Обозрение российской словесности за первую половину 1829 года

«Обозрение российской словесности за первую половину 1829 года» — третий и предпоследний литературный обзор Ореста Сомова.

Цитаты

… в начале 1829 года <…> большая часть прежних журналов получила некоторые преобразования. <…> Можно бы подумать, что и для журналов есть климатерические годы, что и на них действует влияние планет, по которому они, как бы невольно, вдруг подчиняются одинакому стремлению, или терпят потрясения и перемены в эфемерном бытии своём. Другое — правда, не новое и вовсе не утешительное явление, зловещею кометой висело над нашим журнальным миром в течение сего полугодия; это была <…> журнальная брань, доходившая в некоторых журналах до высшей степени неприличия или неуважения к публике. Наконец, чтобы довершить характеристический очерк наших журналов сего времени, напомню, что в исходе 1828 и в первой половине 1829 годов, предметом критик и антикритик соделался великий труд Карамзина: История Государства Российского, о которой журналы наши по большей части хранили равнодушное молчание как будто бы для того, чтобы после разом высказать все неосновательные суждения, все кривотолки об истории вообще, и о творении Карамзина в особенности.

Сын Отечества и Северный Архив, по соединении своём в состав одного журнала, сделался полнее, разнообразнее <…>. В отношении к чистоте русского языка и правильности слога, Сын О. и Север. А. имеет неоспоримое преимущество пред всеми другими журналами, издаваемыми в обеих столицах.

Славянин <…>. Кроме нескольких повестей, довольно хорошо переведённых Г. Тидо, остальное в отделении словесности сего еженедельника состояло из весьма посредственных стихотворении; далее, под названием Хамелеонистики и под другими затейливо-нелепыми заглавиями — из грубых личностей, небылиц и других подобных сим замашек. Этот Славянин быль сам истинным хамелеоном; то жевал тупыми зубами Грамматику Греча, то рылся в журналах всех прошлых годов, чтоб отыскать в них придирки к некоторым другим журналистам, которые досадили ему тем, что их книжки читаются; то бранил без пощады тех людей, которым прежде расточал самые неумеренные похвалы.

Бабочка, литературная газета, неведомо почему названа дневником новостей: справедливее было бы назвать её дневником старины, ибо в ней весьма часто печатались такие анекдоты, которые за полвека можно было читать во всех сборниках, во всех французских Ana прошлого столетия <…>. Прибавим, что и слог, которым рассказаны сии запоздалые новости, отзывается минувшим веком: слог сей вял, неправилен и нечист; исключения весьма были редки. В статьях, переведённых из заграничных журналов, заметно ещё было странное незнание предметов самых обыкновенных.

… о критиках издателя [Московского Телеграфа]: взгляды его на историю и на словесность, как на теории, односторонни; в доказательствах заметно многословие и не всегда точные понятия о предметах, по крайней мере относительно к времени и месту; а в суждениях его — сильное желание переучить других по своему (endoctriner). Главная же его ошибка та, что он несовершенно постиг потребности своих единоземцев-современников, и потому часто предлагает им собственные свои мнения за положительные истины. В странах, поставленных веками на высшую степень умственной образованности, это было бы не беда, ибо там парадоксы и произвольные толки не собьют уже умов с надлежащей тропы; но у нас просвещение есть ещё нежный цветок: излишнее напряжение растительных его сил было бы для него не полезно, а вредно, о чём немцы, англичане и французы могут толковать по-своему, так сказать, от избытка, от роскоши умственного бытия, до того мы должны ещё касаться с крайнею осмотрительностию и бережливостию.

Атеней <…>. Статьи критические, подписанные буквою В., отличаются неверным взглядом на теории словесности, мелочными придирками критика, и, что ещё страннее, собственным его неуменьем писать по-русски.

