Глупов

М.Е.Салтыков-Щедрин
с картой города Глупова
(карикатура А.Долотова, 1869)

Глу́пов — вымышленный город, известный по очеркам и статьям Салтыкова-Щедрина с конца 1850-х годов, но ставший знаменитым и превратившийся в имя нарицательное после публикации «Истории одного города» в 1869-1870 году.

город Глупов в коротких цитатах

	Памятуешь ли ты, что арена твоей деятельности не в пространстве и времени, а всё в том же милом Глупове, где нынче так сладко свищут соловьи-либералы, что ты никогда и никуда не уйдешь от Глупова, что он будет преследовать тебя по пятам, доколе не загонит в земные пропасти, что он до тех пор будет всасываться тебе в кровь, покуда не доведет ее до разложения?
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Сатиры в прозе» (К читателю), 1859

	...у Глупова нет истории. Рассказывают старожилы, что была какая-то история и хранилась она в соборной колокольне, но впоследствии не то крысами съедена...
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Наши глуповские дела» (из сборника «Сатиры в прозе»), 1859-1862

	Глупов! милый Глупов! отчего надрывается сердце, отчего болит душа при одном упоминовении твоего имени? Или есть невидимое, но крепкое некоторое звено, приковывающее мою судьбу к твоей, или ты подбросил в питье моё зелье, которое безвозвратно приворожило меня к тебе?
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Сатиры в прозе» (К читателю), 1859

	...милый Глупов, <...> мы все, сколько нас ни есть, мы все плоть от плоти твоей, кость от костей твоих. Всех-то ты прикормил, всех-то ты воспитал, всех-то ты напоил от многообильных вод реки Большой Глуповицы, ― как же нам не любить тебя?
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Сатиры в прозе» (К читателю), 1859

	...было время, когда Глупов не назывался Глуповым, а назывался Умновым, но на беду сошёл некогда на землю громовержец Юпитер и, обозревая владения свои, завернул и в Глупов. Тоска обуяла Юпитера, едва взглянул он на реку Большую Глуповицу...
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Наши глуповские дела» (из сборника «Сатиры в прозе»), 1859-1862

	Да, и я сын Глупова, и я катался как сыр в масле, что, как известно, и составляет настоящую, неподдельную глуповскую Аркадию.
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Сатиры в прозе», 1859-1862

	Глупов есть Глупов; это большое населенное место, которого аборигены именуются глуповцами. И больше ничего. Никакой Рязани тут нет, а тем более и проч. и проч.
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Глупов и глуповцы», 1862

	Глупов раскинулся широко по обеим сторонам реки Большой Глуповицы, а также по берегам рек: Малой Глуповицы, Забулдыговки, Самодуровки и проч. К югу Глупов граничит с Дурацким Городищем...
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Глупов и глуповцы», 1862

	Истории у Глупова нет — факт печальный и тяжело отразившийся на его обитателях, ибо, вследствие его, сии последние имеют вид растерянный и вообще поступают в жизни так, как бы нечто позабыли или где-то потеряли носовой платок.
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Глупов и глуповцы», 1862

	Что Глупов велик ― в этом легко убедится всякий, кто не поленится взглянуть на план его. Мало того что раскинулся неглиже по обеим Глуповицам, но кузницами своими уперся почти в самое Дурацкое Городище (тоже замечательная, в своем роде, муниципия!)
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Глуповское распутство», 1862

	Я должен сказать правду: Глупов составляет для меня истинный кошмар. Ни мысль, ни действия мои не свободны: Глупов давит их всею своею тяжестью; Глупов представляется мне везде: и в хлебе, который я ем, и в вине, которое я пью.
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Глуповское распутство», 1862

	Глупов! милый Глупов! Кто ж похлопочет об тебе? Кто озаботится об истреблении волка, рыскающего по стогнам твоим, о разрежении миазмов, насыщающих воздух твой?
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Каплуны», 1862

	Иногда (если Глупов не чернозёмный, а промышленный) за этим концом синеет большая река, знаменитая своими песчаными перекатами...
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Письма о провинции», 1868-1870

	...родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен...
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца), 1869

	Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и, заложив на ней город, назвали Глуповым, а себя по тому городу глуповцами.
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (О корени происхождения глуповцев), 1869

	Выгонные земли Византии и Глупова были до такой степени смежны, что византийские стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания.
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Войны за просвещение), 1869-1870

	Спустя ещё один месяц они перестали сосать лапу, а через полгода в Глупове, после многих лет безмолвия, состоялся первый хоровод, на котором лично присутствовал сам градоначальник и потчевал женский пол печатными пряниками.
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Эпоха увольнения от войн), 1869-1870

	...Глупов всем изобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий, не потребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и проч., суть совершенно голодные и притом до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова.
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Подтверждение покаяния. Заключение), 1869-1870

	Город наш третировали они как какой-нибудь город Глупов. Их звали насмешниками или надсмешниками, потому что они мало чем брезгали.
	— Фёдор Достоевский, «Бесы», 1872

	Полиция стала распоряжаться насчет иллюминации; на улицах замелькали дворники с охапками новеньких флагов; все оживилось. Город Глупов так и вспоминался на каждом углу.
	— Листок Народной воли, Социально-революционное обозрение, 1880

	Надо понять, что позади нас не история города Глупова, а трагическая история великой страны, ущербленная, изувеченная, но все же великая история. Эту историю предстоит написать заново.
	— Георгий Федотов, «Лицо России», 1919

	Читайте «Историю города Глупова» ― вот подлинная и честная история России, ― внушал он.
	— Максим Горький, «Жизнь Клима Самгина», часть 1, 1925

	Куда тебе одному в городе Глупове, на одной улице дерзать построить социализм.
	— Николай Бухарин, «О характере нашей революции и о возможности победоносного социалистического строительства в СССР», 1929

	Повесть о городе Глупове прочитана, книжку швырнули в угол. И случилось это не в грозу и бурю, как сказал один умнейший человек, а в простой понедельник, ― бог плюнул и задул свечку…
	— Алексей Толстой, «Хождение по мукам» (Книга третья. Хмурое утро), 1941

	Название города Глупова впервые встречается уже в очерке «Литераторы-обыватели» (1861), а в подробностях этот город описан в очерке «Наши глуповские дела» (1861), который вошел в сборник «Сатиры в прозе».
	— Борис Эйхенбаум, «История одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина, 1969

	Неудача демократического натиска «шестидесятничества», победа, хотя и временная, «города Глупова» над городами «Буяновым» и «Умновым» преломляются с трагической силой в «Истории одного города» — одном из наиболее широкоохватных обличительных произведений отечественной литературы, с удивительным гражданственным бесстрашием захватывающим и сферу русской национальной «самокритики».
	— Сергей Макашин, «Сатиры смелый властелин», 1987

	Очертания Глупова при всей их дотошливой конкретности размыты и изменчивы. За Глуповым проступают контуры государства Российского с его горестями и уродствами
	— Валерий Прозоров, «Салтыков-Щедрин М. Е.: биобиблиографическая справка», 1990

	...террористические акты считает вообще бессмысленными, вредными, развращающими исполнителей. И не приводящими к цели. <...> «Вспомни, в “Городе Глупове” ― “за мною идёт некто, кто будет хуже меня”. Незачем убивать одного злодея, за ним приходит худший».
	— Лидия Чуковская, «Прочерк», 1994

	...в городе Глупове публика сполна разделила общенациональную, сравнительно трагическую судьбу. И по обыкновению голодала–то она и холодала, и выходила на тысячные митинги в пользу переименования города из Глупова в Непреклонск, и пряталась по подвалам да погребам от банды проклятого Яшки Шерстня...
	— Вячеслав Пьецух, «Город Глупов в последние десять лет», 1998

	Щедрин не называет и даже не считает Глупов сумасшедшим домом, хотя точно так же отказывает ему в праве на «нормальность». Глупов ― это гоголевский Нос, разгуливающий сам по себе.
	— Юрий Буйда, «Щина», 2000

	Россия ― это, на самом деле, «город Глупов», а её население ― глуповцы, идиоты, придурки...
	— Ирина Дедюхова, «Я обвиняю!», 2003

