Письма русского путешественника

Материал из Викицитатника
Письма русского путешественника
Статья в Википедии

«Письма русского путешественника» — путевые очерки Николая Михайловича Карамзина о Европе, впервые опубликованные в 1791—92 годах, полностью — в 1801.

Цитаты[править]

1789[править]

  •  

Лишь только въедешь в Ригу, увидишь, что это торговый город, — много лавок, много народа — река покрыта кораблями и судами разных наций — биржа полна. Везде слышишь немецкий язык — где-где русский, — и везде требуют не рублей, а талеров. Город не очень красив; улицы узки — но много каменного строения, и есть хорошие домы. — 31 мая

  •  

Город невелик; есть каменные строения, но мало порядочных. Цитадель очень крепка; однако ж наши русские умели взять её в 57 году.
Мемель можно назвать хорошим торговым городом. Курляндский гаф, на котором он лежит, очень глубок. Пристань наполнена разными судами, которые грузят по большей части пенькою и лесом для отправления в Англию и Голландию. — 15 июня

  •  

Тильзит есть весьма изрядно выстроенный городок и лежит среди самых плодоноснейших долин на реке Мемеле. Он производит знатный торг хлебом и лесом, отправляя всё водою в Кёнигсберг. — 17 июня

  •  

Кёнигсберг, столица Пруссии, есть один из больших городов в Европе, будучи в окружности около пятнадцати вёрст. Некогда был он в числе славных ганзейских городов. И ныне коммерция его довольно важна. <…> Я видел довольно хороших домов, но не видал таких огромных, как в Москве или в Петербурге, хотя вообще Кёнигсберг выстроен едва ли не лучше Москвы. — 19 июня

  •  

Места пошли совсем не приятные, а дорога худая. Гейлигенбейль, маленький городок в семи милях от Кёнигсберга, приводит на мысль времена язычества. Тут возвышался некогда величественный дуб, безмолвный свидетель рождения и смерти многих веков, — дуб, священный для древних обитателей сей земли. Под мрачною его тенью обожали они идола Курхо, приносили ему жертвы и славили его в диких своих гимнах. <…> Немецкие рыцари в третьем-надесять веке, покорив мечом Пруссию, разрушили алтари язычества и на их развалинах воздвигнули храм христианства. Гордый дуб, почтенный старец в царстве растений, претыкание бурь и вихрей, пал под сокрушительного рукою победителей, уничтожавших все памятники идолопоклонства: жертва невинная! — Суеверное предание говорит, что долгое время не могли срубить дуба; что все топоры отскакивали от толстой коры его, как от жесткого алмаза; но что наконец сыскался один топор, который разрушил очарование, отделив дерево от корня; и что в память победительной секиры назвали сие место Heiligenbeil, то есть секира святых. Ныне эта секира святых славится каким-то отменным пивом и белым хлебом. — 21 июня

  •  

Мариенбург <…> достоин примечания только тем, что древний его замок был некогда столицею великих мастеров Немецкого ордена. — 21 июня

  •  

Данциг <…>. Сей прекрасно выстроенный город, море, гавань, корабли в пристани и другие, рассеянные по волнующемуся, необозримому пространству вод, — всё сие вместе образует такую картину, <…> какой я ещё не видывал в жизни своей и на которую смотрел два часа в безмолвии, в глубокой тишине, в сладостном забвении самого себя.
Но блеск сего города померк с некоторого времени. Торговля, любящая свободу, более и более сжимается и упадает от теснящей руки сильного. <…> Король прусский наложил чрезмерную пошлину на все товары, отправляемые отсюда в море, от которого Данциг лежит верстах в пяти или шести. <…>
Данциг имеет собственные деньги, которые, однако ж, вне города не ходят; и в самом городе прусские предпочитаются. — 22 июня

  •  

Лишь только вышли мы на улицу, я должен был зажать себе нос от дурного запаха: здешние каналы наполнены всякою нечистотою. Для чего бы их не чистить? Неужели нет у берлинцев обоняния? — Д* повёл меня через славную Липовую улицу, которая в самом деле прекрасна. В средине посажены аллеи для пеших, а по сторонам мостовая. Чище ли здесь живут, или испарения лип истребляют нечистоту в воздухе, — только в сей улице не чувствовал я никакого неприятного запаха. Домы не так высоки, как некоторые в Петербурге, но очень красивы. — Берлин, 30 июня

  •  

Сан-Суси. Сей увеселительный замок лежит на горе, откуда можно видеть город со всеми окрестностями <…>. Здесь жил не король, а философ Фридрих, <…> любивший удовольствия и находивший их в изящных искусствах и науках. <…> Дом низок и мал, но, взглянув на него, всякий назовёт его прекрасным. <…> Комната, где король беседовал с мёртвыми и живыми философами, убрана вся кедровым деревом. <…> Мы прошли к новому дворцу, построенному покойным королём со всею царскою пышностию. Внутренность ещё великолепнее внешности; и, дивясь богатству, дивишься и вкусу, который виден в уборе комнат. Более шести миллионов талеров стоил королю сей дворец. — 4 июля

  •  

Нравственность здешних жителей прославлена отчасти с худой стороны. Господин Ц* называет Берлин Содомом и Гомором; однако ж Берлин ещё не провалился, и небесный гнев не обращает его в пепел. <…>
Говорят, что в Берлине много распутных женщин; но если бы правительство не терпело их, то оказалось бы, может быть, более распутства в семействах — или надлежало бы выслать из Берлина тысячи солдат, множество холостых, праздных людей, которые, конечно, не по Руссовой системе воспитаны и которые по своему состоянию не могут жениться. — 7 июля

  •  

Тут вдруг открылся мне Дрезден на большой долине, по которой течёт кроткая Эльба. Зелёные холмы на одной стороне реки, и величественный город, и обширная плодоносная долина составляют великолепный вид. <…>
Дрезден едва ли уступает Берлину в огромности домов, но только улицы здесь гораздо теснее. Жителей считается в Дрездене около 35000: очень не много по обширности города и величине домов! <…>
После картинной галереи и зелёной кладовой третья примечания достойная вещь в Дрездене есть библиотека, и всякий путешественник, имеющий некоторое требование на ученость, считает за должность видеть её, то есть взглянуть на ряды переплетенных книг и сказать: «Какая огромная библиотека!» — 12 июля