… Г. издатель Вестника Европы <…> пустил в свой журнал, на раздолье, буквы ѳ, ѵ, да Г. экс-студента Никодима Надоумка, и сей последний, ломая греческие и латинские стихи в своих эпиграфах и цитатах, пустился толковать и вкось и вкривь <…>. (Напрасно этот Г. экс-студент отвергает маленькую перемену букв в всей подписи, сделанную по аналогии в некоторых журналах: Недоумок <…>). Впрочем, <…> других обещанных перемен не воспоследовало в Вестнике Европы, который всё по прежнему остался тощ и скуден. Об улучшениях в этом вестнике, мы и мечтать не смели.

Новый журнал на 1829 год в Москве был один: Галатея. Издатель (Г. Раич) назвал его Журналом литературы, новостей и мод. Литература сей бабочки-Галатеи, (а не статуи-Галатеи, как ошибочно думали некоторые журналисты), назначенной, кажется, для туалетного чтения красавиц, состояла в первой половине года по большей части из рассказов о разбойниках, убийцах, шишиморах и шпионах, рассказов, наполненных подробностями страшными и отвратительными. Довольно упомянуть об отрывках из Записок Видока. Незнание языка, с которого статьи сии переведены, и непростительные грехи против языка русского — вот достоинства переводов Галатеи относительно к слогу. В этом смысле, обе журнальные бабочки, петербургская и московская, летали дружною четою: ни одна из них как будто бы не хотела опередить другую. В некоторых книжках Галатеи встречались по крайней мере хорошие стихотворения, но во многих No читатели и этим не были порадованы. За стихотворениями почти постоянно следовала грубая, бранчивая полемика, не приправленная даже остроумием и наполненная личностями; наконец, описание мод, по-французски и по-русски, где страдало французское правописание и снова терпел русской язык. Отличительный характер сего журнальца — есть пустота, вялость, безвкусие и нарушение приличий. Надменные требования издателя часто были весьма забавны: он, например, говорил, что об его стихах могут только судить художники. <…> (Вялость воображения, щепетильная жеманность чувства, недостаток воображения и вкуса, часто смешной выбор стихотворных мер — вот характеристика стихов Г. издателя Галатеи. <…>) Заметим, что художественный, художественность, весьма часто встречаются в полемических возгласах издателя Галатеи. Долго не знали, в каком смысле принимает он эти слова; наконец он сам решил сомнения и объявил, что художественный и естественный, по его понятию — значат одно и то же.

… ни издатель С. З., ни жалкий альманах его, ни шумливый его сотрудник (?) Аристарх Заветный, которому русская грамота не далась в руки, не приобрели ещё никакого права выказываться в свет с решительными приговорами кому бы то ни было <…>. Венок Граций <…> Цефей и Зимцерла — три альманаха, изданные в Москве, и почти не уступающие друг другу в ребяческом наборе стихов и прозы. Заглавия сих книжек весьма замысловаты; кудрявые обёртки, формат в 16 долю, виньетки, мелкий шрифт — всё есть; одного только недостаёт в них: нечего читать!

Чёрная курица, волшебная повесть, соч. А. Погорельского. Сия повесть, прекрасная по созданию и рассказу своему, доставила удовольствие не только детям, но и многим совершеннолетним читателям, любящим подчас переноситься в страну воображения, и возвращаться мысленно к счастливейшему возрасту своей жизни. <…> — Москва наградила нас, и по части детской литературы, весьма незавидным подарком. Это Детский альманах, составленный какими-то несмышлёными детьми, а изданный книгопродавцем М. Глазуновым. Здесь детям вовсе нечему научиться, ни в нравственности, ни в полезных сведениях, ни в слоге, который обнаруживаешь крайнюю безграмотность сочинителей и крайнее безвкусие издателя. Здесь можно бы, к слову, сказать некоторым из Московских книгопродавцев-издателей, что дурным выбором и изданием печатаемых ими книг, они отбивают у любителей чтения охоту читать по-русски и заводить русские библиотеки. Известно, что такие книги служат сим некоторым книгопродавцам для меновой торговли между собою, и что весь их расчёт основан на незатейливых требованиях провинциялов; но и в этом они ошибаются; при нынешнем быстром ходе просвещении в России, в самых отдалённых от столиц её областях можно найти немалое число людей, с познаниями истинно-европейскими и вкусом образованным. Таких читателей не взманят вычурные заглавия книг, но скорее напугает тучный каталог новостей, где взор бродит по сотням заглавий, как по пустыням ливийским, и очень, очень редко встречает, на чём бы можно было отдохнуть умом и воображением. Пора бы… но я, кажется, начал было проповедывать глухим! Перед нами, над грудою книжиц московских, сияют произведения лучших поэтов наших, как оазисы в песчаной степи, и также манят взор и воображение своею красотою и свежестью.