	Чевенгур ― модификация Глупова; повесть о двух городах в некотором роде.
	— Борис Парамонов, «Трава родины, или Сталь и шлак», 2003

	Главная проблема на сегодня в следующем: мы всё-таки в исторической перспективе уходим от города Глупова или, наоборот, к нему приближаемся?
	— Дмитрий Орешкин, Владимир Козлов, Чижики против «кровопролитиев», 2003

	Россия всё ещё колеблется на зыбкой грани между мрачными, точь-в-точь город Глупов наяву, потёмками ельцинизма и нарастающей во всех слоях общества жаждой достойной жизни...
	— Владимир Попов, «Вся Россия ― Сибирь?», 2003

	Название города — Глупов — намекает на иррациональность русской государственности, иррациональность истории России.
	— Анатолий Собенников, «История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина...», 2014

До «Истории одного города»

Памятуешь ли ты, что арена твоей деятельности не в пространстве и времени, а всё в том же милом Глупове, где нынче так сладко свищут соловьи-либералы, что ты никогда и никуда не уйдешь от Глупова, что он будет преследовать тебя по пятам, доколе не загонит в земные пропасти, что он до тех пор будет всасываться тебе в кровь, покуда не доведет ее до разложения? Если ты это памятуешь, то должен также знать, что хотя Глупов и бесспорно хороший город, но вместе с тем город, любящий жить в мире с действительностью и откровенно, даже почти неприлично трусящий при малейшем намеке на разлад с нею. Мы, люди старого глуповского закала, любим, чтоб во «всем этом» было легкое, постепенное и неторопливое вперед поступание, и притом чтоб поступание это существовало преимущественно в наших общественных диалогах и только самую чуточку переходило в практику. Ибо под практикой мы разумеем только самую настоящую, действительную практику, а не химеры. Мы охотно, например, пожертвуем каким-нибудь фестончиком, мы охотно побеседуем между собой насчет разных этих усовершенствованьиц, мы даже не прочь шепнуть друг другу на ушко que la position n'est plus tenable («совсем-таки мелких денег достать нельзя ― просто смерть!»

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Сатиры в прозе» (К читателю), 1859

Всякая вещь имеет свою историю; даже старый губернаторский вицмундир имеет свою историю («а помните, как на обеде у градского головы его превосходительству вицмундир соусом облили?» ― любят вопрошать друг друга глуповцы), а у Глупова нет истории. Рассказывают старожилы, что была какая-то история и хранилась она в соборной колокольне, но впоследствии не то крысами съедена, не то в пожар сгорела («помните, в тот самый пожар, перед которым тараканы из города поползли и во время которого глуповцы, вместо того чтоб тушить огонь, только ахали да в колокола звонили?» ). Рассказывают, что было время, когда Глупов не назывался Глуповым, а назывался Умновым, но на беду сошел некогда на землю громовержец Юпитер и, обозревая владения свои, завернул и в Глупов. Тоска обуяла Юпитера, едва взглянул он на реку Большую Глуповицу; болезненная спячка так и впилась в него, как будто говоря: «А! ты думаешь, что Юпитер, так и отвертишься! ― шалишь, брат!» Однако Юпитер отвертелся, но в память пребывания своего в Умнове повелел ему впредь именоваться Глуповым, чем глуповцы не только не обиделись, но даже поднесли Юпитеру хлеб-соль. Наезжала еще в Глупов Минерва-богиня.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Наши глуповские дела» (из сборника «Сатиры в прозе»), 1859-1862

Глупов! милый Глупов! отчего надрывается сердце, отчего болит душа при одном упоминовении твоего имени? Или есть невидимое, но крепкое некоторое звено, приковывающее мою судьбу к твоей, или ты подбросил в питье моё зелье, которое безвозвратно приворожило меня к тебе? Кажется, и не пригож ты, и не слишком умен; нет в тебе ни природы могучей, ни воздуха вольного; нищета да убожество, да дикость, да насилие… плюнул бы и пошел прочь! Ан нет, все сердца к тебе несутся, все уста поют хвалу твою! Странная какая-то творится тут штука; подойдешь к тебе поближе, вкусишь от винограда твоего ― тошнит: чувствуешь, как въяве дураком делаешься: уйдешь от тебя ― плачешь: чувствуешь, что вдруг становишься словно не самим собою! Отчего же несутся к тебе сердца? отчего же уста сами собой так складываются, что поют хвалу твою? А оттого, милый Глупов, что мы все, сколько нас ни есть, мы все плоть от плоти твоей, кость от костей твоих. Всех-то ты прикормил, всех-то ты воспитал, всех-то ты напоил от многообильных вод реки Большой Глуповицы, ― как же нам не любить тебя? то нужды нет, что иногда словно тошнит: тошнота-то, милый человек, ведь своя родная, прирожденная так сказать, тошнота! Ну, потошнит-потошнит, да и пройдет! Это нужды нет, что временем словно обухом по голове тебя треснет: обух-то ведь свой, глуповский обух, тот самый обух, который действует по пословице: «кого люблю, того и бью», ― бери же его благоговейно в руки и целуй!

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Сатиры в прозе», 1859-1862

И опять оба довольны, и опять вздохнем легонько. Нет, воля ваша, а я именно счастлив, что papa и maman вздумалось в лице моем подарить Глупову лишнего гражданина! Und ich war in Arcadien geboren… Да, и я сын Глупова, и я катался как сыр в масле, что, как известно, и составляет настоящую, неподдельную глуповскую Аркадию. Я жил этой жизнью, я упивался производящим сгустение крови вином ее: нет того места в моем организме, которое не было бы всладце уязвлено тобою, о Глупов! Не верьте же, добрые мои сограждане, не верьте тому супостату, который станет внушать вам, будто я озлоблен против вас, будто я поднимаю вас на смех! Во-первых, я столько раз повторял вам: люблю, люблю и люблю, что сомнение в истинности моих чувств было бы даже обидно: не лгу же я в самом деле?

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Сатиры в прозе», 1859-1862

― Как прикажете, ваше превосходительство! ― Да я полагал бы покончить это домашним образом… ха-ха!.. mille e tre! Я полагаю, всего лучше перевести его в другое место… подальше от Дульциней! И таким образом, en petit comite, был решен вопрос о переводе публициста Корытникова из города Глупова в город Дурацкое Городище. К чести Корытникова я должен сказать, что несправедливость судеб отнюдь не заставила его упасть духом и понурить голову. Проникнутый убеждением в святости своего гражданского назначения, он с легким сердцем отправился в Дурацкое Городище, твердо уверенный, что и там найдется мещанка Залупаева, и там найдется градоначальник, не брегущий о благосостоянии и здравии пасомого им стада. Что, если бы Залупаевой не оказалось?

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Сатиры в прозе», 1859-1862

Из Ярославля некто г. Трефолев пишет в редакцию газеты «Век» весьма обстоятельное письмецо, которое начинается такими словами: «Отставной надворный советник Н. Щедрин, рассказывает в «Современнике», что Глуповская женская гимназия обязана своим существованием его сивушеству, отупщику... Так было в Глупове. Но Ярославль может гордиться тем, что он обошелся и без акцизно-откупного коммисионерства». Гордость совершенно справедливая; но вот что странно: из приведенного нами начала видно, что г. Трефолев читал и помнит статью в «Современнике», где говорится о г. Глупове; между тем, читая дальнейшее его писание, можно подумать, что он уже забыл все, что в той статье говорится.

