Тэффи

Тэффи

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Тэ́ффи (настоящее имя — Наде́жда Алекса́ндровна Ло́хвицкая, в замужестве — Бучи́нская; 26 апреля [8 мая] 1872 — 6 октября 1952 года) — русская писательница и поэтесса, мемуаристка, переводчица. Сестра поэтессы Мирры Лохвицкой. Тэффи опубликовала более 1500 рассказов и фельетонов.

Цитаты

В Париже баронесса известна была под именем Любаши. <…> надо было бы установить незыблемую единицу, так сказать, исходное мерило глупости, то лучше и определённее Любаши найти было бы невозможно. Говорили бы: — Глупа, как две Любаши. Или: — Чуть-чуть умнее Любаши. Это не значит, что она была образец глупости какой-либо исключительной. Нет, глупость её была именно явлением той божественной пропорции, классически цельной и полной, какая в науке может быть взята за единицу.

— «Авантюрный роман», 1930

Беседуем об <…> объявленной большевиками амнистии. — Точно-ли она объявлена ими? — усумнилась Тэффи. — Большевики, по крайней мере, хранят по сему предмету молчание. Мне кажется эта амнистия подобна миражу в пустыне. Да, да, изверившаяся, измученная эмиграция, пожалуй, сама выдумала эту амнистию и хватается за нее… Говорят же мусульмане: «утопающий готов и за змею ухватиться».

… вспоминается мне последнее время, проведённое в России. Было это в Пятигорске. Въезжаю я в город и вижу через всю дорогу огромный плакат: «Добро пожаловать в первую советскую здравницу!» Плакат держится на двух столбах, на которых качаются два повешенных. Вот теперь я и боюсь, что при въезде в СССР я увижу плакат с надписью «Добро пожаловать, товарищ Тэффи», а на столбах, его поддерживающих, будут висеть Зощенко и Анна Ахматова. — один из ответов на приглашения советских властей вернуться в СССР

Мы сейчас переживаем великие пушкинские дни. Некое неизъяснимое волнение! Точно шорох крыльев весеннего перелёта заполняет воздух, и вся тварь земная подняла голову и смотрит на небо. <…> Пушкина переводить нельзя. Его поэзия, как древнее заклинание, передающееся от отца к сыну, от сына к внуку, от внука к правнуку. В заклинании ни одного слова тронуть нельзя — ни заменить, ни изменить, ни подправить, ни переставить, — тотчас же магия исчезает. Исчезает та мистическая радиоактивность, та эмоциональная сущность, которая даёт жизнь. Остаётся смысл, отлично подобранные для выражения этого смысла слова, но магия исчезает. <…> Вообще-то русской душе неприятен человек выдающийся. Русская душа сейчас же начинает искать в нём недостатки. <…> Если это современник, то с наслаждением распространяют скверные сплетни и пишут ему анонимные письма. Такова наша манера любить. Это значит, что мы им «интересуемся». А уж гордиться своим выдающимся человеком, этого за нами никогда не водилось. Может быть, оттого, что воспитаны были в сочетании, что всё заграничное лучше. Даже цыганки наши говорили, подольщаясь: «Заграничные усы, дай я погадаю». Но вот по отношению к Пушкину мы смирились. Мы верим в его величие, мы признаём его гений, и мы его защищаем, как чудотворную икону от кощунственных рук иноверцев. И это, кажется, единственная святыня, которая соединила нас всех, всяких инакомыслящих, от седовласого монархиста до комсомольца с красным галстуком. <…> Давно-давно одной маленькой девочке <…> самым удивительным казалось стихотворение «Памятник». Этот памятник был для неё как бы хаотическое прозрачно-замёрзшее облако, к которому тянулись тысячи тысяч рук, ожидая от него какого-то последнего несказанного и никем не слыханного слова. И какая-то светлая благодать исходила от этого видения. Когда девочка выросла и прочитала Достоевского, то думалось ей словами Мармеладова о Страшном Суде. Думалось, что вот протягивает Пушкин руки ко всем любившим его…

— «Пушкинские дни»

Так и кажется, что с облучка чичиковской тройки сам Гоголь оплевал огулом Россию. Никого не пощадил, даже о детях ничего хорошего не сумел сказать.

