Цитаты о баснях Ивана Крылова

Здесь представлены цитаты о баснях Ивана Крылова и о нём как баснописце.

Цитаты

	На вопрос одного умершего ныне поэта, который спрашивал его: отчего он басни предпочёл другим стихотворениям, он отвечал: «Этот род понятен каждому; его читают и слуги, и дети… ну, и скоро рвут».
	— Филипп Вигель, «Записки» (часть 2), [1856]

• см. Василий Жуковский, вторую половину «О басне и баснях Крылова», 1809

	Басни Крылова доводят женщин до колик. В среду у Строгановых публичное чтение. Здесь кружатся головы: или это действия моды или афинская звезда взошла над нашею страною.
	— Николай Гнедич, письмо К. Н. Батюшкову конца апреля — начала мая 1811

	Басни г-на Крылова <…> читают с удовольствием, и кажется, перестанут читать разве тогда, когда все басни выдут из моды.
	— Михаил Каченовский, «Новые басни Ивана Крылова»

	По моему мнению, <…> Крылов весьма близко подошёл к Лафонтену <…> весёлостью и живостию разговора. Но <…> не имеет любезной его чувствительности, силы и благородства в выражениях…
	— Александр Измайлов, письмо И. И. Дмитриеву 4 мая 1816

	… бессмертн[ый] Крылов! <…> Его басни переживут века.
	— Константин Батюшков, письмо Н. И. Гнедичу начала августа 1816

И. Крылов возвёл русскую басню в оригинально-классическое достоинство. Невозможно дать большего простодушия рассказу, большей народности языку, большей осязаемости нравоучению. В каждом его стихе виден русский здравый ум. <…> его каждая басня — сатира, тем сильнейшая, что она коротка и рассказана с видом простодушия. Читая стихи его, не замечаешь даже, что они стопованы — и это-то есть верх искусства.

— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

Баснями г. Крылова открылся славный период, в который Россия, испытав себя в литературе, так сказать, заморской, увидела у себя и словесность истинно народную, и публику, ей не внемлющую? Басни сии, думаю, и доныне составляют то, что Парнас Невский имеет совершеннейшего. Ни один народ не имеет баснописца, который бы превзошёл сего писателя в новости рассказа и изобретения. Почти все его басни принадлежат собственно ему. Рассказ его отличается тонкостью под видом просторечия, и правдоподобием и усеян весёлыми и остроумными подробностями. Он с отменным искусством употребляет краски местные, кисть его, прямо русская, показывает, как в зеркале, необыкновенное подобие народа, который заемлет столько же простоты от праотеческого образа своей жизни, сколько тонкости ума от положения своего в обществе человеческом. Изобретение в баснях г. Крылова вообще исполнено ума. Он редко играет своими уроками; нравоучение его открыто и твёрдо, иногда даже сбивается на эпиграмму или на ту общую сатиру, которая есть оружие добродетели. Слог его, которого совершенно живо чувствуют его единоземцы, совокупляет в себе два рода красот, недоступных для переводчиков: с одной стороны, он изобилует словами звукоподражательными, с другой — он искусно извлекает из наречия простонародного самые, так сказать, удобные и неожиданные выражения, которые сами собою пробуждают множество понятий, чувствований, любезных русским. <…> Многие из басен суть не что иное, как распространённые метафоры, фигуры риторические, изображённые в действии.

— Пьер Эдуар Лемонте, предисловие к парижскому изданию басен, 1825

	Одним из свойств покойного была чрезвычайная его любовь вообще к детям, которых он всегда называл «моя публика». Необычайное множество изданий своих басен он приписывал тому, что они — в руках у детей, а дети не умеют беречь книг.
	— Модест Корф, воспоминания об И. А. Крылове, до 1868

… можно сказать без всякого преувеличения, что иностранец, основательно изучивший басни Крылова, будет иметь более ясное представление о русском национальном характере, чем если прочитает множество сочинений, трактующих об этом предмете. <…> никого не цитируют так часто, как Крылова, и, подобно тому, как это случилось с Библией и Шекспиром в Англии, те, кто цитирует его, часто даже не подозревают, кому они обязаны тем или иным выражением.