— Александр Порецкий, «Обзор современных вопросов», 1861

Что это за Глупов? откуда он? где он? Очень наивные и очень невинные люди утверждают, что я под Глуповым разумею именно Пензу, Саратов или Рязань, а под Удар-Ерыгиным — некоего Мурыгина, тоже имеющего плоскодонную морду, и тоже с немалым любострастием заглядывающего в чужие карманы. Г-на Мурыгина мне даже показывали на железной дороге, и я действительно увидел мужчину рыжего и довольно плоскодонного. Признаюсь, я смутился. В продолжение целой минуты я думал о том, как бы это хорошо было, если б Удар-Ерыгин являлся в писаниях моих черноглазым, чернобровым и с правильным греческим профилем, но потом, однако ж, мало-помалу успокоился, ибо рассудил, что в упомянутом выше сходстве виноват не я, а maman Мурыгина. Люди менее невинные подыскиваются, будто бы я стремился изобразить под Глуповым нечто более обширное, нежели Пензу, Саратов или Рязань. На такое предположение могу возразить только одно: оно меня огорчает. Оно до такой степени огорчает меня, что, во избежание дальнейших недоразумений, я вынужден громогласно объявить следующее: Глупов есть Глупов; это большое населенное место, которого аборигены именуются глуповцами. И больше ничего. Никакой Рязани тут нет, а тем более и проч. и проч. Чтоб доказать это самым осязательным образом, я обязан войти в некоторые подробности. Глупов раскинулся широко по обеим сторонам реки Большой Глуповицы, а также по берегам рек: Малой Глуповицы, Забулдыговки, Самодуровки и проч. К югу Глупов граничит с Дурацким Городищем, муниципией весьма расстроенной, к западу с Вороватовым и Полуумновым — муниципиями тоже расстроенными; к северу и востоку упирается в Болваново море, названное таким образом потому, что от него, как от козла, никакой пользы глуповцы извлечь не могут. Глупов представляет равнину, местами пересекаемую плоскими возвышенностями. Главнейшие из этих возвышенностей суть: Чёртова плешь и Дураковы столбы. Чертова плешь пользуется между глуповцами большим уважением, потому что на вершине ее по временам собираются ведьмы; Дураковы столбы пользуются любовью потому, что там, за неимением в Глупове орлов, собираются вороны. Истории у Глупова нет — факт печальный и тяжело отразившийся на его обитателях, ибо, вследствие его, сии последние имеют вид растерянный и вообще поступают в жизни так, как бы нечто позабыли или где-то потеряли носовой платок. Такова топография и история Глупова. Теперь перейдем к его обитателям.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Глупов и глуповцы», 1862

Надобно видеть глуповца вне его родного логовища, вне Глупова, чтобы понять, каким от него отдает тлением и смрадом. «Я глуповец, следовательно, я дурак необтесанный, следовательно, от меня пахнет!» ― говорит вся его съежившаяся фигура. ― Vous etes de Gloupoff, monsieur? ― спрашивают его. ― Oui-c, да-с, ― бормочет сконфуженный Сидорыч, ― desirez vous pas du champagne? И рад-радехонек, если предложение его принято, ибо тут представляется возможность предпринять целый ряд растленных рассказов о том, что Глупов ― страна антропофагов, что в Глупове жить нельзя, что в Глупове не имеется образованного общества и проч. ― Да чего же смотрят Сидорычи, сии естественные представители глуповской цивилизации? ― спрашивают его. ― Сидорычи? les Sydoritchs? ― восклицает Сидорыч, заливаясь неистовым хохотом. И тут следуют бесконечные рассказы о том, что пакостнее Сидорычей ничего свет не производил, что это народ гнусный, не имеющий никакого достоинства, не знакомый ни с какими науками, кроме «Правил игры в преферанс».

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Глупов и глуповцы», 1862

А теперь, объяснив историю Любови Александровны, вновь обратимся к милому Глупову. В его истории я нахожу поразительное сходство с историей Митрофана, Древнего Рима и Любови Александровны, хотя несомненно, что относительно величия Глупов скорее напоминает Древний Рим, нежели Митрофана. Что Глупов велик ― в этом легко убедится всякий, кто не поленится взглянуть на план его. Мало того что раскинулся неглиже по обеим Глуповицам, но кузницами своими уперся почти в самое Дурацкое Городище (тоже замечательная, в своем роде, муниципия!). Я утверждаю, что в этом отношении он даже имеет превосходство над Римом, потому что последний обладал в стенах своих только одною рекою Тибром, да и то грязною, более похожею на наш Дурий брод, нежели на настоящую реку. Об кузницах же и говорить нечего; они составляют нашу гордость и славу, потому что в них изготовляются не только прекрасные и блестящие подковы, но и весьма прочные кандалы. Затем, говорят, что у Рима было семь холмов ― эка невидаль! да у нас в Глупове можно насчитать до сотни таких разанафемских горуш и косогоров, на которых ежегодно побивается до тысячи извозчичьих кляч ― ей, не лгу! А огороды-то наши! а пустыри-то наши! Ах, матушки вы мои! Итак, насчет красоты и величия бабушка еще надвое сказала, кто кому нос утрет!

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Глуповское распутство», 1862

Я должен сказать правду: Глупов составляет для меня истинный кошмар. Ни мысль, ни действия мои не свободны: Глупов давит их всею своею тяжестью; Глупов представляется мне везде: и в хлебе, который я ем, и в вине, которое я пью. Войду ли я в гостиную — он там, выйду ли я в сени — он там, сойду ли в погреб или в кухню — он там... В самый мой кабинет, как я ни проветриваю его, настойчиво врываются глуповские запахи... Но если Глупов до такой степени преследует меня, то какая же возможность избавиться от Зубатова, этого, так сказать, первого глуповского гражданина?

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Глуповское распутство», 1862

Глупов! милый Глупов! Кто ж похлопочет об тебе? Кто озаботится об истреблении волка, рыскающего по стогнам твоим, о разрежении миазмов, насыщающих воздух твой? Мелодично курлыканье каплунов настоящего, но в нем есть недомолвка, в нем недостает одной нотки. Нельзя удовлетвориться жизнью с распространенными в воздухе миазмами, с рыскающими по улицам волками. «Жизнь дает, жизнь поступается!» ― но ведь она дает смерть, но ведь она поступается веревкой на шею! Рад бы сложить руки, рад бы сидеть у моря и ждать погоды, да ждать-то нельзя, потому что душа стонет и изнемогает под гнетом житейской мерзости, потому что кровь бьет в голову и туманит ее от недостатка воздуха. Простора и света ищет смертный, хотя бы этот смертный был и коренной глуповец.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Каплуны», 1862

― Ну, не грех ли вам! у нас и опера, и балет, и устрицы… Столоначальники вас ласкают, начальники отделения руку подают! и от этакой-то жизни да в Глупов бежать! ― Нет, нет, нет! Еще в древности, знаете, Юлий Цезарь… Соперник солнца не докончил, вполне полагаясь на мое знакомство с Кайдановым. <...> Но если доля притязаний на умственное господство и особничество, в общей сфере человеческого развития, мало-помалу делается значительно более скромною, то им еще долгое время будет полное, почти безграничное раздолье в таких расстроенных муниципиях, как, например, Глупов и Дурацкое Городище. Здесь, с одной стороны, царствует та умственная и нравственная неурядица, которая всякому, даже не хитрому уму дает возможность отличиться; с другой стороны ― существует простор и благорастворение воздухов, которые дают человеку возможность растопыривать хвост беспрепятственно, и притом самым бесцеремонным образом. И именно хвост, только хвост. Стало быть, и тут на первом плане является все та же среда: или дозволяющая, или не дозволяющая.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Наша общественная жизнь», 1863-1864

Справа и слева у нас мелькают города. Вот направо: город Соломенный, город Навозный; вот налево: город Мякинный, город Глупов. Заглянем в него, благо мы там уже бывали. Мы много наслышаны о Глупове из газет. В прошлом году он устроил такую иллюминацию (не пожар, а настоящую иллюминацию из смоляных бочек, плошек и шкаликов), от которой было небу жарко; в третьем году он задал фейерверк (тоже настоящий); в четвертом году ― какого-то заезжего историографа так угостил и возвеселил, что тот после этого десять станций скакал сломя голову и не мог прийти в себя, покуда не прискакал в город Полоумное, где его опять угостили и возвеселили до потери сознания.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Письма о провинции», 1868-1870