  •  

Мейсен лежит частию на горе, частию в долине. Окрестности прекрасны; только город сам по себе очень некрасив. Улицы не ровны и не прямы; дома все готические и показывают странный вкус прошедших веков. <…> Старый дворец возвышается на горе. Некогда воспитывались там герои от племени Виттекиндова (сего славного саксонского князя, который столь храбро защищал свободу своего отечества и которого Карл Великий победил не оружием, а великодушием своим). Ныне в сём дворце делают славный саксонский фарфор. — 13 июля

  •  

Местоположение Лейпцига не так живописно, как Дрездена; он лежит среди равнин, — но как сии равнины хорошо обработаны и, так сказать, убраны полями, садами, рощицами и деревеньками, то взор находит тут довольно разнообразия и не скоро утомляется. Окрестности дрезденские прекрасны, а лейпцигские милы. <…>
Домы здесь так же высоки, как и в Дрездене, то есть по большей части в четыре этажа; что принадлежит до улиц, то они очень не широки. Хорошо, что здесь по городу не ездят в каретах и пешие не боятся быть раздавлены.
Я не видал ещё в Германии такого многолюдного города, как Лейпциг. Торговля и университет привлекают сюда множество иностранцев. — 15 июля

  •  

Почти на всякой улице найдёте вы несколько книжных лавок, и все лейпцигские книгопродавцы богатеют, что для меня удивительно. Правда, что здесь много учёных, имеющих нужду в книгах; но сии люди почти все или авторы, или переводчики, и, собирая библиотеки, платят они книгопродавцам не деньгами, а сочинениями или переводами. — 16 июля

  •  

бенедиктинский монастырь <…>. Мне надлежало идти через длинные сени или коридор, где в печальном сумраке представились глазам моим распятия и лампады угасающие. <…> Трудно описать, что чувствовал я, прохаживаясь один, в глубокой тишине, по сему тёмному коридору и смотря на лампады и на старые картины, на которых изображены были разные страшные сцены. Мне казалось, что я пришёл в мрачное жилище фанатизма.
<…> пошёл я в сиротский дом и видел там келью, в которой Мартин Лютер жил от 1505 до 1512 года. На стенах сей маленькой, темной горницы написана его история. На столике лежит немецкая Библия первого издания, которую употреблял сам Лютер и в которой все белые страницы исписаны его рукою. — Эрфурт, 22 июля

  •  

Местоположение Веймара изрядно. Окрестные деревеньки с полями и рощицами составляют приятный вид. Город очень невелик, и, кроме герцогского дворца, не найдёшь здесь ни одного огромного дома. — 20 июля

  •  

… хотя косой дождь мочит меня и разливает дрожь по моей внутренности, однако ж каменная русская грудь не боится простуды, и питомец железного севера смеется над слабым усилием маинских бурь. — 29 июля

  •  

Приближаясь к Майнцу, увидел я на левой стороне величественный Рейн и тихий Майн, текущие почти рядом; а на правой — виноградные сады, которых нельзя обнять глазами. <…>
В городе улицы узки, хороших домов мало, церквей, монастырей и монахов великое множество. — 2 августа

  •  

В Вормсе достойна примечания старинная ратуша, в которой император Карл V со всеми имперскими князьями судил Лютера в 1521 году. И ныне ещё показывают там лавку, на которой лопнул стакан с ядом, для него приготовленным. Путешественники отрезывают по кусочку от того места, где будто бы стояла сия отрава, и почти насквозь продолбили доску. — 3 августа

  •  

Мангейм есть прекрасный город. Улицы совершенно регулярны и перерезывают одна другую прямыми углами, что для глаз — по крайней мере при первом взоре — очень приятно. — 3 августа

  •  

В Академии скульптуры видел я собрание статуй в между ними самые вернейшие копии славных бельведерских антиков. — 4 августа

  •  

путешествие питательно для духа и сердца нашего. Путешествуй, ипохондрик, чтобы исцелиться от своей ипохондрии! Путешествуй, мизантроп, чтобы полюбить человечество! Путешествуй, кто только может! — 6 августа

  •  

Везде в Эльзасе приметно волнение. Целые деревни вооружаются, и поселяне пришивают кокарды к шляпам. Почтмейстеры, постиллионы, бабы говорят о революции. <…>
А в Стразбурге начинается новый бунт. Весь здешний гарнизон взволновался. Солдаты не слушаются офицеров, пьют в трактирах даром, бегают с шумом по улицам, ругают своих начальников и проч. В глазах моих толпа пьяных солдат остановила ехавшего в карете прелата и принудила его пить пиво из одной кружки с его кучером, за здоровье нации. <…> Крик на улицах продолжается почти беспрерывно. Но жители затыкают уши и спокойно отправляют свои дела. Офицеры сидят под окном и смеются, смотря на неистовых.
<…> в самых окрестностях Стразбурга толпы разбойников грабят монастыри. <…>
Здешняя кафедральная церковь есть величественное готическое здание, и башня её почитается за самую высочайшую пирамиду в Европе. <…>
Здешний университет так же почти славен, как лейпцигский и геттингенский. Многие немцы и англичане приезжают сюда учиться. Только из стразбургских профессоров очень немногие известны в учёном свете, как авторы. Их называют ленивыми в сравнении с другими. Может быть, они богатее других, а в Германии бедность делает многих авторами.
<…> город <…> многолюден, но что улицы тесны и нельзя похвалить архитектуры домов.
Головной убор женщин здесь весьма странен. Крепко счесанные и насаленные волосы связываются (то есть передние с задними) на средине головы; а наверху пришивается маленькая корона. Ничего не может быть безобразнее такого убора. — 6 августа

