Опи́ска (от слова описа́ться) — классический случай lapsus calami (ляпсус пера), оставшаяся незамеченной и не исправленной ошибка при письме, чаще всего, случайная или, по крайней мере, неумышленная. В тех случаях, когда описка не представляет собой нарушения элементарной орфографии и имеет семантически определённый вид, её возможно рассматривать как одну из разновидностей парапраксиса. Ошибки в частных посланиях иногда становятся причиной недоразумений или забавных казусов, описки в официальных документах могу привести к более серьёзным последствиям.
Если письменная ошибка остаётся не исправленной при наборе, рецензировании и последующих корректурах, она превращается в опечатку. В текстах XVIII и XIX века нередко можно встретить слово «описка» в устаревшем значении: опись, описание.
Но государь, еще до своего отъезда, успел прочесть всё и <...> возвратил мне и последнюю тетрадь с надписью: «Много описок; кто поверял столь небрежно, посадить на сутки на гауптвахту».[3]
...вот стих из Библии: «Иисус ходил… исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях». В рукописи ошибка: вместо «в людях», написано «в лошадях». Если бы цензор читал ее, то непременно поправил бы эту непростительную описку.[4]
В 1641 году кузнецкий подьячий, в отписке от имени воеводы о посылке мехов, сделал какую-то незначительную описку в царском титуле. Подьячего за это велено было высечь батогами, заключить на неделю в тюрьму и отставить от службы...[5]
— Николай Костомаров, «Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей» (выпуск четвёртый), 1866
...одинъ полномочный начальникъ, безъ лести преданный, за описку въ одной дѣловой бумагѣ, при всей канцеляріи, оттаскалъ за волосы дѣйствительнаго статскаго совѣтника.[6]
В завещании, которое он составил, она усмотрела сначала описку, затем глупую шутку и, наконец, ловушку. <…> Он убедился, что цифра написана верно, а она, рассчитывавшая на вдесятеро большую, была горько разочарована.
Исключите нас из списка.
В сущности, это описка.[8]
— Борис Слуцкий, «Исключите нас из правила...», 1975
Однажды мы исправили описку в довлатовской рукописи. Сергей рассвирепел, и никакие словари не могли его успокоить. В конце концов он перепечатал — из-за одной ошибки! — всю страницу, заставив сделать в газете сноску: «Опечатка допущена с ведома автора».[9]
Как понимать тебя, фраза? <...> Описка ль небес ты или соринка вдруг ни с чего взбормотнувших пространств?[10]
— Валерий Володин, «Повесть врЕменных лет», 2009
...произошла неизъяснимая ошибка или описка ― в слове, в слоге, которым была его жизнь. Некая Рука над ним в решающий миг почему-то дрогнула, отвлеклась.[11]
...эту, как и некоторые другие замеченные опечатки, являющиеся, по сути, оговорками и описками, можно легко объяснить с точки зрения фрейдовского психоанализа, ― и тогда становится совершенно ясно, что автор подсознательно прячется (таится) от собственной совести...[12]
Например, библию если одного заставить, то доброй писец едва в полгода хорошо переписать может ли, а тиснением четыре или пять человек в полгода могут до дву тысяч напечатать <...>. Другое, что в переписках часто описки и великие случались, для которого много книг полезных было перепорчено. Но в тиснении того опасаться не потребно, ибо при напечатании всякаго перваго листа нетрудно трижды освидетельствовать и переправить, а потом хотя сколько 1000 напечатать, все равны будут.[1]
— Василий Татищев, «Разговор дву приятелей о пользе науки и училищах», 1733
Русских памятников Х — XIV веков, даже не прилагая к ним более поздних, довольно для того, чтобы правильно судить о языке русском этого времени, отличать в них элемент старославянский от чисто русского, не смешивать описок вольных и невольных с тем, что правильно, и при сличении элементов одного с другим видеть, что, несмотря на их отличия, было между ними и много общего, гораздо более общего, чем между языком старославянским и нынешним языком русским.[13]
В памятниках не только XIV, но XIII и XII веков встречаются, правда, ошибки против их правильного употребления, в которых выражается незнание отличий лиц, но их вообще так немного в сравнении с теми случаями, где бы ошибки могли повториться и, однако, не повторялись, что этого достаточно для доказательства, что ошибки сделаны переписчиками позднейшего времени. В Слове Даниила Заточника есть выражение «умъ мой яко нощны вранъ на нырищи забдѣхъ», но то, что в нем кажется ошибкой, произошло не по ошибке, а по желанию дословно внести выражение св. Писания (Псал. 101, 7 — 8): «яко нощный вранъ на нырищи (за-)бдѣхъ».
