Александр Александрович Ге́нис (род. 11 февраля 1953, Рязань) — американский русский писатель, эссеист, литературовед, критик, радиоведущий. Многие статьи и несколько книг написал в соавторстве с Петром Вайлем.
На самом деле Бахчанян работает <…> в жанре, который можно назвать просто «бахчанян». <…>
Как ни странно, гротескный мир бахчаняновских острот часто куда более похож на реальность, чем самое старательное её копирование. Какой-нибудь каламбур, построенный на незатейливом звуковом сходстве, вдруг открывает бездну смысла. <…> А всё потому, что Бахчанян точно называет явление, присваивает ему меткую этикетку.
Далеко не всегда она справедлива. Часто, как положено гротеску, это одна, причём обратная, сторона медали. С его остротами всегда можно спорить, но, услышав их, невозможно не улыбнуться. <…>
Святого у него действительно немного. <…> Кроме того, он обладает одним крупным недостатком — говорит, что думает. И по ту, и по эту сторону границы. <…> Людей, страдающих таким недугом, любое общество считает лишними. Впрочем, сам Бахчанян полагает, что лишний человек — это звучит гордо.[1][2]
— Вайль, Генис, начало 1980-х
Новые романыСорокина — плод окончательного разочарования писателя в своём инструменте, в литературе. Виртуоз стилевой мимикрии, он исчерпал возможности словесной пластики и отказался от неё. <…> эта эпопея <…> написана предельно стёртым, «никаким», языком, что на фоне предыдущих изысков кажется демонстративным «минус приёмом». Решив быть внятным, Сорокин ясно пересказал всё то, что раньше говорил обиняками.[3]
Лет пятнадцать назад я скачал «Майн кампф» на русском языке. Не помню где, но помню, что за одну минуту. Я просмотрел её в связи с вечным вопросом: как могли интеллигентные люди <…> увлечься Гитлером? Та же причина вызвала мой недавний интерес к книге. Но на этот раз поводом стала агрессия на Украине, и интересовал меня не Гитлер, а его читатели. По-моему, секрет популярности книги был в том, что автор постоянно льстил немцам, регулярно называя их великим народом, незаслуженно лишённым своего места под солнцем. Эта нехитрая формула работает сегодня так же успешно, как и тогда. Гитлер писал в героико-романтическом стиле наивной литературы: чуть истории, много позёрства и чудовищное количество повторов. В сущности, это стиль нацистской риторики: одно и то же, но с повышением звука. В век радио это работало, но на бумаге выглядит монотонно, до конца это прочесть нельзя. Мой покойный отец, выйдя на пенсию, написал 900-страничные мемуары. Как я его ни пытался переубедить, он назвал их «Майн кампф», что для еврея звучит весьма оригинально. Надо сказать, что отцовская книга куда интереснее, чем Гитлера.[5]
Генри Миллер задумывал своё произведение как евангелие революции <…>.
Так Миллер заболел самой отважной, самой опасной, самой безнадёжной мыслью ХХ века — мечтой о новом единстве. Эта революция выросла на художественном идеале единой веры, возвращающей хаосу форму и целеустремлённость. В крестовый поход революции Миллер вступил с такими же фантастическими и фанатическими падежами, как и его русские современники. Революции, понимаемой как эволюционный взрыв, одушевляющий космос, воскрешающий мёртвых, наделяющий разумом всё сущее — от звёзд до минералов. <…>
«Тропик Рака» — дерзкая попытка создания обобщённой картины вселенной. Это космологическая фантазия, которую автор набрасывает в страшной спешке, торопясь до конца воплотить на бумаге свои метафизические пророчества. <…>
«Тропик Рака» можно сравнить с витражами Шагала, где в хаотическом, абстрактном сплетении света и цвета вдруг проглядывают ангел, еврей, корова, космос. <…>
Генри Миллер учил принимать жизнь, пропускать её сквозь себя, не отвлекаясь посторонними целями, псевдозадачами. <…>
Пафос его книги сродни красноречию негритянского священника во время воскресной проповеди. Та же горячечная скороговорка, та же заряжающая паству музыка, та же поэтическая гиперболичность речи.[6]
— Вайль, Генис, «По течению реки»
Освобождённые от законов рынка, интеллигенты жили в вымышленном, иллюзорном мире. Внешняя реальность, принимая облик постового, лишь изредка забредала в эту редакцию, жившую по законам «Игры в бисер». Здесь рождались странные, зыбкие, эзотерические феномены, не имеющие аналогов в другом, настоящем мире».[7][8][9]
— «Совок»
Избыток мастерства есть и у Довлатова. В его предложении слова крутятся до тех пор, пока они с почти слышным щелчком не встают на своё место. Зато их потом оттуда уже не вытрясешь.