— Иван Тургенев, «Крылов и его басни», 1871

В спокойном жанре басни Крылов творчески жил едва ли не всеми жанрами беспокойной литературы его времени, отзывался в них на самые важные вопросы своей эпохи, откликался на самую острую общественную и политическую злободневность, жил одной жизнью со своим народом <…>. В этой «области», безмерно расширившей существовавшие до того пределы «басни» как литературного рода, Крылов никогда не выходил из границ русской жизни, из великой многовековой «думы» русского народа над жизнью <…>. У Крылова, баснолисца-моралиста, за редчайшими исключениями отсутствуют поучения, нравственные выводы, которые были бы чужды русскому народу и противоречили бы его сложившемуся веками мировоззрению.

— Сергей Дурылин, «И. А. Крылов (К столетию со дня смерти)», 1944

• см. Сергей Фомичёв, «Баснописец Иван Крылов», 1988

• см. Пётр Вайль, Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «Евангелие от Ивана. Крылов»), 1991

	В новом литературном контексте XIX в. Крылов недаром сосредоточился на басне. В басенной традиции наличие «претекста» и его обыгрывание является, фактически, законом жанра. Крылов остаётся верен творческому принципу XVIII в., освоенному им в драматургии.
	— Любовь Киселёва, «Загадки драматургии Крылова»

1830-е

Есть люди, которые, по расчётам ли здравого ума, или по экономии самой природы, позже других начинают предаваться всем наслаждениям жизни: зато их наслаждения долговечнее, чувства их соблюдают всю живость, а ощущения всю свежесть молодости в такие лета, когда другие живут уже одним воспоминанием. То же можно применить и к талантам, и говоря о них, естественно приходит на мысль несравненный наш Крылов. <…> он чудно совокупил в себе юность поэтического дарования с пожилыми советами и наставлениями рассудительной опытности.

— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за вторую половину 1829 и первую 1830 года», декабрь 1830

	… Крылов показал тогда первый пример истинно-русского языка в своих баснях. Но этого не замечали, судили его по Лафонтену, прощали ему мужичество его, сравнивали переводы его с переводами И. И. Дмитриева и решали, что последний выражается лучше и вернее переводит, следовательно, он выше Крылова.
	— Николай Полевой, рецензия на «Баллады и повести» В. А. Жуковского, 1832

Ведайте ж, люди, что тот важный, достопочтенный Крылов, которого вы все знаете и любите; тот маститый, умный старец, которого часто встречаете на Невском проспекте расхаживающего в шубе среди огромного стада львов, волков, лисиц, кур, овец, лещей и медведей; который, проходя мимо вас, шепчет вам на ухо, что у вас рот немножко замаран кровью и на усах торчит ещё куриный пушок, и между тем в глазах ваших читает драму новой замысловатой басни — тот самый Крылов есть не что иное, как третье и великое воплощение этого милого, блистательного, колкого, остроумного беса.

— Осип Сенковский, «Незнакомка», 1832

Первые места в числе действующих наших поэтов занимают Крылов и Пушкин. Жаль, что к ним нельзя приложить рецепта Репетилова: Писать, писать, писать! Крылов изредка выдаёт свои новые басни. <…> Крылов, как человек умный, не доверяет сам себе <…>. Мне кажется, что это опасение напрасное. Не говоря о поэтическом таланте его, который нимало не увял с летами, заметим, что и самый род его стихотворений менее других подвержен влиянию лет. Воображение, чувство, пламя лирическое могут потухнуть с летами, но светская наблюдательность, ум, прелесть рассказа не ветшают в человеке с дарованием.