Едва вы въехали в город, как уже видите конец его. Иногда (если Глупов не черноземный, а промышленный) за этим концом синеет большая река, знаменитая своими песчаными перекатами; если эта река существует, то по берегу ее устроивается набережная, обстроенная каменными домами, в которых ютятся те же негоцианты Белобрюховы, с бесконечным числом складов, амбаров, ворот, железных запоров и суетящимся людом приказчиков, рабочих и т.д. Но вот и постоялый двор. Гостиниц в городе нет, а ежели и есть какие-то странные заведения, носящие это имя, то они отличаются именно тем, что в них невозможен приют ни для чего живущего. Двор довольно обширен и покрыт навесом; темно, грязно, воняет. <...> Вы узнаёте, что город Глупов, несмотря на иллюминации и фейерверки, почти не ест говядины (в особенности летом), что мясников, однако, в городе довольно и что редкий из них выручает барыша больше, нежели на полтину в день. Между тем на эту торговлю нужно выправить в казне свидетельство мелочного торга, которое в уездном городе стоит от 8 до 15 руб., да билет к нему ценой от 2 до 6 руб., и сверх того заплатить разные сборы в город и земство.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Письма о провинции», 1868-1870

В «Истории одного города»

Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), купно с троими моими предшественниками, не умытными устами воспеть хвалу славных оных Неронов, кои не безбожием и лживою еллинскою мудростью, но твердостью и начальственным дерзновением преславный наш град Глупов преестественно украсили. Не имея дара стихослагательного, мы не решились прибегнуть к бряцанию и, положась на волю божию, стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным нам языком, избегая лишь подлых слов. Думаю, впрочем, что таковая дерзостная наша затея простится нам ввиду того особливого намерения, которое мы имели, приступая к ней. <...> Сие намерение ― есть изобразить преемственно градоначальников, в город Глупов от российского правительства в разное время поставленных. Но, предпринимая столь важную материю, я, по крайней мере, не раз вопрошал себя: по силам ли будет мне сие бремя? Много видел я на своем веку поразительных сих подвижников, много видели таковых и мои предместники. Всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно, в величественном порядке, один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва не повергшего весь град в запустение.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца), 1869

Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей добивается. Разница в том только и состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас ― благочестие, Рим заражало буйство, а нас ― кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас ― начальники.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца), 1869

	Но драма уже свершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и, заложив на ней город, назвали Глуповым, а себя по тому городу глуповцами. «Так и процвела сия древняя отрасль», — прибавляет летописец.
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (О корени происхождения глуповцев), 1869

Затем князь еще раз попробовал послать «вора попроще», и в этих соображениях выбрал калязинца, который «свинью за бобра купил», но этот оказался еще пущим вором, нежели новотор и орловец. Взбунтовал семендяевцев и заозерцев и, «убив их, сжег». Тогда князь выпучил глаза и воскликнул: — Несть глупости горшия, яко глупость! «И прибых собственною персоною в Глупов и возопи: — Запорю!» С этим словом начались исторические времена.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (О корени происхождения глуповцев), 1869

1) Клементий, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон; потом, будучи внезапно произведен в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв в Глупов, не только не оставил занятия макаронами, но даже многих усильно к тому принуждал, чем себя и воспрославил. За измену бит в 1734 году кнутом и, по вырвании ноздрей, сослан в Берёзов. <...> 4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик из лейб-кампанцев. Отличался безумной отвагой и даже брал однажды приступом город Глупов. По доведении о сем до сведения похвалы не получил и в 1745 году уволен с распубликованием. <...> 22) Перехват-Залихватский, Архистратиг Стратилатович, майор. О сем умолчу. Въехал в Глупов на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Опись градоначальникам...), 1869

Несмотря на непреоборимую твердость, глуповцы — народ изнеженный и до крайности набалованный. Они любят, чтоб у начальника на лице играла приветливая улыбка, чтобы из уст его, по временам, исходили любезные прибаутки, и недоумевают, когда уста эти только фыркают или издают загадочные звуки. Начальник может совершать всякие мероприятия, он может даже никаких мероприятий не совершать, но ежели он не будет при этом калякать, то имя его никогда не сделается популярным. Бывали градоначальники истинно мудрые, такие, которые не чужды были даже мысли о заведении в Глупове академии (таков, например, штатский советник Двоекуров, значащийся по «описи» под № 9), но так как они не обзывали глуповцев ни «братцами», ни «робятами», то имена их остались в забвении. Напротив того, бывали другие, хотя и не то чтобы очень глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их не только были занесены на скрижали, но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд. Так было и в настоящем случае. Как ни воспламенились сердца обывателей по случаю приезда нового начальника, но прием его значительно расхолодил их. — Что ж это такое! — фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков не видали! а ты по душе с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй! — Так говорили глуповцы, и со слезами припоминали, какие бывали у них прежде начальники, все приветливые, да добрые, да красавчики — и все-то в мундирах! Вспомнили даже беглого грека Ламврокакиса (по «описи» под № 5), вспомнили, как приехал в 1756 году бригадир Баклан (по «описи» под № 6) и каким молодцом он на первом же приеме выказал себя перед обывателями.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Органчик), 1869-1870

К вечеру полил такой сильный дождь, что улицы Глупова сделались на несколько часов непроходимыми. Благодаря этому обстоятельству ночь минула благополучно для всех, кроме злосчастного приезжего чиновника, которого, для вернейшего испытания, посадили в темную и тесную каморку, исстари носившую название «большого блошиного завода», в отличие от малого завода, в котором испытывались преступники менее опасные. Наставшее затем утро также не благоприятствовало проискам польской интриги, так как интрига эта, всегда действуя в темноте, не может выносить солнечного света. «Толстомясая немка», обманутая наружною тишиной, сочла себя вполне утвердившеюся и до того осмелилась, что вышла на улицу без провожатого и начала заигрывать с проходящими. Впрочем, к вечеру она, для формы, созвала опытнейших городских будочников и открыла совещание. Будочники единогласно советовали: первое, беспутную оную Клемантинку, не медля, утопить, дабы не смущала народ и не дразнила; второе, помощника градоначальника и стряпчего пытать и, в-третьих, неустрашимого штаб-офицера, сыскав, представить. Но таково было ослепление этой несчастной женщины, что она и слышать не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести из большого блошиного завода в малый.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Сказание о шести градоначальниках), 1869-1870

― Вот, государь мой, сколь далеко я виды свои простираю! Вообще политическая мечтательность была в то время в большом ходу, а потому и Бородавкин не избегнул общих веяний времени. Очень часто видали глуповцы, как он, сидя на балконе градоначальнического дома, взирал оттуда, с полными слез глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни. Выгонные земли Византии и Глупова были до такой степени смежны, что византийские стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания. Казалось, стоило только кликнуть клич… И Бородавкин ждал этого клича, ждал с страстностью, с нетерпением, доходившим почти до негодования. ― Сперва с Византией покончим-с, ― мечтал он, ― а потом-с… На Драву, Мораву, на дальнюю Саву, На тихий и синий Дунай… Д-да-с!

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Войны за просвещение), 1869-1870

Как бы то ни было, но назначение Микаладзе было для глуповцев явлением в высшей степени отрадным. Предместник его, капитан Негодяев, хотя и не обладал так называемым «сущим» злонравием, но считал себя человеком убеждения (летописец везде, вместо слова «убеждения», ставит слово «норов»), и в этом качестве постоянно испытывал, достаточно ли глуповцы тверды в бедствиях. Результатом такой усиленной административной деятельности было то, что к концу его градоначальничества Глупов представлял беспорядочную кучу почерневших и обветшавших изб, среди которых лишь съезжий дом гордо высил к небесам свою каланчу. Не было ни еды настоящей, ни одежи изрядной. Глуповцы перестали стыдиться, обросли шерстью и сосали лапы. — Но как вы таким манером жить можете? — спросил у обывателей изумленный Микаладзе. — Так и живем, что настоящей жизни не имеем, — отвечали глуповцы, и при этом не то засмеялись, не то заплакали. Понятно, что ввиду такого нравственного расстройства главная забота нового градоначальника была направлена к тому, чтобы прежде всего снять с глуповцев испуг. И надо сказать правду, что он действовал в этом смысле довольно искусно. Предпринят был целый ряд последовательных мер, которые исключительно клонились к упомянутой выше цели и сущность которых может быть формулирована следующим образом: 1) просвещение и сопряженные с оным экзекуции временно прекратить, и 2) законов не издавать. Результаты были получены с первого же раза изумительные. Не прошло месяца, как уже шерсть, которою обросли глуповцы, вылиняла вся без остатка, и глуповцы стали стыдиться наготы. Спустя еще один месяц они перестали сосать лапу, а через полгода в Глупове, после многих лет безмолвия, состоялся первый хоровод, на котором лично присутствовал сам градоначальник и потчевал женский пол печатными пряниками.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Эпоха увольнения от войн), 1869-1870