  •  

Базель более всех городов в Швейцарии, но, кроме двух огромных домов банкира Саразеня, не заметил я здесь никаких хороших зданий, и улицы чрезмерно худо вымощены. Жителей по обширности города очень немного, и некоторые переулки заросли травою. <…> Не знаю, для чего базельцы не пользуются выгодами судоходства, производя довольно важный торг с немцами и отправляя в Германию <…> произведения своих мануфактур.
В так называемом Минстере, или главной базельской церкви, видел я многие старые монументы с разными надписями, показывающими бедность разума человеческого в средних веках. <…>
В публичной библиотеке показывают многие редкие рукописи и древние медали <…>.
Если вы в полдень спросите здесь, который час?, то вам скажут в ответ: «По общим часам двенадцать, а по базельским час», — то есть здешние часы идут всегда впереди против общих. Напрасно будете вы приступать к базельцам и требовать, чтобы они сказали вам подлинную причину сей странности. Никто её не знает, но за старое предание рассказывают, что будто бы причиною того был некогда уничтоженный заговор — и таким образом: некоторые зломыслящие люди в Базеле уговорились в двенадцать часов ночи собраться и перерезать в городе всех судей; один из бургомистров узнал о том и велел на колокольне главной церкви ударить час вместо двенадцати; каждый из заговорщиков подумал, что назначенное время уже прошло, и возвратился домой, — после чего все базельцы, в память счастливой бургомистровой выдумки, переставили часы свои часом вперёд. По другому преданию, сделалось сие во время Базельского церковного собора, для того чтобы ленивые кардиналы и епископы вставали и собирались ранее. — Как бы то ни было, только базельцы уже привыкли обманывать себя во времени дня, и народ почитает сей обман за драгоценное право своей вольности. <…>
Во всех жителях видна здесь какая-то важность, похожая на угрюмость, которая для меня не совсем приятна. В лице, в походке и во всех ухватках имеют они много характерного. — В домах граждан и в трактирах соблюдается отменная чистота, которую путешественники называют вообще швейцарскою добродетелию. — Только женщины здесь отменно дурны; по крайней мере я не видал ни одной хорошей, ни одной изрядной. — 8 августа

  •  

Цирих; с отменным удовольствием смотрел на его приятное местоположение, на ясное небо, на весёлые окрестности, на светлое, зеркальное озеро и на красные его берега… — 10 августа

  •  

Город <…> не прельщает глаз, и, кроме публичных зданий, например ратуши и проч., не заметил я очень хороших или огромных домов, а многие улицы или переулки не будут ни в сажень шириною.
В здешнем арсенале показывают стрелу, которою славный Вильгельм Телль сшиб яблоко с головы своего сына и застрелил императорского губернатора Гейслера… — 11 августа

  •  

… услышали мы шум Рейна, удвоили шаги свои, пришли на край высокого берега и увидели водопад. <…> Мы стояли очень тихо и смирно <…>. Наконец я осмелился спросить у моего товарища, что он думает о сём явлении? «Я думаю, — отвечал Б*, — что оно — слишком — слишком возвеличено путешественниками». — «Мы одно думаем, — сказал я, — река, с пеною и шумом ниспадающая с камней, конечно; стоит того, чтобы взглянуть на неё; однако ж где тот громозвучный, ужасный водопад, который вселяет трепет в сердце?» <…> Мы пришли прямо в трактир «Венца», где обыкновенно останавливаются путешественники и где — несмотря на то, что мы были пешеходцы и с головы до ног покрыты пылью, — приняли нас очень учтиво. Сей трактир почитается одним из лучших в Швейцарии и существует более двух веков. Монтань упоминает о нём, и притом с великою похвалою, в описании своего путешествия; а Монтань был в Шафгаузене в 1581 году. <…> О городе не могу вам сказать ничего примечания достойного <…>. Не буду описывать вам и славного деревянного моста, построенного не архитектором, но плотником; моста, который дрожит под ногами одного человека и по которому без всякой опасности ездят самые тяжёлые кареты и фуры. После обеда поехали мы <…> к водопаду, <…> сели в лодку. <…> Один порыв ветра мог бы погрузить нас в кипящей быстрине. Пристав к берегу, с великим трудом взлезли мы на высокий утёс, потом опять спустились ниже и вошли в галерею, построенную, так сказать, в самом водопаде. <…> представьте себе большую реку, которая, преодолевая в течении своём все препоны, полагаемые ей огромными камнями, мчится с ужасною яростно и наконец, достигнув до высочайшей гранитной преграды и не находя себе пути под сею твёрдою стеною, с неописанным шумом и рёвом свергается вниз и в падении своём превращается в белую, кипящую пену. Тончайшие брызги разновидных волн, с беспримерною скоростию летящих одна за другою, мириадами подымаются вверх и составляют млечные облака влажной, для глаз непроницаемой пыли. Доски, на которых мы стояли, тряслись беспрестанно. Я весь облит был водяными частицами, молчал, смотрел и слушал разные звуки ниспадающих волн: ревущий концерт, оглушающий душу! Феномен действительно величественный! Воображение моё одушевляло хладную стихию, давало ей чувство и голос: она вещала мне о чём-то неизглаголанном! Я наслаждался — и готов был на коленях извиняться перед Рейном в том, что вчера говорил я о падении его с таким неуважением. — Эглизау, 14 августа

  •  

Баден, <…> городок, стеснённый со всех сторон высокими горами, находится под начальством Цирихского, Бернского и Гларисского кантонов и славен своими целебными теплицами, которые были известны римлянам под именем «Гельветских вод» (Aquae Helveticae). <…> В трактирах, которых тут очень много, сделаны разные бани, где моются больные и здоровые, платя за то безделку. Вода сносно горяча и пахнет серою. Она проведена с другой стороны Лимматы (которая течет здесь между гор с ужасною быстротой), и труба идёт под рекою. — Мне сказывали, что иногда бывает у вод до осьми сот приезжих.
Женщины носят здесь на головах предлинные рога, отчего все они кажутся похожими на сатиров. — 27 августа

  •  

Светлый месяц взошёл над долиною. Я сижу на мягкой мураве и; смотрю, как свет его разливается по горам, осребряет гранитные скалы, возвышает густую зелень сосен блистает на вершине Юнгферы, одной из высочайших Альпийских гор, вечным льдом покрытой. Два снежные холма, девическим грудям подобные, составляют её корону. <…>
Плодовитые лесочки и между ними маленькие деревянные домики, составляющие местечко Мейринген, — река Ара, стремящаяся вдоль по долине, — множество ручьёв, ниспадающих с крутых утёсов и с серебряною пеною текущих по бархатной мураве: всё сие вместе образовало нечто романическое, пленительное — нечто такое, чего я отроду не видывал. — 29 августа

