Александр Пушкин и Николай Гоголь

Здесь приводятся цитаты, сопоставляющие Александра Пушкина и Николая Гоголя.

Влияние Пушкина на Гоголя

Пушкин <…> не одобрял стиля гоголевского. «В этом есть что-то недосказанное, — говорил он [мне около 1836], — ибо растянутость речи уменьшает впечатлительность читателя, даёт ему случай скоро забывать только что прочитанное… Совсем другое — сжатость письма, это — сама сила, дающая себя чувствовать каждому, когда она его поглощает… Как выражение ума, речь должна быть конкретна… Абстрактность же Гоголя нам этого не даёт. Живые типы, им выведенные, далеко ненатуральны; напротив, они сказочны… Делать повесть из быта данной среды нельзя в образе кузнеца Вакулы с чортом под небесами…»

— В. И. Любич-Романович, «Гоголь в Нежинском Лицее (из воспоминаний)»

… никакой вести хуже нельзя было получить из России. Всё наслаждение моей жизни, всё моё высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеётся, чему изречёт неразрушимое и вечное одобрение своё — вот что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепет невкушаемого на земле удовольствия обнимал мою душу… Боже! Нынешний труд мой, внушённый им, его создание… Я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался я за перо — и перо падало из рук моих. Невыразимая тоска!.. <…> Я был очень болен, теперь начинаю немного оправляться. Пришлите мне деньги, которые должен внести мне Смирдин к первым числам апреля, <…> к одному из банкиров в Риме для передачи мне. — парафразировал это 30 марта в письме М. П. Погодину; окончание столь неожиданно прагматично, что первый издатель писем П. А. Кулиш не решился его печатать

— Николай Гоголь, письмо П. А. Плетнёву 28 марта 1837

	… как уже давно одинокою стоит колоссальная тень Пушкина и, мимо своих современников и сподвижников, подаёт руку поэту нового поколения, которого талант застал и оценил Пушкин еще при жизни своей!..
	— Виссарион Белинский, «Стихотворения Е. Баратынского», ноябрь 1842

Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что ещё ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот моё главное свойство, одному мне принадлежащее и которого, точно, нет у других писателей.

— Николай Гоголь, «Выбранные места из переписки с друзьями» (XVIII, 3), 1843

… забавный рассказ самого Гоголя о попытках его познакомиться с Пушкиным, когда он ещё не имел права на это в своём звании писателя. <…> тотчас по приезде в С.-Петербург (кажется, в 1829 году), Гоголь, движимый потребностью видеть поэта, который занимал всё его воображение ещё на школьной скамье, прямо из дома отправился к нему. <…> позвонил и на вопрос свой: «Дома ли хозяин?», услыхал ответ слуги: «Почивают!» Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: «Верно, всю ночь работал?» — «Как же, работал, — отвечал слуга. — В картишки играл». Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесённый школьной идеализации его. Он иначе не представлял себе Пушкина до тех пор, как окружённого постоянно облаком вдохновения. С другой стороны, <…> он не мог быть вполне доволен всем содержанием Гоголя в эту эпоху его развития. От зоркости пушкинского взгляда не могли укрыться и резкое по временам изложение мысли, и ещё жёсткое проявление Силы, не покорённой искусством. И та и другая часто ещё у Гоголя вырывались наружу помимо эстетических условий, ограничивающих и умеряющих их. Притом же Гоголь не обладал тогда и необходимою многосторонностию взгляда. Ему недоставало ещё значительного количества материалов развитой образованности…

— Павел Анненков, «Материалы для биографии А. С. Пушкина», 1855

Отрадно вспомнить, что первый оценил Гоголя, первый заговорил о нём печатно тот самый человек, который до Гоголя был величайшим из наших писателей. Радушным приветом встретил, благословением своим напутствовал Пушкин двадцатилетнего одинокого юношу, который сделался преемником его славы. И не только как писатель писателя встретил и ободрил он его, и как человек для человека сделал он для него всё, что мог.

— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья третья), январь 1856

Гоголь сделался литератором, и случайность, которая до сих пор называется необыкновенно счастливой и благотворной для развития творческих сил Гоголя, ввела его в кружок, состоявший из избраннейших писателей тогдашнего Петербурга. Первым был в этом кружке человек с талантом действительно великим <…>. Пушкин ободрял молодого писателя и внушал ему, каким путём надобно итти к поэтической славе. Но каков мог быть характер этих внушений? <…> До конца жизни Пушкин оставался благородным человеком в частной жизни: человеком современных убеждений он никогда не был; прежде, под влияниями <…> — казался, а теперь даже и не казался. Он мог говорить об искусстве с художественной стороны, ссылаясь на глубокомысленного Катенина; мог прочитать молодому Гоголю прекрасное стихотворение «Поэт и чернь», <…> мог сказать Гоголю, что Полевой — пустой и вздорный крикун; мог похвалить непритворную весёлость «Вечеров на хуторе». Всё это, пожалуй, и хорошо, но всего этого мало; а по правде говоря, не всё это и хорошо.