Рассказы

• см. отдельную статью

Фельетоны

• см. отдельную статью

Поэзия

Евдокимов (мрачно) Сегодня покаянный день, И я пришёл очистить совесть <…>. Я скрал у Горького Максима Его любимое дитя!.. Был Горький горд своим Фомою, Любил Гордеева, как дочь. Об стенку бился головою, Но уж не мог беде помочь!.. Фома детина был здоровый. Его я ловко раскроил… Я продал часть в Театр Новый, Часть у Шабельской схоронил… Несчастные не замечали, Что от Гордеева едва ли Остался целым хоть кусок: Изрезан вдоль и поперёк, Ни головы, ни рук, ни ног… <…> Неизвестные Как он наивен! Ха! Ха! Ха! Он мыслит: большего греха И не придумать никому! Так слушай: ты убил Фому, А мы над трупом надругались; Мы целой стаею собрались, Кто руку дал, кто нос, кто глаз, И склеился Фома у нас.

— «Покаянный день»

Говорят, что без рекламы Даже в царстве далай-ламы Не продашь свой труд. <…> И мечтает примадонна: «Проиграть ли беспардонно Золото и медь, Отравиться ли арбузом, Или в плен попасть к хунхузам, Чтобы прогреметь?..» Все такой мечтой объяты, Чужды ей лишь адвокаты, Лишь они одни Сторонятся общей свалки И стыдливо, как фиалки, Прячутся в тени. <…> Не для нас такие нравы! Хуже мерзостной отравы Гласность нам претит!

— «Фиалки», 1904

	Спрятав лик в пальто бобровое От крамольников-врагов, Получивши место новое, Едет Трепов в Петергоф. Покидая пост диктатора, Льет он слезы в три реки. Два шпиона-провокатора Сушат мокрые платки. <…> [Он] порядки образцовые Ввёл словами: «Целься! Пли!»
	— «Патроны и патрон», октябрь 1905

	Ах, зачем, зачем Германия Гомосексуальна! Я боюсь, что эта мания Кончится печально!
	— «Немецкая чепуха», 1908

• см. сборник «Семь огней», 1910

Один из народных комиссаров, отзываясь о доблести красногвардейцев, рассказал случай, когда красногвардеец встретил в лесу старушку и не обидел её. Из газет. <…> Вечер был, сверкали звёзды, На дворе мороз трещал. Тихо лесом шла старушка Пробираясь на вокзал. <…> Мимо шёл красногвардеец «Что тут бродишь, женский пол?» Но вглянулся и не тронул, Только плюнул и пошёл. <…> Эту сказку папа-Ленин Добрым деткам рассказал.

— «Добрый красногвардеец», 1918

	Он В апельсинном саду Жил большой какаду, Совсем голубой — Не такой, как мы с тобой… <…> На луну глядел — Хорошо ли на луне… Айшэ! Ай, Айшэ! Приходи ко мне! Она По ограде ползёт Злой зелёный кот <…>. В апельсинном саду Он нашёл какаду. Похвалил, посмотрел, Полюбил и съел… <…> Ай, Гассан! Я к тебе не приду! — сборник «Шамрам. Песни Востока», 1923
	— «Персия»

Доплыла я до тихого берега Через чёрный и злой океан. И моя голубая Америка Лучше ваших коммерческих стран. Вот придут ко мне Ангелы гордые И святых осуждающих клир И найдут, что побила рекорды я Всех грехов, оскверняющих мир. Я заплачу: «Не вор я, не пьяница, Я томиться в аду не хочу». И мохнатая лапа протянется И погладит меня по плечу. «Ты не бойся засилья бесовского, — Тихо голос глухой прорычит, — Я медведь Серафима Саровского, Я навечный и верный твой щит. С нами зайчик Франциска Ассизского И святого Губерта олень, И мы все, как родного и близкого, Отстоим твою грешную тень. Оттого что ты душу звериную На святую взнесла высоту. Что последнюю ножку куриную Отдавала чужому коту».