Мог ли Кочубей <в Полтаве>, среди мучений пытки и готовясь идти на казнь, говорить загадки или играть словами? <…> Самый момент казни [Искры и Кочубея] изображён превосходно; но палач, весело разгуливающий вокруг плахи в ожидании жертв своих, играющий топором и шутящий с веселою чернью; но народ, по окончании казни беспечно идущий к своим работам, — суть картины, кои были бы весьма хороши в какой-либо поэме английской, а не русской, особливо же не в той, где описывается безвинная казнь двух человек, привлекших к себе души и участие малороссиян. Смертные казни в Малороссии были тогда очень редки: трудно и даже невозможно было отыскать палача, столь закоснелого и привычного к своему делу, каким здесь выставляет его наш поэт. Ещё труднее себе вообразить весёлую чернь малороссийскую, которая будто бы пересмеивалась с палачом и после разошлась равнодушно. Искра и Кочубей были оба знатные малороссийские паны и пользовались любовью и уважением народа, который и доныне с благоговением о них вспоминает, а тогда почитал мучениками за правое дело. — Поэт наш увлекся здесь живостию созданной им картины, которая и действительно была бы отлично хороша, если бы не нарушала нравов местных и вероятности исторической. Но прелесть целого и, так сказать, осязаемая теплота красок у Пушкина столь волшебны, что и читатель увлекается ими и пропускает сии небольшие отступления от истины, почти не замечая… — разбор «Полтавы» направлен против её критиков; описание казни Кочубея восходит к поэме Байрона «Паризина» (1816), возможно, через посредство поэмы К. Ф. Рылеева «Войнаровский» (1825)

… вообще требования наших критиков мне кажутся крайне своенравными, или даже своевольными: <…> Барона Дельвига укоряют в том, что он разнообразен, а не пишет постоянно одних народных русских песен. <…> Поэт есть гостеприимный хлебосол, который потчует гостей своих всем лучшим, что Бог послал ему. Но вообразим себе, что к нашему хлебосолу напросились причудливые гости, которые шумно требуют таких лакомств и вин, каких нет в запасе у хозяина; вообразим, что гости эти, досадуя, не едят и не пьют того, чем он их потчует, и голодные встают из-за сытного стола. <…> — Стихотворения И. Козлова. Поэт сей умеет извлекать верные, томные звуки из ощущений страдающей души: стихи его можно назвать унылыми напевами гармоники, не разнообразными, по вьющимися вокруг сердца и находящими в нём свой отклик. <…> — Стихотворения Д. В. Веневитинова <…> возобновляют наши сетования о том, что сей юный талант упал среди прелестного своего утра, предвещавшего такой день, который согрел бы и оживил много прекрасного. <…> — Борский, соч, А. Подолинского. Сия повесть, написанная прекрасными, свободными и звучными стихами, содержанием своим не совсем удовлетворяет взыскательного критика <…>. — Чека, Уральская повесть, соч. Ф. Алексеева. <…> Содержание сей повести очень скудно: ни правды исторической, ни нравов, ни описаний местных в ней не сыщешь. Стихи, местами, хороши; но фактура их вообще напоминает стихи Пушкина, в его поэмах; то же проглядывает и в некоторых подробностях этой повести. <…> — Ганц Кюхельгартен, идиллии в картинах, соч. В. Алова. Осьмнадцатилетний стихотворец написал сии осьмнадцать картин, в которых заметны ещё молодость воображения, незрелость дарования; <…> но в сочинителе виден талант, обещающий в нём будущего поэта. Если он станет прилежнее обдумывать свои произведения и не станет спешить изданием их в свет тогда, когда они ещё должны покоиться и укрепляться в силах под младенческою пеленою, то, конечно, надежды доброжелательной критики не будут обмануты.