— Николай Чернышевский, «Сочинения и письма Гоголя», июль 1857

	До нас дошли письма Гоголя к Пушкину и Пушкина к Гоголю, и мы знаем, что настоящей дружбы, интимной близости между ними не было. <…> На место этих реальных, простых отношений Гоголь создал в своих письмах (и в своих мечтах) иные, в которых Пушкин являлся его другом, его покровителем, его учителем.
	— Валерий Брюсов, «Испепелённый», 1909

	Пушкин и Гоголь были задеты духом прогресса. На них влияло — сознательно или бессознательно для них — великое дыхание энциклопедистов и французской революции, немецкого гётевского классицизма и т. д. Весна человечности, которая была идеологической надстройкой над весенним развитием капитализма, дошла и до России.
	— Анатолий Луначарский, «Что вечно в Гоголе», 1927

Сразу после того как Пушкин заложил фундамент нового стиля, можно было, усвоив его принципы, больше не возвращаться к художественному доказательству их и идти вперёд. Пушкину надо было доказать, что мир в искусстве объясним, подлежит точному анализу, а не вдохновенной поэтизации, <…> — и он доказывал это, между прочим, стилем своей прозы. Зрелому Гоголю не надо было более настаивать на этом, для него это уже было готовым результатом, достигнутым его предшественником. Ему надо было не делить мир рационально, а объединить его дробные и уже разделённые явления в высшем синтезе. Отсюда речь Гоголя, организующая простые предложения в синтетически-сложные конструкции. Отсюда метафоризация, связывающая раздельные явления, но не сливающая их в безразличном монизме эмоционального тумана, как это было в романтизме. Гоголевская обильная и сложная манера прозы — это следствие несходной с ней пушкинской манеры, хотя и в новых культурно-эстетических условиях, но никоим образом не возвращение от Пушкина к романтической пестроте. Недаром Гоголь так явно противостоит романтикам 1830-х годов в литературной борьбе эпохи, недаром он так едко высмеивает романтическую стилистику и в «Ревизоре» <…> и в «Мёртвых душах». <…> Да и вообще Пушкин и Гоголь объединились в «Современнике» (хотя и не совсем на одной платформе). <…> Лермонтовское восприятие ряда черт пушкинской прозы было не только утверждением идей Пушкина, но и пересмотром их, перенесением их в новую среду. <…> Позднее, у Тургенева и у Герцена, опять возродятся некоторые тенденции пушкинской манеры (в сочетании с гоголевской). Это только доказывает, что, логически предшествуя гоголевскому, пушкинский стиль не был отменён Гоголем в своей идейной сути.

— Григорий Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (гл. 4), 1948

	Ретроспективно Пушкин окрашивается Гоголем тоже в какие-то полумистические тона. Пушкин и Божественное предначертание несут при Гоголе одинаковые функции. Они на положении «или—или» в борьбе за «душу Гоголя».
	— Сергей Эйзенштейн, «„Борис Годунов“ и „Ревизор“», 1948

Восприятие их творчества

XIX век

	Если б Пушкин прожил до нашего времени, его творения составили бы противодействие гоголевскому направлению, которое, в некоторых отношениях, нуждается в таком противодействии. — слова, переданные А. Дружининым и подтверждённые Тургеневым в письме В. П. Боткину 17 июня 1855
	— Иван Тургенев

В наше время не найдётся человека, который бы осмелился печатно упрекнуть Пушкина за <…> создания, но между запоздалыми любителями ложного реализма, из числа слишком исключительных приверженцев Гоголя, людей, не способных разом глядеть на обе стороны вопроса, нам случалось встречать нескольких скрытых противников «Каменного гостя», «Моцарта и Сальери», «Сцен из рыцарских времён». «Для чего поэт брал предметы не из нашей вседневной жизни, — так мыслят эти лекисты нового времени, — из-за каких причин он облачал свою музу в парчу, сталь и бархат, показавши своими прежними трудами, что она хороша и в скромном платье Татьяны, и в ещё простейшем, современном уборе? Для чего Пушкин черпал зародыши вдохновения из книг, хотя и знаменитых, зачем описывал он чуждые нам нравы, почему не глядел он вокруг себя и, опираясь на дарование своё, не возводил мелочных предметов в перл создания? <…> Отчего он не шёл тем путём, который после него указан был Гоголем — поэтом более сильным и оттого ближайшим нашему сердцу?» Так говорят почтенные лекисты, забывая то обстоятельство, что Пушкин не раз спускался в рудники, из которых добывал золото Гоголь, между тем как муза Гоголя не могла и не смела никогда заноситься на ту мировую высоту, куда был, во всякое время, свободный доступ музе Пушкина.