В 1815 году приехал на смену Иванову виконт дю Шарио, французский выходец. Париж был взят; враг человечества навсегда водворен на острове Св. Елены; «Московские ведомости» заявили, что с посрамлением врага задача их кончилась, и обещали прекратить свое существование; но на другой день взяли свое обещание назад и дали другое, которым обязывались прекратить свое существование лишь тогда, когда Париж будет взят вторично. Ликование было общее, а вместе со всеми ликовал и Глупов. Вспомнили про купчиху Распопову, как она, вместе с Беневоленским, интриговала в пользу Наполеона, выволокли ее на улицу и разрешили мальчишкам дразнить. Целый день преследовали маленькие негодяи злосчастную вдову, называли ее Бонапартовной, антихристовой наложницей и проч., покуда наконец она не пришла в исступление и не начала прорицать. Смысл этих прорицаний объяснился лишь впоследствии, когда в Глупов прибыл Угрюм-Бурчеев и не оставил в городе камня на камне. Дю Шарио был весел. Во-первых, его эмигрантскому сердцу было радостно, что Париж взят; во-вторых, он столько времени настоящим манером не едал, что глуповские пироги с начинкой показались ему райскою пищей. Наевшись досыта, он потребовал, чтоб ему немедленно указали место, где было бы можно passer son temps а faire des betises, и был отменно доволен, когда узнал, что в Солдатской слободе есть именно такой дом, какого ему желательно. Затем он начал болтать и уже не переставал до тех пор, покуда не был, по распоряжению начальства, выпровожен из Глупова за границу. Но так как он все-таки был сыном XVIII века, то в болтовне его нередко прорывался дух исследования, который мог бы дать очень горькие плоды, если б он не был в значительной степени смягчен духом легкомыслия. Так, например, однажды он начал объяснять глуповцам права человека; но, к счастью, кончил тем, что объяснил права Бурбонов.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Поклонение мамоне и покаяние), 1869-1870

Угрюм-Бурчеев
(рис. Н.Ремизова, 1907)

Управившись с Грустиловым и разогнав безумное скопище, Угрюм-Бурчеев немедленно приступил к осуществлению своего бреда. Но в том виде, в каком Глупов предстал глазам его, город этот далеко не отвечал его идеалам. Это была скорее беспорядочная куча хижин, нежели город. Не имелось ясного центрального пункта; улицы разбегались вкривь и вкось; дома лепились кое-как, без всякой симметрии, по местам теснясь друг к другу, по местам оставляя в промежутках огромные пустыри. Следовательно, предстояло не улучшать, но создавать вновь. Но что же может значить слово «создавать» в понятиях такого человека, который с юных лет закалился в должности прохвоста? — «Создавать» — это значит представить себе, что находишься в дремучем лесу; это значит взять в руку топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти куда глаза глядят. Именно так Угрюм-Бурчеев и поступил. На другой же день по приезде он обошел весь город. Ни кривизна улиц, ни великое множество закоулков, ни разбросанность обывательских хижин — ничто не остановило его. Ему было ясно одно: что перед глазами его дремучий лес и что следует с этим лесом распорядиться. Наткнувшись на какую-нибудь неправильность, Угрюм-Бурчеев на минуту вперял в нее недоумевающий взор, но тотчас же выходил из оцепенения и молча делал жест вперед, как бы проектируя прямую линию. Так шел он долго, все простирая руку и проектируя, и только тогда, когда глазам его предстала река, он почувствовал, что с ним совершилось что-то необыкновенное.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Подтверждение покаяния. Заключение), 1869-1870

То же произошло и с Угрюм-Бурчеевым. Едва увидел он массу воды, как в голове его уже утвердилась мысль, что у него будет свое собственное море. И так как за эту мысль никто не угрожал ему шпицрутенами, то он стал развивать ее дальше и дальше. Есть море — значит, есть и флоты; во-первых, разумеется, военный, потом торговый. Военный флот то и дело бомбардирует; торговый — перевозит драгоценные грузы. Но так как Глупов всем изобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий, не потребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и проч., суть совершенно голодные и притом до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова. Является великое изобилие звонкой монеты, которую, однако ж, глуповцы презирают и бросают в навоз, а из навоза секретным образом выкапывают ее евреи и употребляют на исходатайствование железнодорожных концессий. И что ж! — все эти мечты рушились на другое же утро. Как ни старательно утаптывали глуповцы вновь созданную плотину, как ни охраняли они ее неприкосновенность в течение целой ночи, измена уже успела проникнуть в ряды их.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города» (Подтверждение покаяния. Заключение), 1869-1870

После «Истории одного города»

Своей сатирической манерой Салтыков несколько напоминает Ювенала. Его смех горек и резок, его насмешка нередко оскорбляет. Но, как мы уже сказали, его негодование часто принимает форму карикатуры. Существует два рода карикатуры: одна преувеличивает истину, как бы посредством увеличительного стекла, но никогда не извращает полностью ее сущность, другая же более или менее сознательно отклоняется от естественной правды и реальных соотношений. Салтыков прибегает только к первому роду, который один только и допусти́м. Это — естественное проявление его характера, в котором внутренняя доброта и чувствительность скрыты под внешней суровостью. В то же время он обладает настолько тонкой восприимчивостью, что даже способен к интуитивному прозрению. Он много читал, а главное, много видел. Действительно, он знает свою страну лучше, чем кто бы то ни было. «История одного города» — это в сущности сатирическая история русского общества во второй половине прошлого и в начале нынешнего столетия, изложенная в форме комического описания города Глупова и начальников, последовательно правивших им с 1762 по 1826 г.

— Иван Тургенев, «История одного города. Издал М. Е. Салтыков. С.-Петербург, 1870»

Стало быть, это не пародия; стало быть, сатирик готов подписаться под взглядами архивариусов, или он опять шутит, беззаботно смеется и над архивариусами, и над читателем, и над господами Шубинскими? Читаете дальше, и перед вами возникает новый вопрос: не захотел ли г. Салтыков насмеяться и над самим собою? Подобное самоотвержение редко посещает авторов, но все-таки бывает... Вот те недоумения, которые порождает в нас книга г. Салтыкова; явились ли они в ней, вследствие неудачного литературного приема и двойственности цели или неясности для самого сатирика причин исторических явлений? Так как эти недоумения преследуют читателя через всю книгу, то это мешает ее цельности, ее впечатлению на читателя, путает его относительно воззрений автора на события и лица и смешивает его личность с изобретенными им архивариусами. Путанице этой способствует поверхностное знакомство автора с историей XVIII века и, вообще, с историей русского народа. Для того, чтоб изобразить эту историю хотя бы в узкой рамке одного города Глупова, для того, чтобы глубоко верно и метко представить отношение глуповцев к власти, и, наоборот, для того, чтобы понять характер народа в связи с его историей, надобно или обладать гениальным талантом, который многое отгадывает чутьем, или, имея талант далеко не великий, долго и прилежно сидеть над писаниями, положим, тех же архивариусов, Иначе, без изучения, можно впасть в ту же грубую ошибку, в какую впадали некоторые иностранцы, посещавшие Русь в XVI веке и говорившие, что «русским народом можно управлять, только запустив в их кровь по локоть руки», Г. Салтыков, конечно, не говорит ничего подобного и ничего подобного и в намерении иметь не может, но его глуповцы так глупы, так легкомысленны, так идиотичны и ничтожны, что самый глупый и ничтожный начальник их является существом высшим, равного которому из среды себя глуповцы не могли бы представить. В читателе естественно рождается мысль, что глуповцы должны благодарить Бога и за таких начальников... Хотел ли это сказать г. Салтыков, или это вышло против его воли, или все это он шутит, все беззаботно хохочет, желая во что бы то ни стало потешить просвещенных соотечественников и насчет начальства и насчет его подчиненных, так, чтобы не было обидно ни тем ни другим?.. Вопрос любопытный для характеристики нашего сатирика, но решение его затруднительно.