В некоторых списках Хождения Даниила есть выражения явно ошибочные: «тогда онъ поклонихся; азъ ту стояше», но все списки Хождения Даниила так поздни, что в них подобных описок нельзя не ожидать. Так и в списках Сказания о побоище Мамаевом выражение «Дмитрiй же слышахъ» есть очевидная описка позднего писца. Для того чтобы убедиться, что это описки, а не ошибки сочинителя, стоит сравнить списки — и не в том так в другом найдется и правильное чтение.[13]
Строже всяких злоупотреблений по управлению, верховная власть наказывала малейший, хотя бы непреднамеренный, недостаток уважения к царской особе. В 1641 году кузнецкий подьячий, в отписке от имени воеводы о посылке мехов, сделал какую-то незначительную описку в царском титуле. Подьячего за это велено было высечь батогами, заключить на неделю в тюрьму и отставить от службы, а сам воевода за недосмотр получил строгий выговор.[5]
— Николай Костомаров, «Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей» (выпуск четвёртый), 1866
Дьяк мог безнаказанно грабить и утеснять «сирот государевых», как назывались на деловом языке все неслужилые люди, но за малейшую ошибку или описку в государевом титуле приказному человеку еще строже прежнего грозили батоги или, по крайней мере, выговор вроде следующего: «Ты, дьячишко, страдник, страдничий сын и плутишко, ты не смотришь, что к нам, великому государю, в отписке писано непристойно; знатно пьешь и бражничаешь, и довелся ты жестокого наказания».[5]
— Николай Костомаров, «Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей» (выпуск четвёртый), 1866
До какой степени предшествовавшее воспитание Петра было запущено, показывает то, что, учась на шестнадцатом году четырем правилам арифметики, он не умел правильно написать ни одной строки и даже не знал, как отделить одно слово от другого, а писал три-четыре слова вместе, с беспрестанными описками и недописками.[15]
— Николай Костомаров, «Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей» (выпуск шестой), 1868
Вместо слова «томлюсь» надо читать «таюсь». Тогда вся фраза приобретает совершенно другое значение и звучит так: «В каземате своей однокомнатной квартиры вот уже более полувека таюсь я ― узник в бумажной маске». Никто автора в этот «каземат» не заточал, и его «томление» ― дело сугубо добровольное и весьма постыдное, ибо настоящий человек, тем более мужчина, всегда может найти, чем заняться в жизни, стоит лишь захотеть. Кстати, эту, как и некоторые другие замеченные опечатки, являющиеся, по сути, оговорками и описками, можно легко объяснить с точки зрения фрейдовского психоанализа, ― и тогда становится совершенно ясно, что автор подсознательно прячется (таится) от собственной совести (см. Зигмунд Фрейд, «Психопатология обыденной жизни», Москва, изд-во «Наука», 1989 год, стр. 19).[12]
...будучи успокоен в этом отношении и получив переписанные проекты обратно лишь за два дня до поднесения их государю, когда нельзя уже было и помышлять о какой-нибудь поверке с моей стороны, я отправил их не читавши. Но государь, еще до своего отъезда, успел прочесть все и высылал мне тетради постепенно, с собственноручными поправками замеченных описок, которых было немало; наконец 1 мая, накануне выезда из Петербурга, он возвратил мне и последнюю тетрадь с надписью: «Много описок; кто поверял столь небрежно, посадить на сутки на гауптвахту». Что было мне делать по этой резолюции, мне, который в звании государственного секретаря, ответственного за все, что происходит и делается в канцелярии Совета, хотя бы и другими, чувствовал и сознавал вполне свою вину в этом случае? <...>
Граф в ту же минуту сам отправился к государю и вот что потом мне передал: государь крайне разгневан. Он не хотел принять никаких оправданий спешностию дела и множеством других проектов, также важных, которые были поднесены ему на этой же неделе и где не нашлось ни одной описки.
― Если Корф, ― сказал он, ― не успел приготовить и прочесть бумаг как следовало, то должен был мне донести, и я дал бы ему отсрочку, а в таком виде бумаг мне не представляют.[3]
― Цензор не виноват: он не читал рукописи и подписал ее по воле своего начальства, князя Голицына, Рунича, Попова и прочих.
― Чем вы это докажете? ― спросил граф.
― А вот чем; вот стих из Библии: «Иисус ходил… исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях». В рукописи ошибка: вместо «в людях», написано «в лошадях». Если бы цензор читал ее, то непременно поправил бы эту непростительную описку.