— Александр Дружинин, «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений»

После Пушкина и во время Гоголя приобрела она важность, — с Пушкина и Гоголя и начинается ряд писателей, жизнь которых кажется их современникам достойной того, чтобы современники и потомство знали о ней. И прежде литераторы превозносили друг друга, — даже гораздо усерднее превозносили, нежели ныне. Но до последнего времени общество не верило в важность их дела, — и они сами невольно, инстинктивно сомневались в его важности. В Пушкине общество в первый раз признало писателя великим историческим лицом, — очень натурально, что о нём стали собирать биографические данные, как и о всяком важном лице в народной истории. Гоголем серьёзное внимание общества занялось ещё сильнее <…>. После славы быть Пушкиным или Гоголем прочнейшая известность — быть историком таких людей…

— Николай Чернышевский, «Заметки о журналах. Февраль 1857»

	… после Пушкина уже не могло удовлетворять простое изображение предмета; от поэта потребовали, чтобы он дал смысл описываемым явлениям <…>. Вследствие этих требований явился новый период литературы, которого полнейшее отражение находим в Гоголе, но которого начало скрывается уже в поэзии Пушкина.
	— Николай Добролюбов, «Александр Сергеевич Пушкин», май 1857

	… от Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь ещё пока никуда не уйдёшь. Школа пушкинско-гоголевская продолжается доселе, и все мы, беллетристы, только разрабатываем завещанный ими материал.
	— Иван Гончаров, «Лучше поздно, чем никогда», 1879

• см. Василий Розанов, «Пушкин и Гоголь», 1891

Виссарион Белинский

	… у нас только один Гоголь умеет писать повести, ещё более действительные, более конкретные, более творческие, [чем Пушкин], похвала, выше которой у нас нет похвал!
	— «Литературная хроника», март 1838

Теперь очень трудно стало прослыть за человека с дарованием <…>. Пушкин и Гоголь дали нам такие критериумы для суждения об изящном, с которыми трудно от чего-нибудь разахаться… <…> Пушкин и Гоголь — вот поэты, о которых нельзя сказать: «я уж читал!», но которых чем больше читаешь, тем больше приобретаешь; вот истинное, капитальное сокровище нашей литературы… Если Пушкин найдёт достойных переводчиков, то не может не обратить на себя изумлённого внимания Европы; но всё-таки он и не может быть там оценён по достоинству: этому всегда помешает объём и глубина содержания его поэзии, далеко не могущие состязаться с объёмом и глубиною содержания, каким проникнута поэзия великих представителей европейского искусства… <…> Сказанное о Пушкине можно применить и к Гоголю…

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

Если б мы имели несчастие увидеть гения и великого писателя в каком-нибудь писаке средней руки, предмете общих насмешек и образце бездарности, — и тогда бы не находили этого столь смешным, нелепым, оскорбительным, как мысль о том, что Гоголь — великий талант, гениальный поэт и первый писатель современной России… За сравнение его с Пушкиным на нас нападали люди, всеми силами старавшиеся бросать грязью своих литературных воззрений в страдальческую тень первого великого поэта Руси… Они прикидывались, что их оскорбляла одна мысль видеть имя Гоголя подле имени Пушкина; они притворялись глухими, когда им говорили, что сам Пушкин первый понял и оценил талант Гоголя и что оба поэта были в отношениях, напоминавших собою отношения Гёте и Шиллера…

— «Похождения Чичикова, или Мёртвые души», июнь 1842

	… кто от поэзии Пушкина перешёл через поэзию Гоголя, тот уже поневоле видит дальше и глубже людей, остановившихся на Пушкине, и не может не восхищаться опытами Лермонтова; но восхищаться поэтом и понимать его — это не всегда одно и то же…
	— «Стихотворения Е. Баратынского»

… повести Пушкина стоят ещё гораздо выше всех повестей предшествовавших Гоголю писателей, нежели сколько повести Гоголя стоят выше повестей Пушкина. Пушкин имел сильное влияние на Гоголя — не как образец, которому бы Гоголь мог подражать, а как художник, сильно двинувший вперёд искусство и не только для себя, но и для других художников открывший в сфере искусства новые пути. Главное влияние Пушкина на Гоголя заключалось в той народности <…>. Статья Гоголя «Несколько слов о Пушкине» лучше всяких рассуждений показывает, в чём состояло влияние на него Пушкина.