— Николай Греч, «Письмо в Париж, к Якову Николаевичу Толстому», 6 декабря 1833

Басня осталась для него только привычною формою поэзии неистощимой и всеобъемлющей. Человек в частной своей жизни, гражданин в общественной своей деятельности, природа в своём влиянии на дух наш, страсти в их борении, причуды, странности, пороки, благородные движения души и сердца, вечные законы мудрости — всё перешло в его область, всё подверглось его исследованию, всё <…> разрешено им с такою ясностию, с такою лёгкостию, с таким высоким поэтическим достоинством, что ныне Крылов, как баснописец, конечно первый поэт в Европе. Самых знаменитых, из числа его предшественников, можно сравнить с детьми; а он подле них — муж. Они простодушны и увлекательны, а он глубок и поразителен. Поэзия к ним являлась для оживления всем известной мысли; а у него перед глазами полная сокровищница жизни, из которой он извлекает всё новые мысли, и с ними новую поэзию. <…> Гениальные идеи нравственности, политики, законодательства, одним словом, человековедения, заключены преимущественно в творениях великих поэтов. Но они, как драгоценные камни, как подземные тайники, как силы и законы природы, сокровенны, и требуют много умственных пособий, чтобы обрести их и дать им применение. <…> Явления русской жизни со всеми частностями, прикосновенными к этой идее, может быть, не обозначились бы так поэтически верно, так поразительно, так неизгладимо, если бы они представляемы были зрителю другим художником-писателем. В русском языке Крылова есть таинства, ещё никем из наших поэтов не разоблачённые: по крайней мере никто ими не воспользовался так в своих произведениях, как Крылов. Он как будто родился для того, чтобы все русское облекать в такие стихи, от которых предмет заимствует более жизни и цвету. Он в такой симпатии сходится с идеями, что для обозначения их выбирает с удивительною разборчивости и меткостью только им и свойственные выражения, обороты речи, расстановку слов, даже звуки их. <…> Крылов проникнут чувством всего русского. Человек и его действия, мысль и язык, образы и их изложения, всё у него возникает в воображения под неизменным типом народности нашей. Эта строгая истина в художестве, озарённая прочими высокими совершенствами его таланта, доставляет его произведениям величайшие успехи. Кто без особенного наслаждения может читать Крылова? Между тем не употребляет он усилий, чтобы применяться к понятиям разных классов людей.

— Пётр Плетнёв, «Праздник в честь Крылова», март 1838

1840-е

Выбравши себе самую незаметную и узкую тропу, шёл он по ней почти без шуму, пока не перерос других, как крепкий дуб перерастает всю рощу, вначале его скрывавшую. Этот поэт — Крылов. Выбрал он себе форму басни, всеми пренебреженную как вещь старую, негодную для употребленья и почти детскую игрушку, — и в сей басне умел сделаться народным поэтом. Эта наша крепкая русская голова, тот самый ум, который сродни уму наших пословиц, тот самый ум, которым крепок русский человек, ум выводов, так называемый задний ум. <…> Известно, что если сумеешь замкнуть речь ловко прибранной пословицей, то сим объяснишь её вдруг народу, как бы сама по себе ни была она свыше его понятия. Отсюда-то ведёт своё происхождение Крылов. Его басни отнюдь не для детей. Тот ошибётся грубо, кто назовёт его баснописцем в таком смысле, в каком были баснописцы Лафонтен, Дмитриев, Хемницер и, наконец, Измайлов. Его притчи — достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа. Звери у него мыслят и поступают слишком по-русски: в их проделках между собою слышны проделки и обряды производств внутри России. Кроме верного звериного сходства, которое у него до того сильно, что не только лисица, медведь, волк, но даже сам горшок поворачивается как живой, они показали в себе ещё и русскую природу. Даже осёл, который у него до того определился в характере своём, что стоит ему высунуть только уши из какой-нибудь басни, как уже читатель вскрикивает вперёд: «Это осёл Крылова!» — даже осёл, несмотря на свою принадлежность климату других земель, явился у него русским человеком. <…> Словом — всюду у него Русь и пахнет Русью. Всякая басня его имеет сверх того историческое происхождение. Строго взвешенным и крепким словом так разом он и определит дело, так и означит, в чём его истинное существо. <…> Ни один из поэтов не умел сделать свою мысль так ощутительной и выражаться так доступно всем, как Крылов. Поэт и мудрец слились в нём воедино. У него живописно всё, начиная от изображенья природы пленительной, грозной и даже грязной, до передачи малейших оттенков разговора, выдающих живьём душевные свойства. Всё так сказано метко, так найдено верно и так усвоены крепко вещи, что даже и определить нельзя, в чём характер пера Крылова. У него не поймаешь его слога. Предмет, как бы не имея словесной оболочки, выступает сам собою, натурою перед глаза. <…> Его речь покорна и послушна мысли и летает как муха…

— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

Замечательно, что Крылов отделкою языка в лучших баснях своих нисколько не напоминает блестящей школы Жуковского. Есть что-то, так сказать, увесистое в стихах его, как в нём самом. Однако же тут нет и того, что называется недоконченностию обработки. Напротив, ни на одном слове не задумываешься и не пожелаешь перемены его или перестановки. Эти стихи не достались Крылову так легко, как думают. Он иногда десять раз совершенно по-новому переделывал одну и ту же басню.

— Пётр Плетнёв, «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова», 1847

Виссарион Белинский

Крылов возвёл у нас басню до nec plus ultra совершенства. <…> Но разве Крылов потому народен в высочайшей степени, что старался быть народным? Нет, он об этом нимало не думал: он был народен, потому что не мог не быть народным: был народен бессознательно и едва ли знал цену этой народности, которую усвоил созданиям своим без всякого труда и усилия. По крайней мере, его современники мало умели ценить в нём это достоинство: они часто упрекали его за низкую природу и ставили на одну с ним доску прочих баснописцев, которые были несравненно ниже его.

— «Литературные мечтания», декабрь 1834

Слава Крылова всё будет расти и пышнее расцветать, до тех пор, пока не умолкнет звучный и богатый язык в устах великого и могучего народа русского. Кто хочет изучить язык русский вполне, тот должен познакомиться с Крыловым. Сам Пушкин не полон без Крылова, в этом отношении. Эти идиомы, эти руссицизмы, составляющие народную физиономию языка, его оригинальные средства и самобытное, самородное богатство, уловлены Крыловым с невыразимою верностию.

— «Литературная хроника», апрель 1838

	В баснях Крылова не содержание их, не образы имеют для меня прелесть, нет, я упиваюсь в них очарованием рассказа: из этого рассказа веет на меня русский дух и находит ответный отзвук в русской душе моей. <…> всё то, чем сильна басня, исчезает в переводе.
	— рецензия на басни Р. Додсли, октябрь 1839

• см. «Басни Ивана Крылова. <…> Сороковая тысяча», 14 мая 1840

	Сороковая тысяча! С тех пор, как существует русский язык, русская грамота и русские типографии, едва ли какая-нибудь другая книга, за исключением Библии, имела на Руси столько читателей, как басни Крылова.
	— «Басни Ивана Крылова. <…> Сороковая тысяча», 18 мая 1840

	Басни Крылова — сокровищница русского практического смысла, русского остроумия и юмора, русского разговорного языка <…>. Крылов <…> уже воспитатель не менее тридцати поколений.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья первая, май 1843

Говорить о достоинстве басен И. А. Крылова — лишнее дело: в этом пункте сошлись мнения всех грамотных людей в России. <…> Его басни — русские басни, а не переводы, не подражания. <…> это значит, что он и в переводах и в подражаниях не мог и не умел не быть оригинальным и русским в высшей степени. Такая уж у него русская натура! Посмотрите, если прозвище «дедушки», которым так ловко окрестил его князь Вяземский в своём стихотворении, не сделается народным именем Крылова во всей Руси! Все басни Крылова прекрасны; но самые лучшие, по нашему мнению, заключаются в седьмой и восьмой книгах. Здесь он очевидно уклонился от прежнего пути, которого более или менее держался по преданию: здесь он имел в виду более взрослых людей, чем детей; здесь больше басен, в которых герои — люди, именно все православный люд; даже и звери в этих баснях как-то больше, чем бывало прежде, похожи на людей. В самом стихе ясно видно большое улучшение.