— «Письмо в Америку», 1952

сборник «Passiflora», 1923

Château de miel, медовый замок, И в нём звенит моя пчела, В томленьи шестигранных рамок — Духов и сладости и зла. Но солнце ярый воск расплавит И тёмный улей загудит, И свой полёт пчела направит В лазурно-пламенный зенит. И звоном златострунной лютни Споют два лёгкие крыла: «За мной, тоскующие трутни, Из мира сладости и зла! За мной, к земным пределам счастья, Вонзаясь в голубую твердь, В блаженном чуде сладострастья Приять сверкающую смерть!»

— «Château de miel, медовый замок…»

	Ты глаза на небо ласково прищурь, На пьянящую, звенящую лазурь! Пьяным кубком голубиного вина Напоит тебя свирельная весна!
	— «Весеннее», 1915

	Вот завела я песенку, А спеть её — нет сил! Полез горбун на лесенку И солнце погасил!.. <…> Я черноносых, лапчатых Качаю горбунят…
	— «Вот завела я песенку…»

	Выше всех цвела георгина В голубом китайском саду. Её имя уста мандарина Называли в лунном бреду. Прилетали звенящие пчёлы, И в её золотой бокал Погружали злые уколы Острия ненасытных жал…
	— «Георгина»

	Гиена хищная, гиена-хохотунья! Ты — всеми проклятый, всем ненавистный зверь — Такая же, как я, — могильная колдунья! <…> Как мертвенно томит тоскливая луна! Но нам не одолеть её заклятой силы! Наш скорбный путь направила она Туда, где тихие чернеются могилы… Вот так… припасть к земле… и выть, и хохотать… И рвать могильный прах, и тленом упиваться.
	— «Гиена»

	Он ночью приплывёт на чёрных парусах, Серебряный корабль с пурпурною каймою! Но люди не поймут, что он приплыл за мною, <…> И скажут: «Вот, она сегодня умерла»…
	— «Он ночью приплывёт…», 1920

	Поёт мой сон… Не сплю и сплю, и внемлю — Цветами, травами звенит свирельный луг. И, чёрной раною разрезывая землю, Стальной струной гудит тяжелый плуг.
	— «Поёт мой сон…»

• см. «Польше», 1916

	Passiflora — скорбное слово, Темное имя цветка… Орудия страсти Христовой — Узор его лепестка. Ты, в мир пришедший так просто, Как всякий стебель и лист, Ты — белый лесной апостол, Полевой евангелист!
	— «Страстоцвет»

	Были страшны глаза, <…> как чёрный костёр!
	— «Эруанд», 1912

Воспоминания

См. отдельно: «Распутин» (1924), «Воспоминания» (1931), «Моя летопись» (1950, в т.ч. «Фёдор Сологуб»)

Аверченко расколдовал русский смех. За ним, за смехом, признали наконец право бытия и радовались ему, как новому обретённому сокровищу. <…> Место, занимаемое Аверченкой в русской литературе единственное, им созданное и незаменимое. Это русский Джером. Разница та, что Джеромом гордится Англия, а Россия Аверченко не гордится только потому, что гордость есть чувство нерусское <…>. Будь Аверченко французом, его именем назвали бы улицу, площадь или хоть бы переулок. У нас нет ни городов, ни улиц. Но уголочек души, где просто и весело, знаю, многие отдадут ему. С благодарностью. «Ибо смех есть радость, а потому сам по себе благо».