Не будем говоришь о Нищем, об Алексее Любославском и других подобных им стихотворных повестях, появлявшихся в первой половине 1829 года: всё, что бы мы ни сказали о них, не пошло бы в прок их сочинителям и другим охотникам низать рифмы. Скажем несколько слов о русской стихотворной Христоматии, изданной В. Золотовым; но скажем только для того, чтоб указать в ней на необдуманное расположение стихотворений по родам, и на выбор оных <…>: между отличными произведениями, собирателю попадались посредственные, даже пошлые; <…> всё это перемешано без разбора, как будто в лавке купца, торгующего случайными товарами.

… Иван Выжигин Ф. В. Булгарина <…> имеет весьма важное достоинство как анекдотическая картина нашего времени, представленная под формою романа. Достоинство сие доказывается необыкновенным его успехом; ибо Выжигина прочли люди всех состояний: знатный барин, скромный чиновник, провинцияльный помещик, купец и мещанин искали в этом романе применений, каждый по своим понятиям и соображениям, и каждый, может быть, находил их. <…> Заметим, что почти всем действующим лицам сочинитель дал характеристические названия, подобно надписям на аптекарских банках, как будто бы для того, чтобы не ошибались, чего в них искать; таковы: Россиянинов, Виртушин, Грабилин, Вороватин, Зарезин и пр. и пр. Имена сии в романе крайне скучны, именно от того, что не разгадывая встречающихся в нём лиц по их поступкам и действиям, наперёд знаешь, чем они должны быть. Сочинитель удовольствовался тем, что обозначил характер каждого из таких лиц его именем, и не давал себе большого труда раскрывать его постепенно, привязывать к нему читателей интересом романическим. Если станем искать в Выжигине картины современных нравов, то увидим, что всякой раз, когда сочинитель касался высшего круга обществ Москвы и Петербурга, черты, схваченные им, были неверны. <…> Москва вообще описана и поделена на разные круги общества не по действительному своему быту, а по идеалу, который создало из неё воображение сочинителя. <…> Сколько пружин для того, чтоб оттягать 250,000 рублей у неизвестного юноши! <…> Из этого источника происходят все беды и все приключения Выжигина, которые сочинитель окончил самыми счастливыми последствиями для своего героя. Но, вероятно, чувствуя всю слабость сей завязки, сочинитель хотел поддержать её необыкновенными приключениями: для сего-то убийцы везут Выжигина в Оренбург, хотя могли бы разделаться с ним на первой станции; для сего-то плен Выжигина у Киргизов, и приключения приятеля его, Миловидина, в Венеции, Константинополе, Персии и пр. Эти романические средства обветшали уже со времени романов аббата Прево; и когда в них описания и нравы дальних стран не заключают в себе ничего нового, или не представляют живо и ощутительно народности и местности, то средства сии крайне охлаждают занимательность целого, ибо слишком явно показывают, что сочинитель вынуждал своё воображение. <…> Слог [романа] чист, правилен, но холоден; в разговорах же слишком отзывается слогом книжным. Те из действующих лиц, на которых сочинитель хотел положить печать ума или добродетели, тяжело высказывают свои правила, и как будто бы проповедуют с кафедры, на заданную тему. <…> но в частностях он заключает в себе места, истинно прекрасные. <…> Множество анекдотов, взятых из живого общества и рассеянных в этом романе, местами весьма удачно, составляют главную заманчивость Выжигина и делают его любопытным, даже любимым чтением разных классов нашей публики. <…> — Ивану Выжигину от Сидора Пафнутьевича Простакова послание, или отрывки бурной жизни. Успех Выжигина, сказывают, породил многих подражателей или последователей, и нам обещают уже целые кипы оригинальных русских романов. Это будут всё романы нравов <…>. В ожидании сей новой отрасли системы взаимного обучения, покамест явились вышеписанные отрывки бурной жизни; но в сих отрывках мы видим только бурный порыв писать… на зло уму и вкусу. — Чёрная немочь, соч. М. Погодина. <…> Прочтёшь повесть — и никакого участия не почувствуешь к герою оной; пожалеешь только разве о том, что могут быть такие неутешительные явления — люди, в которых от самого рождения таится и с летами развёртывается зародыш сумасбродства. Подобных явлений или подобных заблуждений не должно б было выставлять, особливо в таком виде, в котором сочинитель старается облагородить поступок, бывший следствием горячки в мозгу. — Сомов, будучи бывшим сотрудником «Сына отечества» и «Северной пчелы», с созданием «Литературной газеты» окончательно порывал с булгаринско-гречевским кругом. Тем не менее, очевидно, всерьёз опасаясь упреждающих действий Булгарина, он старался держать готовившееся в «Северных цветах» выступление против романа в тайне и специально просил об этом цензора альманаха К. С. Сербиновича. Реакция Булгарина была скорой — достаточно высоко оценив альманах в целом, он обрушился на «Обозрение»