  •  

Сильный шум прервал нить моих размышлений. «Что это значит?» — спросил я у проводника моего <…>. «Мы приближаемся к Рейхенбаху, — отвечал он, — славнейшему альпийскому водопаду». — Хотя путешествующий по швейцарским горам беспрестанно видит каскады, беспрестанно орошается их брызгами и, наконец, смотрит на них равнодушно; однако ж мне очень хотелось видеть первый из альпийских водопадов. Отдалённый шум обещал мне нечто величественное; воображение моё стремилось к причине его, <…> я подошёл к самому кипящему водоему, или той яростию воды ископанной яме, в которую Рейхенбах падает с высоты своей с ужасным шумом, рёвом, громом, срывая превеликие камни и целые дерева, им на пути встречаемые. Трудно представить себе ту ужасную быстроту, с которою волна за волною несется в неизмеримую глубину сего водоема и опять вверх подымается, будучи отвержена его вечно кипящею пучиною и распространяя вокруг себя белые облака влажного дыму! Тщетно воображение моё ищет сравнения, подобия, образа!.. Рейн и Рейхенбах, великолепные явления, величественные чудеса природы! — 30 августа

  •  

В пять часов утра пошёл я из Гриндельвальда, мимо верхнего ледника, который показался мне ещё лучше нижнего, потому что цвет пирамид его гораздо чище и голубее. Более четырёх часов взбирался я на гору Шейдек <…>. Горные ласточки порхали надо мною и пели печальные свои песни, а вдали слышно было блеяние стад. Цветы и травы курились ароматами вокруг меня и освежали увядающие силы мои. <…> теперь возвышается передо мною грозный Веттергорн, который часто привлекает к себе громоносные облака и препоясывается их молниями. За два часа перед сим скатились с венца его две лавины, или кучи снегу, размягчённого солнцем. Сперва услышал я великий треск, <…> а потом увидел две снежные массы, валящиеся с одного уступа горы на другой и наконец упавшие на землю с глухим шумом, подобным отдалённому грому, — причём на несколько сажен вверх поднялась снежная пыль. На горе Шейдеке нашёл я пастухов, которые также потчевали меня творогом, сыром и густыми, ароматическими сливками. <…> Здесь вижу источник рек, орошающих наши долины; здесь запасная храмина натуры, храмина, из которой она во время засухи черпает воду для освежения жаждущей земли. И если бы сии снега могли вдруг растопиться, то второй потоп поглотил бы все живущее в нашем мире. — 30 августа

  •  

Берн есть хотя старинный, однако ж красивый город. Улицы прямы, широки и хорошо вымощены, а в средине проведены глубокие каналы, в которых с шумом течёт вода, уносящая с собою всю нечистоту из города и, сверх того, весьма полезная в случае пожара. Домы почти все одинакие: из белого камня, в три этажа, и представляют глазам образ равенства в состоянии жителей, не так, как в иных больших городах Европы, где часто низкая хижина преклоняется к земле под тенью колоссальных палат. Всего более полюбились мне в Берне аркады под домами, столь удобные для пешеходцев, которые в сих покрытых галереях никакого ненастья не боятся. <…>
Мы были в здешнем сиротском доме, где нашёл я удивительную чистоту и порядок. В самом деле тут не много сирот, а более пансионеров, которые за небольшую сумму денег учатся и хорошо содержатся в сём доме. <…>
Доктор Ренггер сказал мне, что в Берне всегда держат живого медведя, который есть герб сего кантона; что имя Берн произошло от немецкого слова Бер (то есть медведь); что герцог Церингенский, начав строить этот город, поехал на ловлю и положил назвать его именем первого затравленного зверя; что он затравил медведя <…>.
Бернский аристократизм почитается самым строжайшим в Швейцарии. — 10 сентября

  •  

Лозанна <…> очень нехороша; лежит отчасти в яме, отчасти на косогоре, и куда ни поди, везде надобно спускаться с горы или всходить на гору. Улицы узки, нечисты и худо вымощены. Но на всяком возвышенном месте открываются живописные виды. <…>
Лозанна бывает всегда наполнена молодыми англичанами, которые приезжают сюда учиться по-французски и — делать разные глупости и проказы. Иногда и наши любезные соотечественники присоединяются к ним и, вместо того, чтобы успевать в науках, успевают в шалостях. По крайней мере я никому бы не советовал посылать детей своих в Лозанну, где разве только одному французскому языку можно хорошо выучиться.
<…> [в] кафедральной церкви из чёрного мрамора сооружён памятник княгине Орловой, которая в цветущей молодости скончала дни свои в Лозанне <…>. Белая мраморная урна стоит на том месте, где погребена герцогиня Курляндская, которая была предметом почтения и любви всех здешних жителей. <…>
Лозаннские общества отличаются от бернских, во-первых, тем, что в них всегда играют в карты, а во-вторых, и большею свободою в обращении. Мне кажется, что здешние жители переняли не только язык, но и самые нравы у французов, по крайней мере отчасти, то есть удержав в себе некоторую жесткость и холодность, свойственную швейцарам. — 10-е числа сентября

  •  

женевцы обыкновенно зовут гостей на вечер пить чай. В шесть часов сходятся, пьют кофе, чай и едят бисквиты, садятся играть в карты, по большей части в вист, и проигрывают или выигрывают рубли два, три; в десятом часу все расходятся, кроме трёх или четырёх коротких хозяину приятелей, которые остаются у него ужинать. — 2 октября

  •  

Вольтер писал для читателей всякого рода, для учёных и неучёных; все понимали его, и все пленялись им. Никто не умел столь искусно показывать смешного во всех вещах, и никакая философия не могла устоять против Вольтеровой иронии. Публика всегда была на его стороне, потому что он доставлял ей удовольствие смеяться! — Вообще в сочинениях Вольтеровых не найдём мы тех великих идей, которые Гений Натуры, так сказать, непосредственно вдыхает в избранных смертных; но сии идеи и понятны бывают только немногим людям, и потому самому круг действия их весьма ограничен. — 2 октября

  •  

Некоторые из здешних граждан ввели меня в свои так называемые серкли, которых здесь очень много и в которых женевцы после обеда пьют кофе и курят табак. Тут не бывает женщин; говорят же более всего о парижских новостях. — 3 октября

1790[править]

  •  

Там, где гора Юра за несколько тысячелетий перед сим расступилась на своём основании, с таким треском, от которого, может быть, Альпы, Апеннин и Пиренеи задрожали, въехали мы во Францию <…>.
Мы долго ехали отверстием Юры, которая с обеих сторон дороги возвышалась, как гранитная стена, — и на сих страшных утёсах, над головами нашими, по узеньким тропинкам ходили люди, согнувшись под тяжелыми ношами или гоня перед собою навьюченных ослов. Нельзя без ужаса смотреть на ниx; кажется, что они всякую секунду готовы упасть. — 4 марта

