувствовавши, что больно, всплакнул, но не жаловался: «За что?» и не кричал: «Не буду!» Скорее как будто удивился: «Для чего это папочке понадобилось?» Так и пропал этот урок даром: как был Иванушка до сечения дураком, так и после сечения дураком остался.

И все соседи папочку одобряют: во-первых, потому, что закон есть такой, чтобы дураков учить; а во-вторых, и потому, что никому от Иванушки житья не стало. Намеднись соседские мальчишки вздумали козла дразнить — он за козла вступился. Стал посередке и не даёт козла в обиду. Козёл его сзади рогами бьёт, мальчишки спереди по чём попало тузят, а ему горюшка мало — всего в синяках домой привели!

Как ни любили дурака все домочадцы за его ласковость и тихость, но с течением времени он всех поступками своими донял. Есть ему захочется — нет чтобы мамочку попросить: «Позвольте, мол, милый друг маменька, в буфете пирожок взять», — сам пойдёт, и в буфете, и в кухне перешарит, и что попадётся под руку, так, без спросу, и съест. Захочется погулять — возьмёт картуз, так, без спросу, и уйдёт. Раз нищий под окном остановился, а у мамочки, как на грех, в ту пору трёхрублёвенькая бумажка на столе лежала, — он взял да ВСЕ три рублика нищему в суму и ухнул!

Вдруг слышат стоны; взглянули на реку, а там чей-то мальчишечко в воде барахтается! Не успели опомниться — ан дурак уж в реку бухнул, а за дураком мамочка, как была в кринолине, так и очутилась в воде. А за мамочкой — пара городовых в амуниции. А папочка стоит у решётки да руками, словно птица крыльями, машет: «Моих-то спасайте! моих!» Наконец городовые всех троих из воды вытащили. Мамочка-то одним страхом поплатилась, а дурак целый месяц в горячке вылежал. Понял ли он, что поступил по-дурацки, или сделалось ему мамочку жалко, только как пришёл он в себя, да увидел, что мамочка, худенькая да бледненькая, в головах у него сидит, — так и залился слезами! Только и твердит: «Мамочка! мамочка! мамочка! зачем нас бог к себе не взял?» А папочка тут же стоял и всё надеялся, что дурак хоть на этот раз скажет: «Простите, милый папочка, я вперёд не буду!» — Однако он так-таки и не сказал.

Дело в том, что папочка был человек справедливый. И дома, и в гостях, и на улице он только об одном твердил: «Всуе законы писать, ежели их не исполнять». У него даже и наружность такая уморительная была, как будто он в одной руке весы держит, а другою — то золотник в чашечку поступков подбавит, то ползолотника в чашечку возмездий подкинет.

Но мамочка была мамочка — только и всего. Справедливости она не отрицала, но понимала её в каком-то первобытном смысле, в каком понимает это слово простой народ, говоря о «справедливом» человеке. Без возмездий, а вроде как бы отпущения. И как ни мало она была в юридическом отношении развита, однако в одну минуту папочку осрамила. — За что ж мы наказывать его будем? — сказала она, — за то, что он утопающего спасти хотел? Опомнись! Тем не менее папочка настоял-таки, что дома держать дурака невозможно, а надо отдать его в «заведение».

Регулярно-спокойный обиход заведения на первых порах отразился на дураке довольно выгодно. Ничто не бередило его восприимчивости, не пробуждало в нём внезапных движений души. В первые годы даже учения настоящего не было, а только усваивался учебный материал. Не встречалось также резкой разницы и в товарищеской среде, — такой разницы, которая вызывала бы потребность утешить, помочь. Всё шло тем средним ходом, который успех учения ставил, главным образом, в зависимость от памяти. А так как память у Иванушки была превосходная, да и сердце, к тому же, было золотое, то чуть-чуть Иванушка и впрямь из дурака не сделался умницей.

Большинства наук он совсем не понимал. Не понимал истории, юриспруденции, науки о накоплении и распределении богатств. Не потому, чтобы не хотел понимать, а воистину не понимал. И на все усовещивания учителей и наставников отвечал одно: «Не может этого быть!»

Только тогда настоящим образом узнали, что он несомненный и круглый дурак. Такой дурак, которому могут быть доступны только склады науки, а самая наука — никогда. Природа поступает, по временам, жестоко: раскроет способности человека только в меру понимания азбучного материала, а как только дойдёт очередь, чтобы из материала делать выводы, — законопатит, и конец.