— «Басни И. А. Крылова», январь 1844

• см. «Иван Андреевич Крылов» января 1845 от слов «Крылов выразил» до «исказить его»

Было время, когда некоторые, из партии знаменитых друзей, силились доказать превосходство басен Дмитриева над баснями Крылова <…>. Но это время, слава богу, уже далеко от нас; сами знаменитые, давно уже уволенные общественным мнением в чистую отставку из знаменитых, вероятно, неохотно вспоминают о своих забавных усилиях талантливого беллетриста-баснописца поставить выше великого художника-баснописца. Вопрос о Крылове теперь всеми решён единодушно и одинаково, и по его поводу невозможны споры.

— «Басни И. А. Крылова. В XI книгах. С биографиею, писанною П. А. Плетнёвым», ноябрь 1847

	В баснях Крылова сатира делается вполне художественною; натурализм становится отличительною характеристическою чертою его поэзии. Это был первый великий натуралист в нашей поэзии. Зато он первый и подвергся упрёкам за изображения «низкой природы».
	— «Взгляд на русскую литературу 1847 года», декабрь

Фаддей Булгарин

Как? И. А. Крылова мы должны только благодарить за то, что он дерзнул бороться с И. И. Дмитриевым и осмелился подражать ему? — Но где это подражание? Слог И. А. Крылова совершенно различный, рассказ нимало не сходствует; план басен Крылова оригинальный, а язык его есть, так сказать, возвышенное простонародное наречие, неподражаемое в своём роде и столь же понятное и милое для русского вельможи, как и для крестьянина. Прибавим к тому вымысел, печать гения, и мы решительно можем сказать, что И. А. Крылов есть первый оригинальный русский баснописец по изобретению, языку и слогу. <…> слог, хотя вовсе не похож на слог его предместника, но имеет необыкновенную прелесть для того, кто знает русский народ не в одних только гостиных. <…> слог И. А. Крылова изображает простодушие и вместе с тем замысловатость русского народа; это русский ум, народный русский язык, облагороженный философиею и светскими приличиями. Содержание его басен представляет галерею русских нравов <…> вроде возвышенной исторической живописи, принадлежащей к русской народной школе. — ответ на статью Вяземского «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева»

— «Волшебный фонарь: Литература»

	… новые басни И. А. Крылова, напечатанные в «Северных Цветах», прекрасны, замысловаты, но <…> по рассказу не могут сравняться с прежними его баснями, в которых <…> мы видим русскую курицу, русского ворона, медведя, соловья и т. п. <…> мне кажется, будто я где-то видал этих зверей и птиц, будто они водятся в моей родительской вотчине. — статья и это место вызвали отповедь П. А. Вяземского
	— «Письма на Кавказ. 2», 10 января 1825

	Написано у нас много, но, поразглядев, вижу, что <…> одна басня торжествует, один Крылов совершен, оригинален и неподражаем!
	— «Письма о русской литературе», 1833

	Немногие писатели в целом мире достигли до такой высоты, как Крылов. <…> совершенство в баснях Крылова! — Ни Эзоп, ни Пильпай, ни Лафонтен не выше Крылова, и Крылов имеет пред всеми то преимущество, что он баснописец и всемирный и народный.
	— Фаддей Булгарин, «Воспоминания об И. А. Крылове и беглый взгляд на характеристику его сочинений», январь 1845

Пётр Вяземский

По счастию, совершенство нашего баснописца не испугало, а подстрекнуло к соревнованию многих истинных поэтов <…> и подложных <…>. В числе первых сыскался один, который не только последовать, но, так сказать, бороться дерзнул с нашим поэтом, переработывая басни, уже им переведённые, и басни превосходные <…>. Привлекая нас к себе, он не отучает от своего предшественника; и мы видим, что к общей выгоде дорога успехов, открытая дарованию, не так тесна <…>. Но г. Крылов, с искренностию и праводушием возвышенного дарования, без сомнения, сознается, что если не взял он предместника за образец себе, то по крайней мере имел в нём пример поучительный и путеводителя, угладившего ему стезю к успехам. <…> Г-н Крылов нашёл язык выработанный, многие формы его готовые, стихосложение — хотя и ныне у нас ещё довольно упорное, но уже сколько-нибудь смягченное опытами силы и мастерства. Между тем <…> он часто творец содержания прекраснейших из своих басен; <…> сие достоинство не так велико в отношении к предместнику его…