— Алексей Суворин, «Историческая сатира», 1871

Итак, главные, если не единственные занятия градоначальников — сечение и взыскание недоимок; традиция эта унаследована ими от самых древнейших времен, со времени призвания глуповцами к себе князей, что сатирик рассказывает в особом очерке «О корени происхождения глуповцев», очерке слабом, неостроумном, не возбуждающем даже улыбки, хотя автор, очевидно, рассчитывает на читательский смех, наполняя свое сказание якобы смешными словами, вроде «моржееды, лукоеды, гущееды, вертячие бобы, лягушечники, губошлепы, кособрюхие, рукосуи» и проч. — так именуются независимые племена, жившие в соседстве с глуповцами или «головотяпами», как они первоначально назывались; назывались же они так потому, что «имели привычку тяпать головами обо все, что бы ни встретилось на пути. Стена попадается — об стену тяпают; Богу молиться начнут — об пол тяпают». Это «тяпанье» уже достаточно говорит о душевных, прирожденных качествах головотяпов, развившихся в них независимо от князей, а, так сказать, на общинной воле, на вечах; неизвестно, почему идут глуповцы искать себе князя глупого, но нечаянно наталкиваются на умного, который переименовал их в глуповцев и при первом бунте, который они устраивают, выведенные из терпения притеснениями наместника, является к ним собственною персоной и кричит: «Запорю!» «С этим словом, — замечает сатирик, — начались исторические времена».

— Алексей Суворин, «Историческая сатира», март 1871

Сочетав насильственно «Историю одного города» с подлинной историей России, рецензент совершенно логически переходит к упреку в бесцельном глумлении над народом, как непосредственно в собственном его лице, так и посредственно в лице его градоначальников. «Органчик» его возмущает, «Сказание о шести градоначальницах» он просто называет «вздором». Очевидно, что он твердо встал на историческую почву и совершенно забыл, что иносказательный смысл тоже имеет право гражданственности. Что в XVIII веке не было ни «Органчика», ни «шести градоначальниц» — это несомненно; но недоразумение рецензента тем не менее происходит только оттого, что я употребил не те слова, которые, по мнению его, надлежало употребить. Если б вместо слова «Органчик» было поставлено слово «Дурак», то рецензент, наверное, не нашел бы ничего неестественного; если б вместо шести дней я заставил бы своих градоначальниц измываться над Глуповом шестьдесят лет, он не написал бы, что это вздор (кстати: если б я действительно писал сатиру на XVIII век, то, конечно, ограничился бы «Сказанием о шести градоначальницах»). Но зачем же понимать так буквально? Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывавший романсы: «Не потерплю!» и «Раззорю!», а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами. Есть такие люди или нет?

— Михаил Салтыков-Щедрин, Письмо в редакцию «Вестника Европы», апрель 1871

В-третьих, рецензенту кажется возмутительным, что я заставляю глуповцев жиреть, наедаться до отвалу и даже бросать хлеб свиньям. Но ведь и этого не следует понимать буквально. Все это, быть может, грубо, аляповато, топорно, но тем не менее несомненно — иносказательно. Когда глуповцы жиреют? — в то время, когда над ними стоят градоначальники простодушные. Следовательно, по смыслу иносказания, при известных условиях жизни, простодушие не вредит, а приносит пользу. Может быть, я и не прав, но в таком случае во сто крат не правее меня действительность, связавшая с представлением о распорядительности представление о всяческих муштрованиях. Что глуповцы никогда не наедались до отвалу — это верно; но это точно так же верно, как и то, что рязанцы, например, никогда мешком солнца не ловили. Вообще, недоразумение относительно глумления над народом, как кажется, происходит оттого, что рецензент мой не отличает народа исторического, т. е. действующего на поприще истории, от народа, как воплотителя идеи демократизма.

— Михаил Салтыков-Щедрин, Письмо в редакцию «Вестника Европы», апрель 1871

	В кружке было несколько даже очень милых дам. Молодёжь устраивала пикники, вечеринки, иногда разъезжали по городу целою кавалькадой, в экипажах и верхами. Искали приключений, даже нарочно подсочиняли и составляли их сами, единственно для веселого анекдота. Город наш третировали они как какой-нибудь город Глупов. Их звали насмешниками или надсмешниками, потому что они мало чем брезгали.
	— Фёдор Достоевский, «Бесы», 1872

В это время, кстати, был назначен вице-императором армянский спаситель России Лорис-Меликов, у которого хватило ума прекратить это напрасное беспокойство и обратить внимание обывателей на более приятное занятие ― приготовления к празднованию 19-го февраля. Тут сразу наступила новая эра. Полиция стала распоряжаться насчет иллюминации; на улицах замелькали дворники с охапками новеньких флагов; все оживилось. Город Глупов так и вспоминался на каждом углу. Об этом, впрочем, после...

— Листок Народной воли, Социально-революционное обозрение, 1880

Если Россия пала навеки ― мы не верим в это, ― тогда мы будем с лопатой в руках рыться в ее могилах, как на священной почве Греции, чтобы спасти для мира останки божественной красоты. Культура творится в исторической жизни народа. Не может убогий, провинциальный исторический процесс создать высокой культуры. Надо понять, что позади нас не история города Глупова, а трагическая история великой страны, ущербленная, изувеченная, но все же великая история. Эту историю предстоит написать заново.

— Георгий Федотов, «Лицо России», 1919

	― Ее credo, ― смеясь, сказала Ниночка, ― Kaiser, Kirche, Kinder, Kleider und Kiiche ― дальше этого милую Зорюшку никто ничему не учил. Институт. Папа ― бригадный генерал в глухом богоспасаемом городе Глупове, а муж ― капитан, лихой ротный командир, георгиевский кавалер, слуга царю, отец солдатам.
	— Пётр Краснов, «От Двуглавого Орла к красному знамени», 1922

Судорожно размахивая руками, краснея до плеч, писатель рассказывал русскую историю, изображая ее как тяжелую и бесконечную цепь смешных, подлых и глупых анекдотов. Над смешным и глупым он сам же первый и смеялся, а говоря о подлых жестокостях власти, прижимал ко груди своей кулак и вертел им против сердца. Всегда было неловко видеть, что после пламенной речи своей он выпивал рюмку водки, закусывая корочкой хлеба, густо намазанной горчицей. ― Читайте «Историю города Глупова» ― вот подлинная и честная история России, ― внушал он.

— Максим Горький, «Жизнь Клима Самгина», часть 1, 1925

Вот она: «Не делай революции, не строй социализма, ибо придешь в столкновение с другими странами». Революция международная здесь представляется как известный однократный акт; будто бы сразу пролетариаты всех стран выходят на историческую арену и кричат: «Да здравствует революция!» , и в два счета социализм подается им на блюде. Практически ― политический смысл такого заклинания мировой революции заключается в морали: «Не иди вперед, не свершай революции в одной стране, потому что ты все равно не победишь», или, переводя на более современный язык: «Куда тебе одному в городе Глупове, на одной улице дерзать построить социализм. Зачем ты стоишь на такой национально-ограниченной точке зрения?» <...> Против такого толкования нужно бороться именно потому, что иначе нельзя защищать ту линию, которая была намечена у т. Ленина. Всякие смешки насчет социализма «на одной улице», «в Пошехонье», в «Глупове» должны претить настоящему революционеру. Люди думают, что эти гнилые шутки весьма остроумны. А не соображают, что они просто жалки, ибо повторяют остроты Каутского о «социализме в Туркестане», остроты Гильфердинга о «социализме Бухарских мулл» и т. д. Это вздор, будто под этими социал-демократическими шутками скрывается революционный интернационализм.

— Николай Бухарин, «О характере нашей революции и о возможности победоносного социалистического строительства в СССР», 1929

Я постигнуть не мог, как это можно говорить, будто бы даже и умереть можно спокойно, «честно поработав на пользу общества». Я истинно страдал при этих вечных цитатах из Щедрина об Иудушках, о городе Глупове и градоначальниках, въезжающих в него на белом коне, зубы стискивал, видя на стене чуть не каждой знакомой квартиры Чернышевского или худого, как смерть, с огромными и страшными глазами Белинского, приподнимающегося со своего смертного ложа навстречу показавшимся в дверях его кабинета жандармам.