  •  

… выехали мы вчера из горной деревеньки. <…> Жерло всякой бездны обсажено острыми камнями, а во глубине или внизу нередко видна прекрасная мурава, орошаемая каскадами. — 6 марта

  •  

За две мили открылся нам Лион. Рона, которая снова явилась подле дороги, и в обширнейшем течении, вела нас к сему первоклассному французскому городу <…>. Издали казался Лион не так велик, каков он в самом деле. Пять или шесть башен подымались из темной громады зданий. — Когда мы подъехали ближе, открылась нам набережная Ронская линия, состоящая из великолепных домов в пять и шесть этажей: вид пышный! — 9 марта

  •  

Вышедши из города, удивлялся я ныне памятникам гордых римлян, развалинам славных их водоводов. Толстая стена с аркадами, в несколько аршин вышиною, складена из маленьких камешков, вдавленных, так сказать, в густую известь, удивительно твёрдую, так что её ничем разбить нельзя, и в сей стене проведены были трубы. — Лион, март

  •  

Пале-Рояль <…>. Вообразите себе великолепный квадратный замок и внизу его аркады, под которыми в бесчисленных лавках сияют все сокровища света, богатства Индии и Америки, алмазы и диаманты, серебро и золото; все произведения натуры и искусства; всё, чем когда-нибудь царская пышность украшалась; всё, изобретённое роскошью для услаждения жизни! <…> Вообразите себе множество людей, которые толпятся в сих галереях и ходят взад и вперёд только для того, чтобы смотреть друг на друга! — 27 марта

  •  

Везде видите дым земляных угольев; везде чувствуете их запах, который для меня весьма неприятен; улицы широки и отменно чисты; везде тротуары, или камнем выстланные дорожки для пеших — и на каждом шагу — в таком маленьком городке, как Дувр, — встречается вам красавица в чёрной шляпке, с кроткою, нежною улыбкою, с посошком в белой руке. <…>
Часа два ходил я здесь по улицам единственно для того, чтобы любоваться дуврскими женщинами, и скажу всякому живописцу: «Если ты не был в Англии, то кисть твоя никогда совершенной красоты не изображала!» — июнь

  •  

Англичанин человеколюбив у себя; а в Америке, в Африке и в Азии едва не зверь; по крайней мере с людьми обходится там как с зверями; накопит денег, возвратится домой и кричит: «Не тронь меня; я — человек!» — Лондон, август

  •  

Местечко Чарлтон достойно примечания по красивому своему положению, а ещё более по роговой ярманке, Horn-fair, которая ежегодно там бывает и на которой все жители украшают свой лоб рогами! Рассказывают, что король Иоанн, будучи на звериной ловле, утомился и заехал в Чарлтон отдохнуть; вошёл в крестьянскую избу, полюбил хозяйку и начал ласкать её так нежно, что хозяин рассердился, и так рассердился, что хотел убить его, но король объявил себя королём, обезоружил крестьянина и, желая наградить его за маленькую досаду, подарил ему местечко Чарлтон, с тем условием, чтобы он завёл там ярманку, на которой бы все купцы и продавцы являлись с рогатыми лбами. — август

  •  

Берег! Отечество! Благословляю вас! Я в России и через несколько дней буду с вами, друзья мои!.. Всех останавливаю, спрашиваю, единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать русских людей. Вы знаете, что трудно найти город хуже Кронштата, но мне он мил! Здешний трактир можно назвать гостиницею нищих, но мне в нём весело!
С каким удовольствием перебираю свои сокровища: записки, счёты, книги, камешки, сухие травки и ветки, напоминающие мне или сокрытие Роны, <…> или густую иву, под которою англичанин Поп сочинял лучшие стихи свои! Согласитесь, что все на свете крезы бедны передо мною!
Перечитываю теперь некоторые из своих писем: вот зеркало души моей в течение осьмнадцати месяцев! Оно через 20 лет (если столько проживу на свете) будет для меня ещё приятно — пусть для меня одного! <…> Может быть, и другие найдут нечто приятное в моих эскизах; может быть, и другие… Но это их, а не моё дело.
А вы, любезные, скорее, скорее приготовьте мне опрятную хижинку, в которой я мог бы на свободе веселиться китайскими тенями моего воображения, грустить с моим сердцем и утешаться с друзьями! — сентябрь (конец книги)

Париж, апрель[править]

  •  

«Я в Париже!» Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое, приятное движение… <…> Пять дней прошли для меня как пять часов: в шуме, во многолюдстве, в спектаклях, в волшебном замке Пале-Рояль. <…>
Замечу одно то, что кажется мне главною чертою в характере Парижа: отменную живость народных движений, удивительную скорость в словах и делах. Система Декартовых вихрей могла родиться только в голове француза, парижского жителя. Здесь все спешит куда-то; все, кажется, перегоняют друг друга, ловят, хватают мысли, угадывают, чего вы хотите, чтоб как можно скорее вас отправить. — 2 апреля

  •  

Через обширный бархатный луг въезжаете в поля Елисейские, недаром названные сим привлекательным именем: лесок, насажденный самими ореадами, с маленькими цветущими лужками, с хижинками, в разных местах рассеянными, из которых в одной найдёте кофейный дом, в другой — лавку. Тут по воскресеньям гуляет народ, играет музыка, пляшут весёлые мещанки. Бедные люди, изнурённые шестидневною работою, отдыхают на свежей траве, пьют вино и поют водевили. Вы не имеете времени осмотреть всех красот сего лесочка, сих умильных рощиц, как будто бы без всякого намерения разбросанных на правой и на левой стороне дороги: взор ваш стремится вперёд, туда, где на большой осьмиугольной площади возвышается статуя Лудовика XV

  •  

Кто был в Париже, говорят французы, и не видал Большой оперы, подобен тому, кто был в Риме и не видал папы. <…> она есть нечто весьма великолепное и наиболее по своим блестящим декорациям и прекрасным балетам. Здесь видите вы — то Поля Елисейские, где блаженствуют души праведных, где вечная весна зеленеет, где слух ваш пленяется тихими звуками лир, где всё любезно, восхитительно — то мрачный Тартар, где вздохи умирающих волнуют страшный Ахерон… — 29

  •  

Не говоря уже о богатых людях, которые живут только для удовольствий и рассеяния, самые бедные ремесленники, савояры, разносчики почитают за необходимость быть в театре два или три раза в неделю; плачут, смеются, хлопают, свищут и решают судьбу пиес. — 29

Париж, май[править]

  •  

… не надобно себе воображать, что парижская приятная жизнь очень дорога для всякого; напротив того, здесь можно за небольшие деньги наслаждаться всеми удовольствиями по своему вкусу. Я говорю о позволенных, и в строгом смысле позволенных, удовольствиях. Если же кто вздумает коротко знакомиться с певицами и актрисами или в тех домах, где играют в карты, не отказываться ни от какой партии, тому надобно английское богатство.