— «Об Аркадии Аверченко»

Читатели, видя наши [с Аверченко] имена так часто вместе, глубокомысленно решили, что мы должны непременно ненавидеть друг друга и друг другу завидовать. Поэтому, посылая восторженное письмо мне по поводу какого-нибудь понравившегося рассказа, не забывали прибавить: «Далеко до вас Аверченке». А поклонники Аверченко бранили меня. Помню, как-то дама, ехавшая со мной в одном купе и не знавшая, кто я, очень ярко рассказывала мне об этом нашем соревновании: — Они слышать друг о друге не могут, так прямо с лица и почернеют! Я слушала её с большим интересом и угощала конфетами, принесёнными мне на дорогу Аверченкой. Он был чудесный человек и прекрасный товарищ. <…> Личное обаяние его было очень велико. Все его приближённые — у него их всегда была целая свита — очень быстро приобретали его жесты, его манеру острить. <…> Слава Аверченко росла быстро. Года через два по основании им «Сатирикона» он уже стал получать письма из провинции с просьбой «научить жизни». <…> Он русский чистокровный юморист, без надрывов и смеха сквозь слёзы. Место его в русской литературе своё собственное, я бы сказала — единственного русского юмориста. Место, оставленное им, наверное, долгие годы будет пустым. Разучились мы смеяться, а новые, идущие на смену, ещё не научились.

— «Аркадий Аверченко»

Третий и окончательный шаг [на литературном поприще] был сделан, собственно говоря, не мной самой, а если так можно выразиться, за меня шагнули. Взяли моё стихотворение и отнесли его в иллюстрированный журнал, не говоря мне об этом ни слова. А потом принесли номер журнала, где стихотворение напечатано, что очень меня рассердило. <…> Но когда мне прислали из редакции гонорар — это произвело на меня самое отрадное впечатление. Впечатление это я пожелала повторить и написала целый фельетон в стихах, в котором с весёлой беззастенчивостью молодого языка хватала зубами за самые торжественные ноги, шествующие по устланному вянущими лаврами пути.

— «Как я стала писательницей»

	Он не был человеком будней. Он был праздничный <…>. Он любил «дарить» людям и умел это делать. Каждый жулик, уговаривая с ним, чувствовал себя порядочным человеком, каждый «средник» — умницей и каждая женщина — прелестной. Так дарил он каждому его самого, преображённого.
	— «Первый джентльмен (Памяти П. А. Тикстона)»

Вспомнилось

… возвращалась я как-то к себе домой и говорит мне горничная, что какой-то господин давно уже дожидается меня и заявил, что пока не дождётся — не уйдёт. Я никого не приглашала и немного удивилась. Вхожу в гостиную — никого нет. Иду дальше. Вхожу в кабинет. И вижу нечто удивительное: сидит за моим письменным столом длинный, чёрный, носатый, всем известный и поныне у большевиков здравствующие критик и, выдвинув ящики, вывалив из них бумаги, что-то по-видимому, отбирает, потому что с правой стороны аккуратно сложил какие-то письма. Картина дикая. Не то взломщик, не то обыск делает. Я так за него сконфузилась, что первым движением было спрятаться за портьеру. Но не успела я двинуться, как он, на мгновение оторвавшись от чтения какого-то письма, быстро скользнул по мне глазами и деловито сказал: — Подождите минуточку. Выходило так, что я влезла не вовремя и мешаю человеку дело делать. — Очень интересно! — продолжал он. — Вы мне это письмо непременно должны подарить. Очень интересно. Оно мне пригодится. Я никак не ожидал, что он может так писать. Ну на что оно вам? Всё равно потеряете. — А что это за письмо? — робко полюбопытствовала я. — От Кони, — отвечал он, складывая бумагу и запихивая её в свою записную книжку. <…> Он действовал так спокойно и уверенно, что мне начинало казаться, что, может быть, это так и полагается. Уж очень всё это было невероятно: и то, что в стол залез, и то, что ничуть не смущён. Словом, я, что называется, оторопела. А он, должно быть, действительно считал свой поступок вполне естественным. — Слушайте, — сказал он, подымаясь. — Чай пить мне у вас некогда (точно я предлагала!), а пришёл я к вам по просьбе Репина. Он просил непременно как можно скорее привезти вас к нему в Куоккалу. Хочет писать ваш портрет. Сегодня уж поздно, а завтра я заеду утром. Будьте готовы. Ну, до свиданья. Спасибо за письмо. Согнулся жгутом, поцеловал мне руку, и вышел. Я долго сидела за столом, пожимала плечами, смеялась, негодовала, проверяла, какие именно письма побывали у него в руках, злилась, снова смеялась — словом, переживаний хватило на весь вечер. Даже справлялась по телефону у своих друзей — «бывает ли вообще такое на свете», и что это, собственно говоря, такое, и к какой категории явлений следует это отнести.