— Да ты хоть притворись, что понимаешь! — уговаривала она Иванушку, — принудь себя, хоть немножко пойми, ну, дай, я тебе покажу! Раскроет мамочка книжку, прочтёт «§ о порядке наследования по закону единоутробных» — и ничего-таки не понимает! Плачут оба: и дурак, и мамочка.

Видя материнские слёзы, дурак напрягал нередко все свои усилия. Уйдёт, во время рекреации, в класс, сядет за тетрадку, заложит пальцами уши и начнёт долбить. Выдолбит и так отлично скажет урок, словно на бобах разведёт... И вдруг что-нибудь такое насчёт Александра Македонского ляпнет, что у учителя на плешивой голове остальные три волоса дыбом встанут.

Целый день раздавался на улице его вой, сопровождаемый неистовым дурацким щёлканьем. Он выл от боли, но не понимал, откуда эта боль идёт.

Только у дураков бывает такая убеждённость в голосе, такая непререкаемость во взорах. Никого и ничего он не боялся, ни к чему не питал отвращения и совсем не имел понятия об опасности. Завидев исправника, он не перебегал на другую сторону улицы, но шёл прямо навстречу, точно ни в чём не был виноват. Случится в городе пожар — он первый идёт в огонь; услышит ли, что где-нибудь есть трудный больной — он бежит туда, садится к изголовью больного и прислуживает. И умные слова у него в таких случаях оказывались, словно он и не дурак. Одно только тяжёлым камнем лежало на его сердце: мамочка бессонные ночи проводила, пока он дурачество своё ублажал. Но было в его судьбе нечто непреодолимое, что фаталистически влекло его к самоуничижению и самопожертвованию, и он инстинктивно повиновался этому указанию, не справляясь об ожидаемых последствиях и не допуская сделок даже в пользу кровных уз.

Определил было папочка его на службу чем-то вроде попечителя местного училища (без жалованья, дескать, и дурак сойдёт, а с жалованьем — даже наверное!); но дурак сразу такую ахинею понёс, что исправник, только во внимание к испытанному благонравию родителей, согласился это дело замять.

— Как это вам не скучно: ничего вы не понимаете? — спросит его красавица вдова. — Ах, нет, мне очень скучно! Говорят, будто оттого, что занятия у меня никакого нет. — Так вы займитесь... полюбите кого-нибудь! — Помилуйте! как же возможно не любить! всех любить надо. Счастливых — за то, что они сумели себя счастливыми сделать; несчастных — за то, что у них радостей нет.

А дурак засел дома на родительской шее и ухом не ведёт. На пожары бегает, больных выхаживает, нищих целыми табунами домой приводит. — Хоть бы господь его прибрал! — шепчет папочка потихоньку, чтоб мамочка не слыхала. А мамочка всё молится, на милость божью надеется. Просветит господь разум Иванушкин пониманием, направит стопы его по стезе господина исправника, его помощника и непременного заседателя! Должен же он какую-нибудь должность по службе получить! не может быть, чтоб для всех было дело, и только для него одного — ничего.

Только один человек на дурака иными глазами взглянул, да и тот был случайный проезжий. Ехал он мимо города и завернул к папочке, с которым он старинный-старинный приятель был. <...> Разумеется, не обошлось без жалоб и на дурака; а так как с ним уж не чинились, то так-таки, в его присутствии, прямо «дураком» его и чествовали. Заинтересовался проезжий рассказами о дураке, остался ночевать у старого приятеля, а на другой день и говорит: — Совсем он не дурак, а только подлых мыслей у него нет — от этого он и к жизни приспособиться не может. Бывают и другие, которые от подлых мыслей постепенно освобождаются, но процесс этого освобождения стоит больших усилий и нередко имеет в результате тяжёлый нравственный кризис. Для него же и усилий никаких не требовалось, потому что таких пор в его организме не существовало, через которые подлая мысль заползти бы могла. Сама природа ему это дала. А впрочем, несомненно, что настанет минута, когда наплыв жизни силою своего гнёта заставит его выбирать между дурачеством и подлостью. Тогда он поймёт. Только не советовал бы я вам торопить эту минуту, потому что как только она пробьёт, не будет на свете другого такого несчастного человека, как он. Но и тогда, — я в этом убеждён, — он предпочтёт остаться дураком.

«Сидят они там, в петербургских мурьях, да развиваются. Разовьются, да и заврутся. А мы вот засели по Пошехоньям: не развиваемся, да зато и не завираемся — так-то прочнее. И врёт он всё: никакого дара природы в дурачестве нет, и ежели, по милости божией, мой дурак когда-нибудь умницей сделается, то, наверное, несчастным оттого не будет, а поступит на службу, да и начнёт жить да поживать, как и прочие все».