Французская поэзия

Французская поэзия — поэзия Франции на французском языке. Цитаты о поэзии французского классицизма и романтизма см. в статьях об этих направлениях.

Цитаты

Трудно написать двадцать хороших стихов за пятнадцать дней, и скажите мне, кто после наших великих учителей сочинял двадцать хороших александрийских стихов сразу. Я не знаю никого, у кого можно было бы найти подобное число их, вот почему все ударились в этот жалкий маротический стиль, стиль пёстрый и кривляющийся, в котором ужасным образом соединяется пошлое и выспренное, серьёзное и комическое, язык Рабле, язык Вийона и язык наших дней. Хорошо, что безобразное лицо прикрывается этой маской.

— Вольтер, письмо К. А. Гельвецию 4 декабря 1738

	Что сейчас рифмуют в Галлии проклятой Тяжеловесно очень и весьма вяло.
	Ceux qu'on rime à présent dans la Gaule maudite Sont bien durs et bien importuns.
	— Вольтер, «Графу Фекете», 1767

	О французской поэзии можно тоже сказать, что́ и о французском языке: её особенно любят не потому, что она лучше других, но потому что ее больше знают. Но почему больше? Это не литературный вопрос, а политический.
	— Пётр Плетнёв, «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах», 1824

	Французы доныне ещё удивляются смелости Расина, употребившего слово pavé, помост. Et baise avec respect le pavé de tes temples. И Делиль гордится тем, что он употребил слово vache. Презренная словесность, повинующаяся таковой мелочной и своенравной критике. — Жалка участь поэтов (какого б достоинства они впрочем ни были), если они принуждены славиться подобными победами над предрассудками вкуса!
	— Александр Пушкин, материалы к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям», 1827

	… в длинных французских стихотворениях, писанных в нынешнем вкусе, мысль заменяется исковерканным выражением, ясный язык Вольтера — напыщенным языком Ронсара, живость его — несносным однообразием, а остроумие — площадным цинизмом или вялой меланхолией.
	— Александр Пушкин, «Вольтер», сентябрь 1836

Беранже есть царь французской поэзии, самое торжественное и свободное её проявление; в его песне и шутка, и острота, и любовь, и вино, и политика, и между всем этим как бы внезапно и неожиданно сверкнёт какая-нибудь человеческая мысль, промелькнёт глубокое или восторженное чувство, и всё это проникнуто весёлостью от души, каким-то забвением самого себя в одной минуте, какою-то застольною беззаботливостию, пиршественною беспечностию. У него политика — поэзия, а поэзия — политика, у него жизнь — поэзия, а поэзия — жизнь. И вот поэзия француза: другой для него не существует.

— Виссарион Белинский, «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя», апрель 1836

	Собирать ошибки, заблуждения поэта есть византийский педантизм; думать, что можно кому-либо писать по образцу поэта, — есть ребячество, в которое могли впасть лишь французы. Куда привело их изучение великих образцов? <…> К тому, что всякая девственная сила уже невозможна на этом языке, в его растлённых буквах не вмещается никакая высокая мысль…
	— Владимир Одоевский, <Пушкин>, 1838 или 1839

	Чтобы угодить французскому вкусу, надо поэзию прямо-таки прятать, как делают с пилюлями, в бесцветном порошке и давать проглотить её незаметно. — он «вывернул наизнанку» разделявшееся античными и западноевропейскими авторами представление о том, что «горькой пилюлей» является нравственная истина, поучение, а поэзия служит приманкой, сладкой оболочкой
	Pour plairè au goût français il faut cacher presque la poésie, comme on fait pour les pilules, dans une poudre incolore et la lui faire avaler sans qu'il s'en doute.
	— Гюстав Флобер, письмо Луизе Коле 27-28 июня 1852

	Что до французского стиха, лишь один поэт владел его фактурой, это Лафонтен. Гюго — пусть он поэт более великий — пришёл позже, а в отношении прозы хорошо бы сотворить этакую смесь Рабле и Лабрюйера.
	En fait de vers français, il n'y en a qu'un comme facture, c'est La Fontaine. Hugo vient après, tout plus grand poète qu'il est, et, comme prose, il faudrait pouvoir faire un mélange de Rabelais et de La Bruyère.
	— Гюстав Флобер, письмо Луизе Коле 15 января 1853

	Все, кто слагал стихи в эти страшные времена, стремились быть достойными наших борцов и мучеников. Слыша эту несмолкающую песнь, удивлённый мир вновь открывает для себя Францию, и по её благородному голосу вновь признаёт её великой Францией — богатейшей сокровищницей человеческого опыта, горнилом людских надежд, Францией, вдохновляющей всех своим примером.
	— Луи Арагон, предисловие к 2-му выпуску антологии «Честь поэтов», 1944