— «Русская литература в 1843 году», декабрь

Сколько теперь людей, которые не понимают Гоголя и оправдывают своё предубеждение насчёт его тем, что они понимают Пушкина!.. Но не думайте, чтобы всё это были чисто литературные факты: нет, если вы внимательнее присмотритесь и прислушаетесь к этим представителям различных эпох нашей литературы и различных эпох нашего общества, — вы не можете не заметить более или менее живого отношения между их литературными и их житейскими понятиями и убеждениями.

— Виссарион Белинский, «Мысли и заметки о русской литературе», январь 1846

Много встретил себе врагов талант Пушкина, но несравненно более явилось преданных ему друзей, восторженных его почитателей. Против него были старцы летами и духом; за него — и молодые поколения, и сохранившие свежесть чувства старики. Как всякий великий талант, Гоголь скоро нашёл себе восторженных поклонников, но число их было уже далеко не так велико, как у Пушкина. Можно сказать, что как на стороне Пушкина было большинство, так на стороне Гоголя — меньшинство <…>. И это очень естественно: мир поэзии Гоголя так оригинален и самобытен, так принадлежит исключительно его таланту, что даже и между людьми, не омрачёнными пристрастием и не лишёнными эстетического смысла, нашлись такие, которые не знали, как им о нём думать. В недоумении им казалось, что это или уж слишком хорошо, или уж слишком дурно, — и они помирились на половине с творениями самого национального и, может быть, самого великого из русских поэтов, т. е. решили, что у него есть талант, даже большой только идущий по ложной дороге. <…> первая и главная причина этого непризнания заключается в беспримерной в нашей литературе оригинальности и самобытности произведений Гоголя. <…> с этой стороны ни один русский поэт не может идти в сравнение с Гоголем. <…> Оригинальность и самобытность Пушкина, в отношении к предшествовавшим ему поэтам, <…> состояла преимущественно в том, что их произведения были только стремлением к поэзии, а его — самою поэзиею <…>. Но тем не менее <…> они имели на него большее или меньшее влияние, и их поэзия больше или меньше была предвестницею его поэзии, особенно первых его опытов. Ещё прямее и непосредственнее было влияние на Пушкина современных ему европейских поэтов. <…> У Гоголя не было предшественников в русской литературе, не было (и не могло быть) образцов в иностранных литературах. <…> Конечно, нельзя отрицать влияния на Гоголя со стороны, например, Пушкина, но это влияние было не прямое: оно отразилось на творчестве Гоголя, а не на особенности, не на физиономии, так сказать, творчества Гоголя. Это было влияние более времени, которое Пушкин подвинул вперёд, нежели самого Пушкина. Разумеется, если б Гоголь явился прежде Пушкина, он не мог бы достигнуть той высоты, на которой он стоит теперь. <…> Сверх того, <…> толпа, представительница прозаической, будничной и черновой стороны жизни, терпеть не может, чтоб поэзия занималась ею, хотя и не смирение, а опасливость неуверенного в себе самолюбия причиною этого; напротив, она любит, чтоб поэзия ей представляла всё героев да твердила ей всё о высоком и прекрасном. <…> Вообще литература наша, в лице Пушкина и Гоголя, перешла через самый трудный и самый блестящий процесс своего развития: благодаря им, она, если ещё не достигла своей возмужалости, то уже вышла из состояния детства и той юности, которая близка к детству. Это обстоятельство совершенно изменило судьбу явления новых талантов в нашей литературе. Теперь каждый новый талант тотчас же оценяется по его достоинству. <…> С другой стороны, как ни хлопочет теперь посредственность выдать себя за гениальность, — ей это никак не удаётся.