— «Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева», 1821

Крылова уважаю и люблю, как остроумного писателя, но в эстетическом, литературном отношении всегда поставлю выше его Дмитриева <…>. Скажу более, Крылова ценю выше казённой оценки так называемых его почитателей. Чему большая часть из них дивится в нём? Что выдало ему открытый лист на общенародное уважение? Плоскости, пошлости, вредящие его истинному достоинству. У всех на языке «а философ без огурцов!.. Ай, моська! Знать, она сильна, что лает на слона» и шутки подобные, да вот и всё! А, конечно, не в этих прибаутках лубочных заключается знаменье его дарования. Крылову многие поклоняются как временщику, его должно уважать, как истинного вельможу. Ищите в нём не мишуру, кидающуюся в глаза, но отыскивайте золото, требующее внимания проницательного, и тогда, сравнивая золото одного и другого, отдадите вы преимущества Дмитриеву, ибо золота в нём более, и оно лучшей пробы. — ответ на критику Булгарина

— письмо А. Бестужеву 9 марта 1824

Как ни говори, а в уме Крылова есть всё что-то лакейское: лукавство, брань из-за угла, трусость перед господами, всё это перемешано вместе. Может быть, и тут есть черты народные, но, по крайней мере, не нам признаваться в них и не нам ими хвастаться перед иностранцами. И <…> есть некоторое представительство человеческой природы, но смешно же было бы живописцу её представить как отличительную принадлежность человека. Назови Державина, Потёмкина представителями русского народа, это дело другое; в них золото и грязь наши par excellence; но представительство Крылова и в самом литературном отношении есть ошибка, а в нравственном, государственном даже и преступление, de lezenation, тобою совершённое.

— письмо А. Пушкину 16 октября 1825

Дмитриев и Крылов два живописца, два первостатейные мастера двух различных школ. Один берёт живостью и яркостью красок: они во всём кидаются в глаза и радуют их игривостью своей, рельефностью, поразительностью, выпуклостью. Другой отличается правильностью рисунка, очерков, линий. Дмитриев, как писатель, как стилист, более художник, чем Крылов, но уступает ему в живости речи. Дмитриев пишет басни свои; Крылов их рассказывает. Тут может явиться разница во вкусах; кто любит более читать, кто слушать. <…> Крылов, может быть, своеобразен, но он не образцовый писатель. Наставником быть он не может. <…> Басни Крылова нередко драматированные эпиграммы на такой-то случай, на такое-то лицо. <…> Крылов сосредоточил всё дарование своё, весь ум свой в известной и определённой раме. Вне этой рамы он никакой оригинальности, смеем сказать, никакой ценности не имеет. <…> В первых авторских трудах его, не исключая и комедий, всё ещё значатся приметы того, что назовём литературным провинциализмом <…>. В области басни Крылов внезапно переродился, просветлел и разом достигнул высоты, на которой поравнялся со всеми высшими. Но басни и были именно призванием его, как по врождённому дарованию — о котором он сам даже как будто не догадывался, — так и по трудной житейской школе, чрез которую он прошёл.

— приписка к «Известию о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева», 1876

Александр Пушкин

	… грех тебе унижать нашего Крылова. Твоё мнение должно быть законом в нашей словесности, а ты по непростительному пристрастию судишь вопреки своей совести и покровительствуешь чёрт знает кому. И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова. — по поводу его статьи «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева»
	— письмо П. Вяземскому 8 марта 1824

	… Крылов превзошёл всех нам известных баснописцев, исключая, может быть, <…> Лафонтена…
	— <Причинами, замедлившими ход нашей словесности…>, 1824

	… критики у нас и недостаёт. <…> Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который в басне столь же выше Лафонтена, как Держ. выше Ж. Б. Руссо.
	— письмо А. Бестужеву конца мая — начала июня 1825

	Я назвал его представителем духа русского народа — не ручаюсь, чтоб он отчасти не вонял. — В старину наш народ назывался смерд <…>. Дело в том, что Крылов преоригинальная туша…
	— письмо П. Вяземскому около 7 ноября 1825