Первый раз в жизни видела я художника, которому не мешало присутствие посторонних. Большинство с удовольствием выгнало бы даже саму модель, если можно было бы обойтись без неё, так тяжело действует на их творчество близость живого существа. Я знала художника очень известного, который, рисуя дерево, выгонял всех из парка, из самых дальних тропинок. — Вдруг случайно обойдёт сбоку, встанет на горку да и заглянет за мольберт! Репин посадил меня на довольно высокий помост, сам сел близко книзу. — Шляпку можете оставить, — сказал он, — сделаем такой парижский жанр. А вы, — обратился он к одному из гостей, — будете нам читать вот этот рассказик. Это даст настроение. Он взял со стола какую-то книгу, вынул из неё сложенный в несколько раз газетный лист, расправил его. — Вот этот рассказ. Вы хорошо читаете. <…> Это был мой собственный рассказ, тот самый из «Биржевых ведомостей», о котором Репин мне писал. И то, как он выбрал этот рассказ и попросил прочесть, было сделано без подчеркнутой, нарочитой любезности и галантности, так просто, серьёзно и ласково, что сразу создало атмосферу какой-то задушевности, любовности. Хотелось опустить голову и спокойно чуть-чуть улыбаться. Такою он меня и зарисовал.

Статьи

Книга <…> ни в каком отношении она не забавна. Она назойлива и скучна, она рябит перед глазами и бубнит в уши. Бедные слова в бедных сочетаниях. Невыносимое однообразие и этих слов и этих сочетаний. Целые циклы выдержаны в одинаковом размере. Порою чудится, будто едешь в скверном тарантасе по новине, а Белый звенит под дугой. Может быть, этого эффекта и добивался автор — но это жестоко! <…> Вторая часть книги лучше. В ней нет развязной наивности и есть единственное из всего сборника недурное стихотворение: «Похороны» <…>. Взять бы это стихотворение, извести его из книги как единственного праведника, как Лота из Содома, а все остальные пусть познают судьбу свою.

— «Андрей Белый. „Пепел“»

Мы жили всё время и работали и мыслили и делали и давно, давно уже писали <…> о нависшей смерти, об ужасе распадения и гибели творческих сил родины или Родины. Начиная с 1906 года и даже раньше, в прогрессивных газетах не было буквально ни одной передовой статьи без слов «призрак смерти и разложения навис над Россией». Но это было — мертво. Этого не слышали. И вот пришёл «гений» и в книге «пухлых, однообразных и сырых (определения А. Крайнего) стихов» сказал то же самое — и это откровение. <…> Какая старая молния, ударила вашего гения! Молния, рожденная обработанным мятым электричеством, — бывает отработанный пар, называемый на техническом языке «мятым». Это мятое электричество было могучим и сильным, вертело огромные фабричные колеса, гудело и творило жизнь. Теперь — оно отработало, и пустили его на мелкие поделки — оно вертит игрушечки и безделушечки; и оловянные солдатики — «чисто металлические» — прыгают от него как живые. <…> Мы прожили страшные годы. Но вас тогда не было с нами. Вы в укромном уголке рифмовали колдунью с полнолунием. Теперь пришли и стилизованно наивничаете <…>. Стояли Вии с опущенными веками. Вдруг взглянули, ткнули пальцем — «Во!» Мимо ткнули — не беда. Не перетыкивать же!

— «Чающие от юродивого»

	Из всех писавших о реформе театра Евреинов — единственный «театрал», единственный, мечтающий о театре, хотя и реформированном, — а не о новом виде искусства, среднем между метафизикой и балетом. Ослабить элемент зрелища — вот мечта всех прежних новаторов. Усилить элемент зрелища — такова задача Евреинова. — рецензия на его книгу «Введение в монодраму»
	— «О „Монодраме“ Н. Н. Евреинова»

После юбилея

Гениальные писатели смогут проповедовать и убеждать только при помощи героев своих произведений, поскольку эти герои художественно доказывают полноту и истину идеи автора. Без этой художественной плоти, орудия писателя — идея его бесформенна и мертва. — вариант распространённой мысли

В <Гоголе> чувствуется всеми что-то неладное, уродство какое-то. Но это уродство и есть то, что отличает его от других, это и есть его «неладный» талант. Жемчужина — болезнь раковины, её уродство. Но только это уродство и драгоценно.