— «Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым», февраль 1846

	Нужен был гениальный талант, чтобы навсегда освободить русскую поэзию, изображающую русские нравы, русский быт, из-под чуждых ей влияний. Пушкин много сделал для этого; но докончить, довершить дело предоставлено было другому таланту. <…> Гоголю…
	— «Взгляд на русскую литературу 1847 года», декабрь

XX век

Пушкин и Гоголь. Наш двуликий Янус. Два зеркала двери, отделившей нас от старины. Так и кажется, что всё, что было у нас до Пушкина, росло и тянулось именно к нему, к своему ещё не видному, но уже обещанному солнцу. Пушкин был завершителем старой Руси. Пушкин запечатлел эту Русь, радостный её долгим неслышным созреванием и бесконечно гордый её наконец-то из-под сказочных тряпиц засиявшим во лбу алмазом. Не то Гоголь. Со страхом и мукой за будущее русской литературы стоит он перед нею, как гений, осеняющий её безвестный путь. Совершенство Пушкина, пускай лучезарно далёкое, — ведь оно прежде всего так ласково улыбалось с своей высоты робкому и темному. Оно его манило, оно окрыляло его. Красота Гоголя наоборот: она подходила к человеку совсем близко, казалось, вплотную, а тот сам отпрядывал от её ослепительно страшного соседства.

— Иннокентий Анненский, «Эстетика «Мёртвых душ» и её наследье», 1909

Пушкинской, утверждающей быт, традиции противостоит могущественная традиция бытоборчества в русской литературе. <…> эта тенденция находит своё окончательное выражение в скорбном юморе Гоголя «Ревизора» и «Мёртвых душ» и затем, разветвляясь, заполняет и заполоняет русскую литературу. <…> Бытоборчество несомненно <…> являлось борьбой со злом. Но, чтобы самому не стать злом, оно должно опираться на какое-то утверждение добра. Гоголь предполагает и требует Пушкина.

— Кирилл Зайцев, «Пушкин как учитель жизни», 1927

• см. Андрей Белый, «Мастерство Гоголя» (гл. «Пушкин и Гоголь»), [1934]

Глубокий индивидуалист Пушкин под конец жизни мечтал о единой «тайной» свободе: об одиноком творчестве, о том, чтобы стать поэтом, который, как царь, «живёт один». С той же силой, с тем же неистовым упорством, Гоголь хотел вырваться из одиночества художника и к своему подвигу приобщить всю Россию. Я, я, я — вот главное из последних слов Пушкина. Мы, мы, мы — вот непрестанное местоимение, которое на все лады склоняет Гоголь, потому что не может и не хочет жить, если его личный опыт и его личное дело не станут опытом и делом всей России. Замечательно: индивидуалиста Пушкина — убивают. Гоголь, стремящийся выйти из рамок одиночества, кончает медленным самоубийством.

— Владислав Ходасевич, «Памяти Гоголя», март 1934

Своим пророческим выкриком Гоголь сдвинул обсуждение Пушкина с рельс только литературы и приковал русское внимание к самому лицу Пушкина, почуяв в нём что-то сверхличное, назвав его «явлением», событием во всей истории русского народа, чреватым в далёком будущем великими последствиями. <…> снял его портрет со стен галереи литературы и поместил в Пантеон великих людей России вообще. И ещё более: Гоголь в некоем священном безумии дерзнул как бы канонизовать Пушкина ещё при жизни.

— Антон Карташёв, «Лик Пушкина», 28 февраля 1937

	По какой-то причине (возможно, от ненормальной боязни всякой ответственности) Гоголь старался всех убедить, будто до 1837 г., то есть до смерти Пушкина, всё, что он написал, было сделано под влиянием поэта и по его подсказке. Но, так как творчество Гоголя разительно отличается от того, что создал Пушкин, а вдобавок последнему хватало своих забот и недосуг было водить пером литературного собрата, сведения, столь охотно сообщаемые Гоголем, вряд ли заслуживают доверия. <…> До появления [Гоголя] и Пушкина русская литература была подслеповатой. Формы, которые она замечала, были лишь очертаниями, подсказанными рассудком; цвета как такового она не видела и лишь пользовалась истёртыми комбинациями слепцов-существительных и по-собачьи преданных им эпитетов, которые Европа унаследовала от древних. Небо было голубым, заря алой, листва зелёной, глаза красавиц чёрными, тучи серыми и т. д.
	Gogol in after years was most anxious to have people believe that all he had written before 1837, that is, before Pushkin’s death, had been directly due to the latter’s suggestion and influence. As Gogol’s art was as far removed from that of Pushkin as could be and as moreover Pushkin had other problems to tackle than guiding the pen of a literary acquaintance, the information so readily supplied by Gogol himself is hardly worth serious consideration. <…> Before his and Pushkin’s advent Russian literature was purblind. What form it perceived was an outline directed by reason: it did not see color for itself but merely used the hackneyed combinations of blind noun and dog-like adjective that Europe had inherited from the ancients. The sky was blue, the dawn red, the foliage green, the eyes of beauty black, the clouds grey, and so on.
	— Владимир Набоков, «Николай Гоголь», 1944