— Иван Бунин, «Жизнь Арсеньева. Юность», 1933

У бурмистра был кнут, у активиста ― пулемёты, а, в случае необходимости, ― и бомбовозы. Бурмистр изымал от мужицкаго труда сравнительно ерунду, активист ― отбирает последнее. «Финансовый план» бурмистра обнимал в среднем нехитрыя затраты на помещичий пропой души, финансовый план активиста устремлен на построение мирового социалистическаго города Непреклонска и, в этих целях, на вывоз заграницу всего, что только можно вывезти. А так как, по тому же Щедрину, город Глупов (будущий Непреклонск) «изобилует всем и ничего, кроме розог и административных мероприятий, не потребляет», отчего «торговый баланс всегда склоняется в его пользу», то и взимание на экспорт идёт в размерах, для голодной страны поистине опустошительных. Советский актив был вызван к жизни в трех целях: «соглядатайство, ущемление и ограбление». С точки зрения Угрюм-Бурчеева, заседающаго в Кремле, советский обыватель неблагонадежен всегда ― начиная со вчерашняго председателя мирового коммунистическаго интернационала и кончая последним мужиком ― колхозным или не колхозным ― безразлично. Следовательно, соглядатайство должно проникнуть в мельчайшия поры народнаго организма.

— Иван Солоневич. «Россия в концлагере», 1935

История российского дворянства кончена, ― мешка с шерстью нам не хватало… Равно, как история матушки-России кончена, господа… Повесть о городе Глупове прочитана, книжку швырнули в угол. И случилось это не в грозу и бурю, как сказал один умнейший человек, а в простой понедельник, ― бог плюнул и задул свечку… Еще в четырнадцатом году я продал землишку, и с тех пор ― гражданин вселенной… Так-то вернее…

— Алексей Толстой, «Хождение по мукам» (Книга третья. Хмурое утро), 1941

Уже в «Губернских очерках» промелькнула трагикомическая фигура просителя, являющегося к начальству за разрешением… дать сдачи обидчику. В последующих же рассказах и очерках Щедрина стал складываться образ города Глупова, сначала бывший «коллективным» псевдонимом многих русских городов, но затем начавший принимать все более фантастически-обобщенные очертания и делаться олицетворением народной пассивности и потворства насилию. В очерке «К читателю», которым Щедрин открыл свою книгу «Сатиры в прозе», нарисована сцена расправы с человеком, ослушавшимся неразумного распоряжения и нарушившим предписанные правила на глуповском перевозе через реку. Лишь только ослушник завидел направляющегося к нему «дантиста» (словечко, пущенное Гоголем для определения человека, вершащего зубодробительную расправу), он «не пустился наутек, как можно было бы ожидать, но показал решимость духа изумительную, то есть перестал грести и, сложив весла, ожидал. Мне показалось даже, что он заранее и инстинктивно дал своему телу наклонное положение, как бы защищаясь только от смертного боя. Ну, натурально, дантист орлом налетел, и через минуту воздух огласился воплями раздирающими, воплями, выворачивающими наизнанку человеческие внутренности».

— Андрей Турков, «Салтыков-Щедрин», 1964

Революционные возможности крестьянства подвергались решительной переоценке. Если в «Глуповском распутстве» Иванушка полон революционной энергии и чувства превосходства над Сидорычами, Трифонычами и Зубатовыми, т.е. над либеральными и консервативными помещиками и бюрократией, то уже в очерке «К читателю» отразилось разочарование в революционных возможностях крестьянства. Здесь проводится мысль, что толпа всегда на стороне силы, даже тогда, когда сила направлена против нее. Народ, стоявший до сих пор у Салтыкова-Щедрина вне Глупова, теперь составляет младшее глуповское поколение. Все это не могло не осложнять для Салтыкова-Щедрина вопроса о перспективах революции, о путях к ней.

— Андрей Турков, «Салтыков-Щедрин», 1964

Название города Глупова впервые встречается уже в очерке «Литераторы-обыватели» (1861), а в подробностях этот город описан в очерке «Наши глуповские дела» (1861), который вошел в сборник «Сатиры в прозе». Здесь дана общая характеристика жителей этого воображаемого города, здесь же сделано и краткое описание некоторых глуповских губернаторов. О городе Глупове Щедрин сообщает: «У Глупова нет истории... Рассказывают старожилы, что была какая-то история, и хранилась она в соборной колокольне, но впоследствии ни-то крысами съедена, ни-то в пожар сгорела». О губернаторах говорится: «Были губернаторы добрые, были и злецы; только глупых не было — потому что начальники!». Далее описаны отдельные губернаторы: губернатор Селезнев, который как добрался до Глупова, уткнулся в подушку, да три года и проспал; губернатор Воинов, который позвал глуповцев, да как затопочет на них: «Только пикните у меня, говорит, всех прав состояния лишу, на каторгу всех разошлю!». А то был губернатор рыжий, губернатор сивый, губернатор карий и т. д.

— Борис Эйхенбаум, «История одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина, 1969

Те, у кого сапоги слезли наполовину, тычут пальцами в консерваторов, разувшихся только на одну треть. А те, кто освободился на три четверти, за глаза называют друг друга ортодоксами.Это клинический случай номер один — маразм полуснятого сапога. У отцов была другая игрушка: въехать в Глупов на белом коне, сжечь два-три учреждения и место, на котором они стояли, посыпать солью. Но торжественный въезд в Глупов был отменён. Пришлось возвращаться в вагоне третьего класса, рядовыми советскими гражданами. Забились отцы в крысиные норки, ходят на службу, а в душе скачет белый конь, не дает покоя, по ночам снится, проклятый.

— Григорий Померанц. «Маленькие эссе», 1972

	Он не принадлежал ни к какой партии, – не унимается ворона, — а как писатель с довольно безотрадным и мрачным, но неопределенным мировоззрением предавался вообще глумлению и отрицанию… не нашёл в народе и своей стране ничего лучшего, кроме глуповцев и идиотского города Глупова.
	— Андрей Турков, «Салтыков-Щедрин», 1980

Крепостническая Русь изображена писателем во многих произведениях, но цельнее и ярче всего в упомянутой полуавтобиографической «Пошехонской старине» — самой правдивой картине крепостного быта. Знаменитые «шестидесятые годы» — годы крутого демократического подъема, кризиса режима и падения крепостного строя, годы исторического перелома, освещены в «Невинных рассказах» и «Сатирах в прозе». В эти книги входят и драгоценные обломки разрушенного цензурой цикла «Глупов и глуповцы» — удивительного по страстности и глубине мысли памятника того драматического времени, когда в России складывалась и сложилась первая революционная ситуация (1859 — 1861 гг.). Неудача демократического натиска «шестидесятничества», победа, хотя и временная, «города Глупова» над городами «Буяновым» и «Умновым» преломляются с трагической силой в «Истории одного города» — одном из наиболее широкоохватных обличительных произведений отечественной литературы, с удивительным гражданственным бесстрашием захватывающим и сферу русской национальной «самокритики».

— Сергей Макашин, «Сатиры смелый властелин», 1987

Но не менее суров, хотя и не казнящ, а до боли горек суд Щедрина над обывателями химерического и вместе с тем до ужаса реального «города Глупова». В образах «глуповцев», нещадно ошеломляемых своими полуидиотичными, полумеханическими «градоначальниками», Щедрин подвергает осуждению не «свойства» русского народа, как это не раз утверждала враждебная писателю или непроницательная критика. Он осуждает и отвергает лишь те, по определению писателя, «наносные атомы» в психологии и поведении масс, которые мешали им освободиться из-под гнета «неразумных сил истории» и «обняться» с ее протестующими «гневными силами». Обличение пассивности занимает огромное место в творчестве Щедрина.

— Сергей Макашин, «Сатиры смелый властелин», 1987

В «Истории одного города» Салтыков совершил открытие изумительной художнической дерзости и широты. Очертания Глупова при всей их дотошливой конкретности размыты и изменчивы. За Глуповым проступают контуры государства Российского с его горестями и уродствами, с его удержу не знающими самодержавными правителями и оглоушенными деспотией обывателями. Казарменный идеал Угрюм-Бурчеева вбирает в себя наиболее яркие приметы реакционных политических режимов разных стран и эпох. Смех уступает место горечи и негодованию, когда заходит речь о бедственной судьбе глуповцев, страдающих под градоначальственным игом.