К Гоголю современники его относились с исключительным вниманием. Как высоко его ставил Достоевский, и как глубоко засел Гоголь в его подсознательном. <…> Но как человека он Гоголя вынести не мог, до такой степени, что выплюнул его из души своей в лице Фомы Опискина. Достоевский был тоже больной человек, и носить в себе тайно этот противный ему образ его бы замучило. Он конкретизировал это отвращение, дал ему художественную плоть и, успокоившись, отвязался от него. — Тэффи тут психоанализирует

Кажется, ни один писатель не писал сам о себе так много, как Гоголь. Каждое своё произведение он бесконечно объяснял. <…> И, кажется, ни об одном писателе не писали так много и так разноречиво, как о Гоголе. Кто он? <…> Каждая школа считала его своим. Он всяческий. Он ничей. Единственный во всех ликах. Может быть, всё-таки реалист, но, объясняя себя, мечется и сбивает всякую догадку.

Его персонажи из второго тома «Мёртвых душ» — уцелевшие, поистине мёртвые души. Какие-то деревянные куклы, проповедующие дешёвую мораль. <…> Нетрудно угадать намеченный путь возрождения Чичикова. Во втором томе он уже минутами прозревает возможность, занимаясь усердно хозяйством, богатеть без жульничества. Он уже купил деревеньку. В третьем томе мы бы уже увидели его богатым помещиком, эксплуатирующим мужиков с христианскими нравоучениями. <…> Вот тут-то и началась истинная трагедия Гоголя. Он страстно хотел реабилитироваться, искупить чёртовы маски «Мёртвых душ» целой галереей душ светлых. И когда увидел, что из-под пера его выходят деревянные Костанжогло и тряпичные купцы Муразовы, режущие правду-матку в глаза самому губернатору, как великий художник, ужаснулся Гоголь и понял, что светлых душ он показать не может. И он сжёг свою рукопись. Это был акт безысходного отчаяния. И больше он жить не мог. Он был повержен и растоптан «Мёртвыми душами». Осталось только умереть. И он умер. <…> персонажи «Мёртвых душ» <…>. Коробочка? Да ведь это самая естественная наша русская дура, которую ни на один иностранный язык перевести нельзя — не поверят. Живёт Коробочка и по сей час между нами, всё боится, как бы её, беззащитную вдову, не надули, и твёрдо знает, какая «церква благодатная и у какого батюшки нельзя исповедоваться, потому что он, говорят, неблагодатный». <…> Все живы. Великий мастер ничего не прибавил и не убавил. Он только не любил их. Не хотел знать, что они люди, а не маски…

Письма

	Я, между прочим, горжусь своим языком, который наша критика мало отмечала, выделяя «очень комплиментарно» малоценное в моих произведениях.
	— П. Е. Ковалевскому, 14 декабря 1943

... Вы, отказавшись ехать, что швырнули в рожу советчикам? Миллионы, славу, все блага жизни. И площадь была бы названа Вашим именем, и статуя. Станция метро, отделанная малахитом и дача в Крыму, и автомобиль, и слуги. Подумать только! Писатель академик. Нобелевская премия — бум на весь мир... И всё швырнули в рожу. Не знаю другого, способного на такой жест <…>. Меня страшно возмутила М. С. Папская булла. Предала анафеме. А ведь сама усижена коммунистками, как зеркало мухами.

— И. А. Бунину, начало января 1948

	Приезжала миллионерша из Сан-Франциско. Чтоб меня «побаловать», привезла пряник, который ей спекла здесь, в Париже, знакомая дама. Извинялась, что отъела кусок. Нашла, что я великолепно живу. Спрашивала совета — купить ей маленький авион (но в нём качает) или большой (но им трудно управлять). Я советовала всё же большой. Какие-нибудь 10 миллионов разницы не составляют. Очень милая дама.
	— А. Седых

	... вчера опять получила из Америки (в качестве писателя и учёного) посылку — чай, кофе и пакетик каких-то витаминных comprimes. Судя по газетам, в Америке начинает ощущаться недостаток в продовольствии. Это всё из-за меня!!
	— дочери Валерии, 18 июля [без года]

	Здоровье моё в этом году несколько лучше, чем в прошлом. Целую неделю ела по вечерам огурец и вдруг прочла, что это настолько полезно, что даёт возможность прожить до 120 лет. Я страшно испугалась, и, конечно, огурец бросила. Ужас какой!
	— М. А. Алданову, около 1950

	Я уже бросила лекарства, доктор от меня сам сбежал (и умно сделал, раз помочь нельзя). В перспективе St. Geneviève de Bois — ужаснее чего только рак желудка, но не исключена возможность всё это соединить вместе для полного grand guignol'а.
	— М. А. Алданову, около 1950

	Я в последнее время совсем одурела от лекарств и работать не могу. Дилемма: погибать в полном уме от спазм или жить идиоткой с лекарствами. Я дерзновенно и радостно выбрала второе…
	— конец 1950

«Тарас» <…> был любимым детищем [Гоголя], и писал он его в таком буйном восторге, так сам был охвачен, что порою даже не сознавал, как пишет, иногда даже бросал не те слова, не мог выбирать и раздумывать. И это захватывает и читателя. Перечитайте описание степи. Понимаешь, почему он захлебнулся под конец мальчишеским воплем: «Чёрт возьми, степи, до чего вы хороши». Вся вещь выдумана, вылеплена, раскрашена и брошена читателю «с пылу горяча». Кажется, будто Гоголь весь дрожал и подпрыгивал, когда её писал.

— М. А. Алданову, конец марта 1952

У меня сейчас очень злая полоса моей грудной жабы, <…> целые ночи напролёт я сижу в постели и качаюсь, качаюсь, как татарин на молитве, и бросаю в пасть этой гадине то валерьянку, то камфару, то Долозаль, то делаю укол. Под утро, окончательно одурев от лекарств, а главное от боли и от качания, засыпаю. А утром начинается домашний шум, звон, говор, и «жизнь входит в свои права». И слава Богу, что нет около меня никакого близкого человека, перед которым мне надо было бы притворяться, что вовсе мне не так уж плохо, а близкий человек врал бы мне в ответ, что у меня отличный вид. Так что в общем мне отлично…

— 11 сентября 1952

По воспоминаниям современников

Дать человеку возможность посмеяться — не менее важно, чем подать нищему милостыню. Или кусок хлеба. Посмеёшься — и голод не так мучает. Кто спит — тот обедает, а, по-моему, — кто смеётся, тот наедается досыта. Или почти досыта.

Каждый мой смешной рассказ в сущности маленькая трагедия, юмористически повёрнутая. — в беседе с И. Одоевцевой, 1942

Феерия — добро. Стремление к счастью. Жизнь. Фантастика — зло. Смерть. Феерия — светлый сон. Фантастика — кошмар. Семнадцатый век — помесь фантастики с феерией — похож на наш двадцатый век. <…> В магии [действуют] тёмные силы. Она стремится к смерти, к разрушению жизни. Магия и феерия — как две стороны одной и той же чудесной монеты. — то же

Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь — это сплошной анекдот, то есть трагедия. — в беседе с А. Седых

Я родилась в Петербурге весной, а, как известно, наша петербургская весна весьма переменчива. Поэтому и у меня, как на фронтоне древнего греческого театра, два лица: смеющееся и плачущее. <…> «Смейся!» — говорили мне читатели. «Смейся! Это принесёт нам деньги», — говорили мои издатели… и я смеялась. — в беседе с В. Верещагиным

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Тэффи

О Тэффи

• См. отдельную статью

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Отдел о Тэффи на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)