Признак хорошей скульптуры — сдержанность, чтобы ничего не торчало. Статуи Микеланджело можно скатывать с горы.
Мука для критика — округлая ладность довлатовской прозы. Её можно понять, но не объяснить. Чем сложнее автор, тем легче его толковать. На непонятных страницах есть где разгуляться. Зато простота неприступна, даже та, что пишут на заборах.[10]
— «На уровне простоты»
Тему «Довлатов в газете» можно было бы исчерпать двумя словами, сказав, что он в ней не помещался. Другое дело, что она ему нравилась. <…>
Газета была порталом советской литературы, её пропилеями и проходным двором.
<…> напрочь лишённая информационной ценности всякая советская газета была литературной газетой. Такой она, в сущности, и осталась, вновь оказавшись в арьергарде СМИ. <…> Газета была нашим субботником, Довлатов — его главным украшением.
Когда Сергей появился в Нью-Йорке, эмигрантскую прессу исчерпывало «Новое русское слово», орган, отличавшийся от советских газет лишь тем, что был их антисоветским приложением. <…>
Самое интересное, что Довлатова в газете действительно волновала только форма — чистота языка, ритмическое разнообразие, органическая интонация. И тут он оказался совершенно прав! «Новый американец», не сказав ничего нового, говорил иначе. Он завоевал любовь читателя только потому, что обращался к нему по-дружески, на хорошем русском языке. <…>
В газете Довлатов, конечно, умел всё, кроме кроссвордов. Он владел любыми жанрами — от проблемного очерка до подписи под снимком, от фальшивых писем в редакцию до лирической зарисовки из жизни русской бакалеи, от изящного анекдота до изобретательной карикатуры. Так, под заголовком «Рой Медведев» он изобразил мишек, летающих вокруг кремлёвской башни.[11]
Эти — как их? — Вайль и Генис, —
я их, правда, не читал, —
это ж просто Маркс и Энгельс!
Тоже ищут капитал!..[12]
— Наум Сагаловский, 1981
Вайль и Генис <…> работают талантливо. Не хуже Зикмунда с Ганзелкой. Литература для них — Африка. И всё кругом — сплошная Африка. От ярких впечатлений лопаются кровеносные сосуды…
Я хорошо знаю, как Вайль и Генис читают и оценивают книги. Петя открывает неведомую ему дотоле книгу на 234 странице и говорит: «Смотри, Саня, тут написано — его щеки отливали синевой, какая банальность…» После чего они захлопывают книгу, навсегда причисляют автора к бездарностям, и выше сноски этому автору уже не подняться.
Как-то Сашу Гениса обсчитали в бухгалтерии русскоязычной нью-йоркской газеты. Долларов на пятнадцать. Генис пошёл выяснять недоразумение. Обратился к главному редактору. Тот укоризненно произнёс:
— Ну что для вас пятнадцать долларов?.. А для нашей корпорации это солидные деньги.
Генис от потрясения извинился.
Александр Генис часто употребляет такие выражения, как «подлинная жизнь», «реальность», «настоящий мир», что делает его рассуждения довольно забавными. Получается, что от совков, так подробно описанных в его статье «Совок»[7], он отличается только тем набором галлюцинаций, которые принимает за реальность сам.
Книгой Вайля и Гениса [«Современная русская проза»] <…> будут недовольны все пишущие люди, как бездарные, так и даровитые, даровитых они критикуют, а бездарных не упоминают.
— Сергей Довлатов, письмо Игорю Ефимову 9 ноября 1982
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе