Неви́нность (буквально «отсутствие вины», в переносном значении — «отсутствие понимания, ума, искушённости») — иронически употребляемое в смягчённом эвфемистическом смысле, это слово может означать: наивность дурака; простоту или простодушие, в идеале доходящие до полной умственной беспомощности.
До 1844-го года, государь, мои грехи были грехи внутренние, умственные, а не практические: я съел не один, а много плодов от запрещенного древа познания добра и зла, ― великий грех, источник и начало всех последовавших преступлений, но еще не определившийся тогда еще ни в какое действие, ни в какое намерение. По мыслям, по направлению я был уж совершенным и отчаянным демократом, а в жизни неопытен, глуп и почти невинен как дитя. Отказавшись ехать в Россию на повелительный зов правительства, я совершил свое первое положительное преступление. Вследствие этого я оставил Швейцарию и отправился в Бельгию в обществе моего друга Рейхеля.[1]
Сколько горьких детских слез пролил я в то время, вновь надевая мое ветхое рубище! Сколько глупых упрёков, сколько невинных проклятий назревало тогда в моей юной груди! Но я был юн, а следовательно, и легкомыслен. Когда я стал подрастать, то меня продолжали обольщать с прежним успехом, но обольщали уже не курточкою и алыми штаниками, а обещанием хорошеньких маленьких книжек и надеждой поступить в заведение, где воспитываются хорошенькие маленькие дети.[2]
У Слонимских мне хорошо. Там так патриархально, люди так ничего не знают ― горя и радости, там такие уютные: матьюдофобка ― так деревянна, отец, известный публицист, ― так добросовестно пришиблен Богом (он очень похож на портного Сорина), Диття так безнадежно невинна, брат Дитти так безнадежно туп, ― что с ними легко, что с ними свободно, что с ними ничего не хочешь, не кокетничаешь, не ломаешься. Бываю у Саши Мордуховича. Там Элла, как хороший кисель, ― без мыслей, без забот, без жизни.[3]
У него было тоже ясное понимание того, что делается в Советском Союзе, и никаких компромиссов со Сталиным он не признавал. У него не было никаких иллюзий насчет «политики партии в литературе», тех иллюзий, которым в разное время ― по глупости, по легкомыслию, по старости и склерозу мозга, по невинности, по снобизму, по корысти, по стадному чувству ― были подвержены некоторые эмигрантские политики.[4]
Впрочем, глупость составляет особенную прелесть в хорошенькой жене. По крайней мере, я знал много мужей, которые в восторге от глупости своих жен и видят в ней все признаки младенческой невинности. Красота производит совершенные чудеса. Все душевные недостатки в красавице, вместо того чтобы произвести отвращение, становятся как-то необыкновенно привлекательны; самый порок дышит в них миловидностью; но исчезни она — и женщине нужно быть в двадцать раз умнее мужчины, чтобы внушить к себе если не любовь, то, по крайней мере, уважение.
Ракитин. Как она ловко уязвила меня… Мои «изысканно счастливые» выражения… Она очень умна, особенно когда не в духе. И что за внезапное поклонение простоте и невинности?.. <...> Наталья Петровна. Ну, однако, послушайте; вот мы с вами теперь сидим здесь… может быть, на этой же самой скамейке, за четверть часа до нас, сидели… два точно молодые существа. Ракитин. Беляев и Верочка? Конечно, они моложе нас… между нами несколько лет разницы, вот и все… Но мы от этого еще не старики. Наталья Петровна. Между нами разница не в одних летах… Ракитин. А! я понимаю… Вы завидуете их… naivete <наивности>, их свежести, невинности… словом, их глупости… Наталья Петровна. Вы думаете? А! вы думаете, что они глупы? у вас, я вижу, все глупы сегодня. Нет, вы меня не понимаете. Да и притом… глупы! Что за беда! Что хорошего в уме, когда он не забавляет?.. Ничего нет утомительнее невеселого ума.[5]
Княжна посмотрела на него с каким-то суеверным страхом.
― Я сейчас скажу папе, его вам вывезут. Он ведь теперь совсем не может ходить… ― с грустью сказала она и вышла в ту же дверь, оставив ее полуоткрытой.
― Заманчивая штучка, особенно для сластолюбивых старичков! Грезовская головка ― выражение невинности и глупости на лице! ― подумал Николай Леопольдович, провожая ее глазами.
― Очень рад, очень рад, проси сюда к чаю, запросто![6]
Ты отведай клещевины, Брат мой, томный и невинный, Нынче урожай хорош: Может, сразу же помрёшь?
Или, мучаясь немного,
Ты себя познаешь строго,
глядя в небо через глаз...[9]
— Михаил Савояров, «Клещ невинный» (из сборника «Не в растения»), 1921
Прощай. Нас всех рассудит
Невинность новичка.
Покойся. Спи. Да будет
Земля тебе легка.[10]
О, как любили мы, о, как жалели Всех обреченных гибели и тьме, И тех, что плакали, и тех, что пели, Тех, кто беспомощен, и тех, кто горд и смел. Убийц, сирот, и пасынков, и мачех,
Всех радостных ― в невинности своей,
Всех одиноких, всех слепых и зрячих,
И даже птиц, и камни, и зверей.[11]
По дознании нестрогом
Он попасть на небо мог.
И стоял он перед Богом
Голый, сизый, как пупок. Бог похож на дед-мороза, Но, пожалуй, чуть добрей. Он сказал: «Утрѝ-ка слезы, И не стой-ка у дверей!»
«Ты невинен и невзрачен.
Не тревожься ни о чем.
Ты навечно предназначен
Быть на небе стукачом».[12]
По плитам пола, гулко грохоча, Стремится шар. Ложатся тени длинно И безобразно тупо и невинно Их образины просят кирпича.
Идут века. Уж осень на дворе.
В предпраздничном морозном ноябре
Хрустит бурьян, где некогда был Смольный…
И двадцать два кретина мяч футбольный
Туда-сюда катают на заре.[13]