  •  

Лувр. Прежде был он не что иное, как грозная крепость, где жили потомки Кловисовы и где, как в государственной темнице, заключались возмутители, ослушные бароны, которые часто восставали против своих королей. Франциск I, страстный охотник воевать, пленять красавиц и строить великолепные замки, разрушив до основания готические башни, на их месте соорудил огромный дворец, украшенный лучшими художниками его века, но необитаемый до времён Карла IX. Лудовик XIV воцарился; с ним воцарились искусства, науки — и Лувр, по его мановению, увенчался великолепною своею колоннадою, лучшим произведением французской архитектуры <…>. Я всякий раз останавливаюсь против главных ворот, смотрю и думаю: «Сколько тысящелетий мелькнуло через земный шар в вечность между первым сплетением гибких ветвей, укрывших дикого Адамова сына от ненастья, и гигантскою колоннадою Лувра, дивом огромности и вкуса! Как мал человек, но как велик ум его!» <…>
Говоря о Лувре, нельзя не вспомнить о снежном обелиске, который в жестокую зиму в 1788 году сделан был против его окон бедными людьми, в знак благодарности к нынешнему королю, покупавшему для них дрова.

  •  

Тюльери. Имя произошло от tuile, то есть черепицы, которую некогда тут делали. <…> Вид здания не величествен, но приятен; положение очень хорошо. С одной стороны — река Сена, а перед главною фасадою — Тюльерийский сад с высокими своими террасами, цветниками, бассейнами, группами и (что всего лучше) древними густыми аллеями, сквозь которые вдали видна, на обширной площади, статуя Лудовика XV. Тут живёт ныне королевская фамилия. <…> Тюльери соединяется с Лувром посредством галереи, которая длиннее и огромнее всех галерей на свете и где должен быть королевский музеум, или собрание картин, статуй, древностей, рассеянных теперь по разным местам.

  •  

Пале-Рояль называется сердцем, душою, мозгом, извлечением Парижа.

  •  

Всё народное[1] ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских; и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то моё, ибо я человек!

  •  

Я был в Hotel-Dieu, главной парижской гошпитали, в которую принимают всякой веры, всякой нации, всякого рода больных и где бывает их иногда до 5000, под надзиранием 8 докторов и 100 лекарей. 130 монахинь августинского ордена служат несчастным и пекутся о соблюдении чистоты; 24 священника беспрестанно исповедывают умирающих или отпевают мёртвых. Я видел только две залы и не мог идти далее: мне стало дурно, и до самого вечера стон больных отзывался в моих ушах. Несмотря на хороший присмотр, из 1000 всегда умирает 250. Как можно заводить такие больницы в городе? Как можно пить воду из Сены, в которую стекает вся нечистота из Hotel-Dieu? Ужасно вообразить!

Париж, июнь[править]

  •  

Лудовик XIV хотел сделать чудо; велел — и среди пустыни, дикой, песчаной, явились темпейские долины и дворец, которому в Европе нет подобного великолепием. <…>
В Тронной, под великолепным балдахином, стоит престол. «Вот первый трон в свете! — сказал человек, который водил нас по дворцу, — был, разумею; но если Бог не оставил французов, то солнце Лудовика XIV опять воссияет здесь во всей лучезарности!» <…>
Версалия без двора — как тело без души: осиротела, уныла. Где прежде всякую минуту стучали кареты, теснился народ, там ныне едва встретится человек: мёртвая тишина и скука! <…>
Никто из царей земных, ни самый роскошный Соломон, не имел такого жилища. Надобно видеть: описать невозможно. <…> Огромность, совершенная гармония частей, действие целого: вот чего и самому живописцу нельзя изобразить кистию!

  •  

Не ожидайте от меня пышного описания: я видел Шантильи в дурное время, в дурном расположении и в страхе, чтобы не уехала без меня почтовая карета. <…> Я видел великолепные палаты, прекрасные статуи, физические кабинеты, подземельные ходы с высокими сводами, редкие оранжереи, огромные конюшни, большой парк, красивые террасы, остров Любви, приятный английский сад, хижины, украшенные, как дворец <…> и, наконец, латы Орлеанской девственницы. <…>
Шантильи окружён густым лесом. Тут, на большой равнине, где сходятся 12 бесконечных аллей, великий Конде <…> давал праздники Лудовику XIV и всему двору его.

  •  

Кале. Город невелик, но чрезвычайно многолюден, — и англичане составляют по крайней мере шестую часть жителей. Домы невысокие — в два этажа, а роскошь видна только в одних трактирах. Впрочем, всё кажется мне здесь печальным и бедным. Воздух напитан сыростью и тонкою морскою солью, которая неприятным образом щекотит нервы обоняния. Ни для чего в свете не хотел бы я жить здесь долго!

Лондон, июль[править]

  •  

Вёрст за пять увидели мы Лондон в густом тумане. Купол церкви св. Павла гигантски превышал все другие здания. Близ него — так казалось издали — подымался сквозь дым и мглу тонкий высокий столп, монумент, сооружённый в память пожара, который некогда превратил в пепел большую часть города. Через несколько минут открылось потом и Вестминстерское аббатство, древнее готическое здание, вместе с другими церквами и башнями, вместе с зелёными густыми парками, зверинцами и рощами, окружающими Лондон. <…>
Если великолепие состоит в огромных зданиях, которые, подобно гранитным утёсам, гордо возвышаются к небу, то Лондон совсем не великолепен. Проехав двадцать или тридцать лучших улиц, я не видал ни одних величественных палат, ни одного огромного дому. Но длинные, широкие, гладко вымощенное улицы, большим камнями устланные дороги для пеших, двери домов, сделанные из красного дерева, натертые воском и блестящие, как зеркало, беспрерывный ряд фонарей на обеих сторонах, красивые площади (squares), где представляются вам или статуи, или другие исторические монументы; под домами — богатые лавки, где, сквозь стеклянные двери, с улицы видите множество всякого роду товаров; редкая чистота, опрятность в одежде людей самых простых и какое-то общее благоустройство во всех предметах — образуют картину неописанной приятности <…>.
Кто скажет вам: «Шумный Лондон!», тот, будьте уверены, никогда не видал его. Многолюден, правда, но, тих удивительным образом, не только в сравнении с Парижем, но даже и с Москвою.