Граф, рассмеявшись, согласился со мной, и мы расстались.[4]
Видал ли ты когда-нибудь такую дурацкую выдумку? Чтобы отвлечь от тебя внимание, они будут посылать тебе «шесть дней подряд» экземпляры <твоей брошюры> бандеролью! О самой вещи Лассаль пишет: «Брошюра поистине импонирует остротой и основательностью высказанных в ней стратегических познаний» («остроту познаний» следует рассматривать как lapsus pennae).[16]
При нынѣшнемъ либеральномъ воззрѣніи на жизнь и на службу, конечно это покажется страннымъ и даже неимовѣрнымъ, между тѣмъ и въ наше время, лѣтъ около 40 тому, одинъ полномочный начальникъ, безъ лести преданный, за описку въ одной дѣловой бумагѣ, при всей канцеляріи, оттаскалъ за волосы дѣйствительнаго статскаго совѣтника. Его превосходительство не снесъ этого безчестія, умеръ отъ апоплексическаго удара.[6]
Ненавидел Довлатов лишь чужие ошибки. Свои он не просто терпел — он их пестовал. И опечатки он ненавидел потому, что хотел сам быть автором своих ошибок.
Однажды мы исправили описку в довлатовской рукописи. Сергей рассвирепел, и никакие словари не могли его успокоить. В конце концов он перепечатал — из-за одной ошибки! — всю страницу, заставив сделать в газете сноску: «Опечатка допущена с ведома автора». <…>
Интриговали Сергея и ошибки классиков. <…> У Довлатова ошибка окружена ореолом истинности. Ошибка — след жизни в литературе. Она соединяет вымысел с реальностью, как частное с целым. Ошибка приносит ветер свободы в зону, огороженную повествовательной логикой. Она знак естественного, тогда как безошибочность — заведомо искусственное, а значит, безжизненное образование.
Мир без ошибок — опасная, как всякая утопия, тоталитарная фантазия. Исправляя, мы улучшаем. Улучшая, разрушаем.[9]
Как же это случилось, ― спросил я самого себя, ― что я забыл о своей женитьбе?.. Оно, однако ж, должно быть так, что я женился: я вел свои путевые записки с чрезвычайною аккуратностью!.. Только синьора Патапуччи названа здесь божественною?.. Это никак описка. Или она в то время казалась мне такою?.. В южных климатах глаза так часто бывают подвержены оптическим обманам!..[2]
В завещании, которое он составил, она усмотрела сначала описку, затем глупую шутку и, наконец, ловушку. Капитала, лежавшего у него в банке, хватило бы на домашнее хозяйство ещё на два года.
Увидев эту цифру, она невинно заметила, что в ней недостает одного нуля. <…> Он убедился, что цифра написана верно, а она, рассчитывавшая на вдесятеро большую, была горько разочарована.
Описки — обычное канцелярское дело, мелкие ошибки — всего лишь банальность, клякса на фотографии Бытия, местное повреждение его верного, а стало быть, идеально несамостоятельного изображения. Лишь массивное здание ошибок, по-настоящему сложное, может стать прибежищем духа, местопребыванием самостоятельных значений, строением, все менее зависящим от оригиналов, версией явлений, высвобожденной из-под натуралистического диктата, — одним словом, новой, противостоящей заданной Редакцией Бытия. Кульминацией ошибки является, естественно, философская система, то есть комплекс ценностей, ради которых стоит жить и умирать. Вот она — дорога ввысь, на которой недоразумение становится откровением, ходульная ложь — эпосом, насилие над логикой — поэзией, а упорствование в ошибке — величайшей верностью, на которую способен человек.
Во сне сумасшедше подытожилась фраза: Луна ― это первоначальное состояние человека…
Как понимать тебя, фраза? К чему ты бессмысленно клонишь, роднуля шальная? Описка ль небес ты или соринка вдруг ни с чего взбормотнувших пространств? Под утро, когда приходят такие одичавшие без разума фразы и начинают бунтовать доселе смирные и ни в чем плохом не замеченные смыслы, ― под утро бывает тревожно.[10]
— Валерий Володин, «Повесть врЕменных лет», 2009
Внимание его отвлечено другим: произошла неизъяснимая ошибка или описка ― в слове, в слоге, которым была его жизнь. Некая Рука над ним в решающий миг почему-то дрогнула, отвлеклась. Вот что он думает, куда вглядывается. В меньшей степени ― почему это случилось именно с ним. И совсем в малой ― как с этим быть. Похоже, он смирился со своим положением. Во всяком случае, ни ропота, ни каких-то попыток что-то понять, изменить.[11]
«Товарищ»… В тоне писем
Нужна описка,
Когда он так зависим,
Когда так близко
От «эль» до «ю», а меж
Двух нежных «лю»
Захватит «б<э>» рубеж:
«Лю-б-лю».[7]
— Георгий Оболдуев, «Так лето протекло...» (из цикла «Я видел»), 1950
Исключите нас из списка.
В сущности, это описка ―
то, что в списках мы стоим.
Больше это не таим.[8]
— Борис Слуцкий, «Исключите нас из правила...», 1975
Ох, влюбился я без меры,
Не заснуть мне до утра:
Не могу забыть Венеры
В помещении Лувра́! — * Мы опустили две заключительные строчки стихотворения, являющиеся явной опиской: в них говорится о Венере Медицейской, находящейся, как известно, совсем в другом помещении.[21]