Но драгоценнейшим и вместе умилительнейшим явлением в сей половине года, но части истории, был двенадцатый том Истории Государства Российского, последний труд нашего незабвенного Карамзина. <…> Невозможно выразить тою удивительного дара, той недоступной прелести слога, которыми писатель наш действует на душу своих читателей, с которыми он увлекает и приковывает их внимание, ум и воображение. Разумеется, и говорю здесь не о душах холодных; их ничто не трогает, и на памятнике, который воздвигнут Карамзиным к неувядаемой себе славе, в 12ти томах его Истории, неукротимые их руки силятся оставить следы незаметного их бытия. И чего хотят они? и как согласить разнородные, часто противоречащие одно другому их требования?.. Карамзин постиг требования высшие — требования русского народа его времени и написал для него Историю…

О статье

В нынешней статье, как и в прежних, г. Сомов решительно доказал, что он в совершенстве обладает неподражаемым качеством: в огромной статье (114 стран[иц]) не сказать ничего! В ней, как и в тех, говоря собственными его выражениями, он жуёт тупыми зубами произведения наших писателей и изумляет отличительными признаками своего безвкусия. В ней, как и в тех, он пишет по диктовке оскорблённого авторского самолюбия; хочет блеснуть сведениями, которых не имеет; хочет выказать, вылить так сказать, всё остроумие — но, весьма скудное в своём ораторе, оно обращается в плоские фразы, начинённые бессвязными речениями и отрицательными качествами здравой логики.

— Михаил Бестужев-Рюмин

… Сомов, быв сотрудником в редакции «Северной пчелы» и «Сына отечества», слишком хвалил сочинения издателей, а нынче, не будучи сотрудником, принялся бранить. <…> Журналов он не мог ещё тронуть, ибо ему стали бы отвечать: зачем же вы не предуведомили издателей в течение года, быв сотрудником, что журналы дурны, и зачем не охорошили их своими трудами? Но г. Сомов восхваляет до небес журналы «С. п.» и «С. о.», а бранит кого? — известно, «Выжигина»! <…> Теперь прихлопнул «Выжигина», а в будущем году пристукнет журналы! И дельно! Могут ли они идти хорошо без сотрудничества О. М. Сомова? Слышно уже, что издатели «Сев. пчелы» и «С. о.» в крайнем отчаянии и что один из них с горя даже намерен сделаться элегическим поэтом, а за неумением подбирать рифмы, станет писать без рифм, в древнем роде. — А. Ф. Воейков пояснил: «В последних строках наметка на стихотворения барона Дельвига, который по большей части пишет без рифм, в древнем роде».

— Фаддей Булгарин

	… из его обзоров мы никогда многому не научались, но никогда же и не исполнял он своего дела так плохо, как в нынешнем году. Его обозрение литературы прошлого года есть полное собрание мнений устарелых, характеристик неверных и мыслей самых обыкновенных.
	— Николай Полевой, «Новые альманахи»