  •  

Из городского судилища сделан подземельный ход в Невгат, ту славную темницу, которой имя прежде всего узнал я из английских романов. Здание большое и красивое снаружи. На дворе со всех сторон окружили нас заключенные, по большей части важные преступники, и требовали подаяния. Зная опытом, что и на лондонских улицах беспрестанно должно смотреть на часы и держать в руке кошелёк, я тотчас схватился за свои карманы среди изобличённых воров и разбойников, но тюремщик, поняв моё движение, сказал с видом негодования: «Государь мой! Рассыпьте вокруг себя гинеи; их здесь не тронут: таков заведённый мною порядок». <…>
В Невгате заключаются не только преступники, но и бедные должники: они разделены с первыми одною стеною. Такое соседство ужасно! <…> С некоторого времени правительство посылает осуждённых в Ботанибейскую колонию, отчего Невгат называют её преддверием…

  •  

Я <…> пришёл к огромному замку, к большим воротам — и глаза мои при входе остановились на двух статуях, которые весьма живо представляют безумие печальное и свирепое… «Это Бедлам!» — скажете вы и не ошибётесь. <…> Предлинные галереи разделены железною решёткою: на одной стороне — женщины, на другой — мужчины.
В коридоре окружили нас первые, рассматривали с великим вниманием, начинали говорить между собою сперва тихо, потом громче и громче и, наконец, так закричали, что надобно было зажать уши. Одна брала меня за руку, другая за пучок, третья хотела сдуть пудру с головы моей — и не было конца их ласкам. <…> Порядок в доме, чистота, услуга и присмотр за несчастными достойны удивления. Между комнатами сделаны бани, теплые и холодные, которыми медики лечат их. Многие выздоравливают, и при выпуске каждый получает безденежно нужные лекарства для укрепления души и тела. — Надзиратель провел нас в сад, где гуляли самые смирные из безумных. Один читал газеты; я заглянул в них и сказал: «Это старые». Безумный улыбнулся очень умно, приподнял свою шляпу и вежливым тоном отвечал мне: «Государь мой! Мы живём в другом свете; что у вас старо, то у нас ещё ново!»

  •  

Англичанин царствует в парламенте и на бирже; в первом дает он законы самому себе, а на второй — целому торговому миру.
Лондонская биржа есть огромное четвероугольное здание с высокою башнею (на которой вместо флюгера видите изображение сверчка), с колоннадами, портиками и с величественными аркадами над входом. Вошедши во внутренность, прежде всего встречаете глазами статую Карла II, на высоком мраморном подножии, и читаете в надписи самую грубую лесть и ложь: «Отцу отечества, лучшему из королей, утехе рода человеческого», и проч. Кругом везде амуры, не без смысла тут поставленные: известно, что Карл II любил любить. <…> Тут человек человеку даром не скажет слова, даром не пожмёт руки. <…> Людей множество, но тихо; кругом жужжат, а не слышно громкого слова. На стенах прибиты известия о кораблях, пришедших или отходящих; можете плыть куда только вздумаете <…>. Капитан всегда на бирже; уговоритесь — и Бог с вами!

  •  

Лондонская крепость, Tower, <…> была прежде дворцом английских королей, их убежищем в народных возмущениях, наконец государственною темницею; а теперь в ней монетный двор, арсенал, царская кладовая и — звери! <…>
Дворец Вильгельма Завоевателя ещё цел и называется белою башнею, white tower, — здание безобразное и варварское! Другие короли к нему пристраивали, окружив его стенами и рвами. <…>
Наконец ввели нас в монетную, где делают золотые и серебряные деньги; но это английская Тайная, и вам говорят: «Сюда не ходите, сюда не глядите; туда вас не пустят!» — Мы видели кучу гиней, но г. надзиратель не постыдился взять с нас несколько шиллингов!

  •  

Виндзорский дворец стоит на высоком месте; всход нечувствителен, а вид прекрасен. На одной стороне равнина, где извивается величественная Темза, опушённая лесочками, а на другой — большая гора, покрытая густым лесом. Перед дворцом, на террасе, гуляли принцессы, дочери королевские, в простых белых платьях, в соломенных шляпках, с тросточками, как сельские пастушки. <…>
Дворец <…> славится более своим прекрасным местоположением, нежели наружным и внутренним великолепием. Я заметил несколько хороших картин <…>. Из спальни вход в Залу красоты, где стоят портреты прелестнейших женщин во время Карла II. <…> Зала св. Георгия, или Кавалеров Подвязки <…>. В большом овале, среди плафона, представлен Карл II в орденской одежде, а за ним, в виде женщин, три Соединённые королевства. Изобилие и Религия держат над ним корону. Тут же изображено Монархическое правление, которое опирается на Религию и Вечность. Правосудие, Сила, Умеренность и Благоразумие гонят Мятеж и Бунт. <…> как в Версальском дворце всё дышит Лудовиком XIV, так в Виндзорском всё напоминает Карла II, о котором английские патриоты не любят вспоминать.

  •  

Гриничская гошпиталь, где признательная Англия осыпает цветами старость своих мореходцев, орудие величества и силы её. Немногие цари живут так великолепно, как английские престарелые матрозы. Огромное здание состоит из двух замков, спереди разделенных красивою площадью и назади соединяемых колоннадами и губернаторским домом, за которым начинается большой парк. <…>
С другой стороны, плывущие на кораблях матрозы смотрят на Гринич и думают: «Там готово пристанище для нашей старости! Отечество благодарно; оно призрит и успокоит нас, когда мы в его служении истощим силы свои!» <…>
Все внутренние украшения дома имеют отношение к мореплаванию: у дверей глобусы, в куполе залы компас; здесь Эвр летит с востока и гонит с неба звезду утреннюю; тут Австер, окружённый тучами и молниями, льёт воду; Зефир бросает цветы на землю; Борей, размахивая драконовыми крыльями, сыплет снег и град. Там английский корабль, украшенный трофеями, и главнейшие реки Британии, отягченные сокровищами; там изображения славнейших астрономов, которые своими открытиями способствовали успехам навигации. — Имена патриотов, давших деньги Вильгельму III на заведение гошпитали, вырезаны на стене золотыми буквами. Тут же представлен и сей любезный англичанам король, попирающий ногами самовластие и тиранство.