— Валерий Прозоров, «Салтыков-Щедрин М. Е.: биобиблиографическая справка», 1990

Зная, что ни к какой организации Митя не принадлежал, я ведь могла и не знать, как Митя относился к террору ― террористическим актам вообще. Но один раз, когда мы шли вместе по улице Желябова, мы разговорились о Желябове, о «Народной воле», и Митя сказал, что он ни Желябову, ни Перовской улицы не дал бы, что террористические акты считает вообще бессмысленными, вредными, развращающими исполнителей. И не приводящими к цели. Он сказал мне тогда: «Вспомни, в “Городе Глупове” ― “за мною идёт некто, кто будет хуже меня”. Незачем убивать одного злодея, за ним приходит худший».

— Лидия Чуковская, «Прочерк», 1994

Итак, история как ни в чем не бывало продолжала течение свое. Что касается собственно истории города Глупова, то она по–прежнему составлялась главным образом из невзгод. Как и в стародавние времена, среди них наблюдаются происшествия прямо чудесного свойства, однако в ряду разного рода неурядиц затесались и такие, что имели вполне материалистические истоки и только в ходе развития трансформировались в полно–кровные чудеса. Разве что в последние десять лет, отмеченные разнузданной поступью знания, изыскателю не пришлось сиднем сидеть в архивах, поскольку события развивались без малого на глазах; общеизвестно, что в наши блажные дни достаточно купить шесть сотен суглинка по соседству с бывшим приемщиком стеклотары и новейшая история развивается на глазах. Стало быть, опять на Руси наступили последние времена, которые у нас повторяются с периодичностью дней недели, и в городе Глупове публика сполна разделила общенациональную, сравнительно трагическую судьбу. И по обыкновению голодала–то она и холодала, и выходила на тысячные митинги в пользу переименования города из Глупова в Непреклонск, и пряталась по подвалам да погребам от банды проклятого Яшки Шерстня, и платила ясак Первому заместителю главы администрации, и пережила отпадение от города Болотной слободы, и как–то мирилась с озорством сторонников Лучезарного Четверга, — и, в общем–то, ничего: и публика невредима, и город стоит себе и стоит.

— Вячеслав Пьецух, «Город Глупов в последние десять лет», 1998

Особняком среди «сумасшедших» авторов в России стоит Салтыков-Щедрин с его «Историей одного города», снискавшей ему славу «антипатриота», «прокурора» и т.п. Читатели, не обидевшиеся ни на Гоголя, ни на Гаршина, ни на Чехова, почему-то часто обижаются на Щедрина (например, Суворин, выступивший в «Вестнике Европы» под псевдонимом А.Б-ов). Читатели и критики воспринимают в «Истории одного города» сатирические аллюзии на россйискую историю и сильный дидактический заряд того рода, который позволяет ставить Щедрина в один ряд с Радищевым и Чаадаевым, авторами скорее почитаемыми, нежели читаемыми. По ошибке радикалы записали Щедрина в «свои», хотя в «Глупове» не одна бочка дегтя сознательно вылита на всех мечтателей о Золотом веке, на социалистов, фурьеристов, сен-симонистов, на князя Щербатова и Владимира Одоевского. На самом деле, как мне кажется, проблема заключается в том, что Щедрин не называет и даже не считает Глупов сумасшедшим домом, хотя точно так же отказывает ему в праве на «нормальность». Глупов ― это гоголевский Нос, разгуливающий сам по себе. Этика слилась с эстетикой, в этом смысле Щедрин ― предтеча литературы абсурда ХХ века. «Оно пришло» ― финальная реплика из «В ожидании Годо». Самая же смешная и жуткая для русского читателя фраза: «История прекратила течение свое». Смешная и жуткая потому, что в России история и не начинала течение свое.

— Юрий Буйда, «Щина», 2000

Опасность этих произведений состоит не только в том, что они иронизируют по поводу советской действительности, но и в том, что они делают это через аллегорию, как бы доказывая невозможность сказать правду или критиковать недостатки открыто. Аналогичное положение наблюдается и в кино. На студии «Мосфильм», например, недавно сделан фильм «33». Это не что иное, как изображение советского «города Глупова». По существу и в этом фильме высмеивается местная советская администрация, рисуется патриархальный уклад жизни, фарс, присущий всем руководящим сферам от района до столицы, ложь, в которую все верят. Налицо попытка по существу опорочить все, вплоть до полета космонавтов. И вообще, трудно представить после просмотра этого фильма, что же сделано в Советском Союзе за годы Советской власти, кроме показной мишуры и блеска столицы.

— Александр Яковлев, «Омут памяти», 2001

Вспомните, как популярен нынче бывший губернатор-писатель земли русской Салтыков-Щедрин! Исключительно в разрезе того, что Россия ― это, на самом деле, «город Глупов», а её население ― глуповцы, идиоты, придурки и… все уже вспомнили это демократическое словечко? Ну, то самое словечко, которое на нас презрительно харкали голосом Бориса Немцова? Да, господа! Все мы ― лохи! Скажете, что «павловская» денежная реформа, намеренно подогреваемая инфляция не были подготовкой к приватизации?

— Ирина Дедюхова, «Я обвиняю!», 2003

Сходство же с Щедриным несомненно, хотя признавать это как-то не хочется, кажется мелковатым для разговора о Платонове. Но сам Платонов не скрывал своей любви к Щедрину. Чевенгур ― модификация Глупова; повесть о двух городах в некотором роде. Чевенгурцы ― синтез Угрюм-Бурчеева с Ионкой Козырем, написавшим сочинение «О водворении на земле добродетели», в котором у Щедрина угадывается Чернышевский. Амалька и Христинка, предающиеся изнеженности нравов, или «Мы не то что прочие, которые телом обросли», ― это уже почти Платонов. Маленков на ХIХ съезде, говоря о необходимости советских Гоголя и Щедрина, попал пальцем в небо. Платонов, как Некто до него, пришел неузнанным.

— Борис Парамонов, «Трава родины, или Сталь и шлак», 2003

Но чтобы сохранить лицо, Центру приходится демонстрировать крутизну на немногочисленных чижиках, еще сохранившихся на поле региональной и федеральной политики, ― таких, как генерал Семенов в Карачаево-Черкесии или телеканал ТВС. В конце концов, со стороны не так уж важно, кому досталась роль чижика, а кому ― медведя. Главная проблема на сегодня в следующем: мы все-таки в исторической перспективе уходим от города Глупова или, наоборот, к нему приближаемся? Хочется верить ― уходим. Но по исторической спирали. Так что как бы и приближаемся тоже.

— Дмитрий Орешкин, Владимир Козлов, Чижики против «кровопролитиев», 2003

	С приходом к власти Владимира Путина настоящая «смена вех», к сожалению, не произошла. Россия все еще колеблется на зыбкой грани между мрачными, точь-в-точь город Глупов наяву, потёмками ельцинизма и нарастающей во всех слоях общества жаждой достойной жизни, возврата к историческому бытию России. Вне этого выбора и вызволения не будет ладу-складу ни в семьях, ни в душах соотечественников.
	— Владимир Попов, «Вся Россия ― Сибирь?», 2003

Название города — Глупов — намекает на иррациональность русской государственности, иррациональность истории России. У Салтыкова-Щедрина иррациональность русской жизни и русской истории проявляется уже в главе «О корени происхождения глуповцев», в том, как головотяпы «Волгу толокном замесили», «в трех соснах заблудились», как «князя искали». Историческая ментальность — в типе власти, во взаимоотношении власти и народа. У Салтыкова-Щедрина в образах градоначальников, в сущности, представлены архетипы авторитарной власти в русском варианте.

— Анатолий Собенников, «История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина и «Михаилу Евграфовичу» В. Пьецуха: русская ментальность», 2014

См. также

• «Глупов и глуповцы» (очерк 1862 года)
• «Глуповское распутство» (очерк 1862 года)
• «Наши глуповские дела» (очерк 1861 года)
• История одного города
• Салтыков-Щедрин
• Угрюм-Бурчеев
• Мухосранск
• Тмутаракань
• Чевенгур