  •  

Гринич сам по себе есть красивый городок; <…> в десять часов вечера вышли на берег и очутились в каком-то волшебном месте!..
Вообразите бесконечные аллеи, целые леса, ярко освещённые огнями; галереи, колоннады, павильйоны, альковы, украшенные живописью и бюстами великих людей; среди густой зелени триумфальные пылающие арки, под которыми гремит оркестр; везде множество людей, везде столы для пиршества, убранные цветами и зеленью. Ослеплённые глаза мои ищут мрака, я вхожу в узкую крытую аллею, и мне говорят: «Вот гульбище друидов» (имя аллеи). Иду далее: вижу, при свете луны и отдалённых огней, пустыню и рассеянные холмики, представляющие римский стан; тут растут кипарисы и кедры. На одном пригорке сидит Мильтон — мраморный — и слушает музыку; далее — обелиск, китайский сад; наконец нет уже дороги…

  •  

… славный английский Воксал, которому напрасно хотят подражать в других землях. Вот прекрасное вечернее гульбище, достойное умного и богатого народа! <…>
Вдруг зазвонили в колокольчик, и все бросились к одному месту; я побежал вместе с другими, не зная, куда и зачем. Вдруг поднялся занавес, и мы увидели написанное огненными словами: «Take care of your pockets!» — «Берегите карманы!» (потому что лондонские воры, которых довольно бывает и в Воксале, пользуются этой минутою.) В то же время открылась прозрачная картина, представляющая сельскую сцену. «Хорошо! — думал я. — Но не стоит того, чтобы бежать без памяти и давить людей».
Лондонский Воксал соединяет все состояния: тут бывают и знатные люди и лакеи, и лучшие дамы и публичные женщины. Одни кажутся актёрами, другие — зрителями. — Я обходил все галереи и осмотрел все картины, написанные по большей части из Шекспировых драм или из новейшей английской истории. Большая ротонда, где в ненастное время бывает музыка, убрана сверху до полу зеркалами; куда ни взглянешь, видишь себя в десяти живых портретах. <…>
Воксал в двух милях от Лондона и летом бывает отворён всякий вечер…

  •  

В самую ту минуту, когда ты, беспечная мать, прыгаешь в контрдансе, маленькая дочь твоя падает, может быть, из рук неосторожной кормилицы, чтобы на всю жизнь сделаться уродом, или семилетний сын, оставленный с наёмным учителем и слугами, видит какой-нибудь дурной пример, который сеет в его сердце порок и несчастие. Сидя за клавесином, среди блестящего общества, ты, красавица, хочешь нравиться и поёшь, как малиновка; но малиновка не оставляет птенцов своих! Одна попечительная мать имеет право жаловаться на судьбу, если нехороши дети её; а та, которая светские удовольствия предпочитает семейственным, не может назваться попечительною.

О «Письмах»[править]

  •  

Был я в Женеве, был я в Париже,
Спесью стал выше, разумом ниже.

  — аноним[2] или Николай Николев[3], 1790-е
  •  

Чем наполнены «Письма русского путешественника»? Мы узнаём из них, по большой части, где он обедал, где ужинал, какое кушанье подавали; <…> узнаём, как г. Б*** волочился за г-жою N и как белка оцарапала ему нос; как восходило солнце над какою-нибудь швейцарскою деревушкою, из которой шла пастушка с букетом роз на груди и гнала перед собою корову… Стоило ли из этого ездить так далеко?.. Сравните в сём отношении «Письма русского путешественника» с «Письмами к вельможе» Фонвизина, — письмами, написанными прежде: какая разница! Карамзин виделся со многими знаменитыми людьми Германии, и что же он узнал из разговоров с ними? То, что все они люди добрые, наслаждающиеся спокойствием совести и ясностию духа. И как скромны, как обыкновенны его разговоры с ними! <…> Отчего же это произошло? Оттого, что он не приготовился надлежащим образом к путешествию, что не был учён основательно. Но, несмотря на это, ничтожность его «Писем русского путешественника» происходит больше от его личного характера, чем от недостатка в сведениях. Он не совсем хорошо знал нужды России в умственном отношении.

  Виссарион Белинский, «Литературные мечтания», декабрь 1834
  •  

«Письма русского путешественника» <…> легко и приятно познакомили с этою Европою русское общество. В этом отношении «Письма русского путешественника» — произведение великое, несмотря на всю поверхностность и всю мелкость их содержания: ибо великое <…> иногда и то, что достигает великой цели, каким бы то ни было путём и средством. Можно сказать с уверенностию, что именно своей лёгкости и поверхностности обязаны «Письма русского путешественника» своим великим влиянием на современную им публику: эта публика не была ещё готова для интересов более важных и более глубоких.

  — Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья вторая, август 1843
  •  

Сам автор «Бедной Лизы» сентиментализмом увлекался в меру. <…>
В замечательных «Письмах русского путешественника», написанных в то же время, что и «Бедная Лиза», Карамзин уже и трезв, и внимателен, и остроумен, и приземлён. <…>
Путевые заметки Карамзина, изъездившего пол-Европы, да ещё во времена Великой французской революций — чтение поразительно увлекательное. Как и любые хорошие дневники путешественников, эти «Письма» замечательны своей дотошностью и бесцеремонностью.
Путешественник — даже такой образованный, как Карамзин — всегда в чужом краю выступает в роли невежды. Он поневоле скор на выводы. <…> В этом жанре безответственный импрессионизм — вынужденная и приятная необходимость.

  Пётр Вайль, Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «Наследство „Бедной Лизы“. Карамзин»), 1991

Примечания[править]

  1. Карамзин, Николай Михайлович // Цитаты из русской литературы / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2005.
  2. Анонимные эпиграммы // Русская эпиграмма (XVIII-XIX вв.) / предисловие, подготовка текста и примечания В. Мануйлова. — Л.: Советский писатель, 1958.
  3. Русская эпиграмма / составление, предисловие и примечания В. Васильева. — М.: Художественная литература, 1990. — Серия «Классики и современники». — С. 93.